Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Прошлым летом мне повезло. Я увидел «живьем» на выставке в Москве работы Мориса Эшера, голландского художника, которого очень любят математики за непревзойденное умение строить мозаики, используя симметрию, отражение, смещение. Моя любимая работа художника – «Картинная галерея». Мальчик смотрит на картину, где нарисован приморский город с магазином на берегу, а в магазине картинная галерея, в которой стоит мальчик, который смотрит на картину, на которой нарисован приморский город… Пространство свернулось в кольцо: мальчик одновременно оказался внутри картины и вне ее.

В последнее время я все чаще думаю об этой картине. О необходимости, будучи внутри событий, подниматься над ними, уметь (хотеть!) смотреть на них со стороны. Это не разные роли, одна. Но мы не умеем. Нас не учили. У нас не возникает желания по-другому взглянуть на те или иные события, найти свой ракурс. Это трудно. Это нарушает сложившийся баланс. Не всегда уснешь, когда найдешь свою точку, свой алеф. Гораздо легче потреблять готовые идеи, оценки, выводы. Заглатывать их, даже не пережевывая.Моя мама, живущая на Волыни, в прекрасном краю озер, лесов и маленьких речушек, описанных Лесей Украинкой, на границе Украины, Польши и Белоруссии, на мой вопрос «Ну как там у вас?» вздыхает: «Война у нас». Племянники, живущие там же, настойчиво зовут меня в гости: «Приезжайте, все будет нормально. Ничего страшного, что вы из Москвы. У нас тут пропаганда мало кому крышу снесла». Моя добрая знакомая из Киева с больным сердцем по ночам не спит, смотрит Савика Шустера. Вчера в телефонном разговоре спросила меня: «Как вы выживаете без продуктов, у вас же в магазинах пустые полки, как в восьмидесятые годы». Сказала, что с приезжими из Донецка и Луганска тяжело общаться, они ничего не понимают, поэтому она старается с ними не разговаривать…Не помню точно, когда это было, в какой день и год, но помню, что происходило это после девяносто первого года в Киевском доме учителя – Театр на досках играл пьесу о судьях и подсудимых. Судьи кого-то судят за преступление, может быть, и несовершенное, хотя никто из публики не сомневается, что оно было-таки совершено, и всем им совершенно ясно, что это было именно преступление, а не слабая попытка защитить себя, уберечь свою жизнь, сохранить свое мнение, отстоять своих близких и друзей. Все похоже на заводской конвейер: судьи, отработав смену, уходят отдохнуть, подсудимые возвращаются в камеру, чтобы утречком снова вернуться в зал заседаний за и так ясным вердиктом. И если поначалу еще сохраняется какая-то иллюзорность объективного разбирательства, то чем дальше, тем больше становится у судей дел и все меньше остается времени, дабы вникнуть в суть обвинения. Конвейер уже не просто быстро движется, он летит с адской скоростью, круша, перемалывая человеческие жизни, уже не слышны слова судей, только папки с делами, как черные вороны, слетают со стола на головы обвиняемых, погребая их заживо под собой. В какой-то момент адская машина останавливается, словно кто-то нажал невидимую кнопку, и повисает мертвая тишина. Только слышно, как где-то стучат то ли капли из неплотно закрытого крана, то ли дождь начался, то ли кровь стекает из чьих-то истерзанных тел. Мгновение, и, кажется, можно уходить из зала… И вдруг конвейер снова начинает двигаться, но в… противоположную сторону. Вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее. Из-под груды бумаг восстают павшие жертвы, но теперь они в мундирах судей. Начинается все сначала. Только судят теперь тех, кто еще совсем недавно сам судил. И снова из-за бешеной скорости конвейера уже не слышны ничьи слова.Вспоминая этот спектакль, я думаю о том, сколько нужно человеку, чтобы дойти до той точки, когда он начинает относиться к себе как к посторонней личности: захочет – уничтожит себя, захочет – помилует? Что должно такое произойти, чтобы человек стал безразличен сам себе? Нужно, чтобы он потерял самых близких людей?.. Смертельно заболел?.. Лишился своего дома и крова?.. Остался без Родины?.. Любая потеря невосполнима. Никто ведь не заменит нам ушедших отца и мать (с их уходом начинаешь понимать, что следующая очередь твоя). Никто не заменит ушедших любимых, с которыми прожито не просто столько-то лет, а столько-то жизней, ибо для любящих людей каждое мгновение их любви – это целая жизнь, настоящая вечность. И никто никогда не заменит ушедших детей, с этим смириться невозможно. И потерянную Родину не заменит никакая другая страна, даже самая демократичная и самая богатая… И все-таки самая страшная потеря – это потеря самого себя, отсутствие желания жить. У Мирабо есть слова, сказанные по другому поводу: «Никогда ни о чем не говорите: «Это дело не стоит моих усилий» – и не думайте, будто оно вам не по плечу. Нет невозможного для человека, который умеет хотеть. Необходимо ли это? Без этого не обойтись». И Бодлер говорил: «Мы обретаем силу, когда делаем над собой усилие». Надо жить, что бы ни случилось… Василь Быков заканчивает свои воспоминания «Долгая дорога домой», написанные незадолго до смерти, словами Леси Украинки «Без надiп сподiваюсь» («Без надежды надеюсь»), говоря о свободе и независимости своей родной Белоруссии. Я тоже без надежды надеюсь, что война на моей родной Украине все-таки закончится, каким бы страшным и темным ни казался тупик, в котором мы все очутились. Ни мы, россияне, ни украинцы уже никогда не будем прежними. На юго-востоке Украины повторился Чернобыль. Распад его радионуклидов будет длиться столетиями…Но наши внуки и правнуки, может быть, будут умнее нас и… человечнее.