Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Боль делает нас сильнее. Кто сказал – не помню. Я так не думаю. Боль заставляет лишь сожалеть о том, что безвозвратно ушло и никогда не вернется. Боль дает тебе знать, что ты еще живой. И заставляет думать о тех, кого ты любишь.

Я всю жизнь мечтал взять интервью у  Мориса Бежара,  но так и не взял. Теперь мне кажется,  я понимаю, почему этого  не случилось. Если бы мы всегда получали  то, чего страстно желаем, жизнь была  бы пресной, как дистиллированная вода,  как помидоры из супермаркета.  Бежар на пороге своего семидесятилетия написал, что, приближаясь к концу жизни, мы понимаем, что у нас было много влюбленностей – во множественном числе,  но мало любви – в единственном.  Любовь и прожитое время – единственное, что у нас остается. Все остальное – деньги, славу,  друзей, здоровье – мы можем в любое мгновение потерять.  Но любовь и время остаются с нами до последнего мгновения.  И даже после него. Словно бесконечные круги на воде. Камень давно на дне. Но кто-то стоит на берегу и смотрит, как не затихает,  не погружается снова в сон  потревоженная  водная гладь.Вороны больше не кричали.  Их вообще не было видно.  Уже несколько дней.  Они будто вымерли, как мамонты.  В одно мгновение.  Только резкого похолодания  не наблюдалось.  Новый ледниковый период не наступил.  Зато тепло стояло  невероятное.  Почти июньская жара в апреле.  Обычно в это время  вороны высиживали птенцов. На детей,  играющих на участке,  они внимания не обращали. Нынешние дети не знают, что такое рогатка. У них другие забавы. Переполох начинался, когда на улицу из дома выходили коты.  Хозяйка открывала дверь, и на террасе медленно появлялись, как тигры в цирке,  три домашних кота.  Первым шел британец Томас.  Давно уже не боец, но все еще в форме.  Аккуратно переставлял лапы,  словно  боялся в лужицу попасть или запачкаться, брезгливо глядел по сторонам и делал вид, что не слышит, как заливаются  на ветках птицы. Или, может быть, и в самом деле из-за старости не слышал их оду радости.  Вторым шел почти перс  Мартин.  Хитрый, как лиса. Глаза так и стреляют  в разные стороны. Уши – локаторы.  Шевелятся не переставая.  Шествие замыкал самый младший, еще подросток,   обычный дворовый кот Макс.  Каркали вороны, предупреждая друг друга. Шествие тут же распадалось.  Коты разлетались в разные стороны.  Они подкрадывались к тополям, на которых гнездились вороны, и с тоской взирали на верхушки деревьев.  Туда им было не добраться по разным причинам.  Вороны для порядку кричали немного, потом успокаивались.  Совсем другое дело было, когда выклевывались  птенцы и  пробовали самостоятельно летать. Тут вороны, как истребители,  бросались и на котов, и на людей.  После того как в прошлом году ворона, защищая птенца, поцарапала одного из ребятишек,  дети в этот период  под тополями не появлялись,   держались подальше от неприятностей.  Собственно говоря, вороны нам не мешали. Ну кричат и кричат.  Мы тоже иногда кричим.  И детей своих защищаем…  Стали выяснять,  куда делись вороны.  Оказалось, ни одного гнезда на всей улице.  Виной всему были сойки.  В начале марта они оккупировали все деревья на нашей улице.  Несколько дней шло жестокое сражение.  Сойки мощными группами разрушали одно гнездо за другим, вытесняя ворон. Вороны вначале держались, но потом дрогнули и покинули обжитый район.  Я слушаю, как трещат без умолку сойки, и думаю, что в человеческой жизни все происходит точно так же.   И честно говоря, ворон мне жаль…  Людвиг Витгенштейн  каждый вечер выходил на берег моря, садился в кресло и смотрел на закат. Даже если было пасмурно. Он боялся пропустить тот  вечер, когда в последний раз увидит,  как уходит за горизонт  день, унося все его привязанности и нерешенные проблемы.  Я почему-то думал, что когда снимут фильм  об этом удивительном философе, там обязательно будет эта сцена.  Я знал, что Дерек Джарман  смертельно болен. Никто и ничто не могли  его спасти.  Я был если не рядом с ним, то совсем близко – в  Оксфорде, где прилежно посещал  лекции и семинары.  В университете  мне помогли раздобыть адрес режиссера,  и я написал  ему простое письмо. О том, что видел на международном фестивале в Москве  его «Сад», и читал   книги, и был на выставке картин, и что его коттедж в Кенте  – новый Ноев ковчег,  и что я хочу взять у него интервью.  Ответ пришел сразу (Королевская английская почта работает как часы):  «Буду рад с вами встретиться.  Позвоните».    И вот я сижу в квартире-студии Джармана.  Книжная полка, обеденный стол, проигрыватель, надувной матрас на полу, на окне герань. Комната студента-первокурсника.  Он растолковывает мне про авторское кино и классическую живопись, рассказывает про тех, кого любил и за что любил. «Я приношу  любовь, и мне платят любовью». (Я  вспомню эту фразу через много лет, когда прочитаю ее у Бежара. Но у нее будет продолжение:  «…только такой торг меня и интересует».) Мы почти закончили  интервью.  Я спрашиваю: «Вы не боитесь смерти?» – «Я боюсь смотреть в зеркало.  Оно безжалостно фиксирует процесс умирания.  Лучше любого врача. Я боюсь не смерти, я боюсь умирания».  Он смотрит на меня странным взглядом: то ли осуждающим, то ли сочувствующим.  Я начинаю думать, что совершил ошибку, спросив его о смерти, но он произносит  вдруг с улыбкой:  «Не переживайте, журналисты уже задавали мне этот вопрос. Я ни на секунду никогда не пожалел, что жил так, как жил. Если бы я мог начать сначала, все повторилось бы.  Не жалейте о прожитом. Жалейте о неслучившемся. И старайтесь, пока живы, сделать так, чтобы неслучившееся  случилось».  Джарман  угостил меня обедом в маленьком итальянском ресторане рядом с домом, а потом взял с собой на премьеру «Витгенштейна».  Потом был прием, много шампанского. Я смотрел влюбленными глазами на Тильду Суинтон,  только что сыгравшую в «Орландо», и  на Теренса Стэмпа,  давно сыгравшего ангела-искусителя в «Теореме» Пазолини. «Логико-философский трактат»  Витгенштейна читать трудно. Я его первый раз еле осилил.  Мало что понял. Но запомнил одну вещь: «О том, о  чем следует молчать,  следует много-много говорить».  (Прекрасно об этом написал Умберто Эко в эссе «Глянец и молчание».) Прошло время, и я перечитал труды Витгенштейна  и  написал о нем очерк. Кажется, неплохой…Возвращался  я в Оксфорд  вместе  с сестрой Дерека, она тоже была на премьере.  Она сказала, что брат говорил ей про странного русского, который собирается брать у него интервью:  «Неужели ему в самом деле интересно то,  что я делаю? И кто это будет читать в России?»  После учебы я вернулся в Москву и опубликовал интервью.  Если честно, это было одно из лучших интервью  в моей жизни.  Я часто вспоминаю тот единственный день, проведенный с Дереком, и фразу, которую он мне написал на своей книге: «Открывай себя. Не бойся».  Он был потрясающим человеком.  Даже обычная одежда смотрелась на нем потрясающе.Кем бы я был сейчас, если бы сразу после университета, продолжая заниматься арабским языком, пошел учиться в аспирантуру, а потом в школу КГБ?  Или если бы, уже работая в газете, не бросил аспирантуру и все-таки написал диссертацию про психологические механизмы восприятия текста? Или если бы не ушел из ЦК комсомола Украины?  Или в одну из поездок в советское время остался в Америке? Или пошел работать в Совет Европы, когда оттуда ушла Ульрике Шолль? Наверное, я бы там тоже кем-то стал, но я бы никогда  не написал те тексты, которыми горжусь больше всего. Тексты про людей, которых я очень люблю, – про Наталью Западнову, про Сашу Демахина, про Андрея Сиденко, про Сергея Пикалова, про Вячеслава Лебедева, про Аню Усову.  Счастье в том, что, когда я пишу про потрясающих людей, я стараюсь хоть на мгновение стать тем, о ком я пишу.  Мориса Бежара спросили, в кого он хотел бы перевоплотиться в следующей жизни.  Он ответил: «Я хотел бы стать котом, живущим у Мориса Бежара».  Я же не знаю, в кого мне бы хотелось перевоплотиться. Может быть, в одну из изгнанных ворон с нашей дачи?.. Чтобы вернуться к родным местам…