Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Я искал в книжном шкафу книгу Дэниеля Сильвы. Вместо нее наткнулся на «Ученика философа» Айрис Мердок. Вспомнились ее лекция в Оксфорде, на которой мне посчастливилось побывать, и фильм о ней – «Айрис». Захотелось пересмотреть его.

Нет в этом фильме ни захватывающей интриги, ни сильного накала страстей, не изучает режиссер ни как мучается писательница над чистым листом бумаги, ни как рождаются у нее гениальные образы. Неизвестное всегда представляется значительнее, чем оно есть на самом деле. Но в каждом кадре присутствует безжалостное время, которое никому – ни богатому, ни бедному, ни красивому, ни уроду, ни здоровому, ни больному – не оставляет надежды, что когда-то можно будет начать все сначала, с белого листа, сделав вид, что ничего «не пережито – не прожито». Как бы мы ни стремились наполнить свое время бурным действом, людьми (моя жена утверждает, что только пустому человеку скучно оставаться наедине с самим собою), общением (оно ведь часто как заигранная пластинка, повторяющая одну и ту же музыкальную фразу), время быстротечно. В детстве дни кажутся бесконечными. От утра до вечера – целая жизнь. Солнце в самом деле садится за дальними горами. Чем старше становишься, тем быстрее дни мелькают. И вскоре уже не дни – годы начинают проноситься, как телеграфные столбы за окном скорого поезда. А пассажир – ты сам. Айрис, молодая, гибкая, стройная, входит в голубой, как ее глаза, бассейн и, рассекая воду, плывет. Лицо ее, омываемое течением времени, стареет на глазах: внезапно прорезаются морщины, горестные складки ложатся на лоб, тяжелеют веки, линия подбородка, такая безупречная, как нарисованный одним росчерком пера китайский бамбук, расплывается. Когда она достигнет другого бортика бассейна, из воды выйдет совершенно другая женщина – уже прожившая жизнь, только дважды любившая других больше, чем саму себя. Плывущая в прозрачной, как лунный свет, воде, она страшно одинока. Но счастлива, потому что, если мы хотим понять себя, одиночество нам необходимо. Лучшие мысли, как и чувства, рождаются из молчания… Но невозможно бесконечно молчать. Утонешь в этом молчании. Все повторится. Но не с нами….Мне четыре года. Мы с бабушкой возвращаемся домой из роддома. Навстречу соседка: «Откуда идете?» Я бойко отвечаю: «У нас теперь два парня и Гриша». Гриша – это мой отец. …Володе два годика. Зима. Мы гуляем во дворе. Бегаем вокруг бочки с водой. Мама кричит из окна: «Перестаньте!» Куда там… В конце концов бочку мы перевернули, вода вылилась на нас, и я до ужина простоял в углу……Мама на работе. Бабушка ушла в магазин. Мы играем в лошадку. Лошадка, конечно же, Володя. Я набрасываю на него уздечку и – вперед по степи. Но конь мне попался строптивый – не хочет всадника терпеть и прячется под кровать. Открываются двери. Мама бросается к нам – уздечка (кусок веревки) почти уже затянулась на Володиной шее……Я в восьмом классе, а Володя – в четвертом. Моя первая учительница Любовь Ивановна учит и его. Меня назначили в их класс пионервожатым. Больше всех мне, конечно же, достается от моего брата. В комсомол его принимали, когда я уже учился в университете. На бюро райкома только и спросили: «Ты брат Петра?» – и приняли. Он долго не мог успокоиться: «Так меня, значит, из-за брата приняли?..»…В армию я его не провожал. Не было денег. Я только начал работать после университета. Зарплаты хватало от силы на две недели. Бросился было занимать у коллег на билет, но и они жили в долг. Он сам прилетел ко мне после армии. Как раз накануне Нового года. Побыл пару дней и стал домой возвращаться. Купил гвоздики девочке, с которой встречался. Но в Запорожье зимой обычно туманы, и его самолет задерживался чуть ли не до самого Нового года. Из Львова он рванул домой на такси – а это больше двухсот километров. К бою курантов успел, но женился на другой……Однажды я открыл в шесть часов утра дверь и увидел стоявшего на пороге брата с корзиной белых грибов – полторы сотни мы потом насчитали. «Вчера насобирал, сел вечером в поезд – и я тут, будете меня вспоминать». Наверное, он уже знал, что умирает. Он сгорел за два месяца. Ему было всего двадцать восемь лет. Почти до последнего дня у него ничего не болело – кололи наркотики. Володя все время говорил: «Вот выпишут, поеду на рыбалку, потом получу по больничному и пойду в ресторан». Было морозно, светло и чисто, когда его хоронили. С тех пор я не люблю февраль. И с тех пор я знаю, что ничего нельзя откладывать на потом. Все, что хочешь сказать, надо сказать здесь и сейчас. Все повторится. Но не с нами.