Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​Бабушка мне часто рассказывала про то, как все началось. Любомль бомбили через 20 минут после начала войны. Она рассказывала про оккупацию так, словно наблюдала за ней со стороны, будто кино смотрела. Только потом я стал понимать, что так она спасалась, ибо невозможно было, рассказывая, переживать каждый раз то, что они пережили. Отец моей жены, дошедший до Берлина, никогда не рассказывал про войну. «Война, она и есть война, – обычно говорил он. – Что про нее рассказывать».

И дядя мой, сбежавший из плена и отсидевший за это десять лет, не любил вспоминать, что же такое война. Про нее обычно любили рассказывать те, кто был далек от передовой, кто не умирал по несколько раз на день в захлебывающихся атаках, чтобы к вечеру все равно оказаться живым.Мне было восемнадцать лет. Я только что окончил первый курс университета. И впервые поехал за границу. В Польшу. На ознакомительную практику. Вместе со своими сверстниками из Варшавского университета мы бродили по редакциям газет, встречались с ведущими журналистами, устраивали творческие вечеринки. После одной такой вечеринки в студенческом общежитии под звуки «Червоных гитар» и пиво мы выбрались на улицу и пошли в Старе-Място, как было написано в одном путеводителе, «полное легенд и исторических воспоминаний». Я поймал себя тогда на мысли: какие легенды и какие воспоминания, если вся Варшава была практически полностью разрушена фашистами и от Старого города остались одни развалины? Это после войны местные архитекторы постарались: они полностью восстановили район Старого города, воссоздав в деталях все постройки, только внутренности этих зданий были наполнены современными коммуникациями….Небо едва начинало сереть, было тихо, пахло почему-то свежим хлебом и соломой. Ядвига объяснила нам, что кафе готовятся к открытию: они пекут свой хлеб по старым рецептам – в каменной печи на соломе.Мы сидели на скамейке в каком-то скверике и смотрели, как просыпается город. Хлопнули ставни в доме напротив. Потухли уличные фонари. Молочник оставил три бутылки молока у входной двери… Позавтракав яичницей с горячим белым хлебом и выпив обжигающего кофе, густого, как мед, мы отправились обратно в общежитие. Но сразу поспать нам не удалось. На площадке ждал автобус. Мы ехали в Освенцим. О войне мы знали только из книг и рассказов родителей. Мы провели бурную ночь и поэтому всю дорогу проспали в автобусе.Лагерь встретил нас мелким дождем. Тучи висели над самыми крышами бараков. Словно во сне, медленно шли мы по дорожкам, посыпанным мелким гравием. Казалось, жизнь остановилась. Исчезло все: прошлое и настоящее, а будущее никогда не наступит. Никаких звуков: ни пения птиц, ни шелеста травы, ни шороха гравия под ногами. Мы шли и шли, словно попав в какой-то лабиринт. Мне вдруг послышалось бесконечное равелевское болеро: еще один блок, еще один барак, темп все быстрее, музыка все резче. И вдруг все взорвалось. Тишину разорвали гортанные лающие команды. Они неслись из громкоговорителей, установленных на фонарных столбах. Лагерь оживал…Все остальное я помню,как в замедленном фильме: бани, газовые печи, горы детских башмаков, игрушек, волосы, зубные коронки. Никакого болеро я уже не слышал, в голове звучали тысячи голосов, одновременно плача, прося, жалуясь, надеясь. Все погибшие в лагере собрались в моей голове и хотели рассказать мне, как они перед смертью вынесли то, что вынести невозможно. Мне показалось, что, если эта смертная песня сейчас же не прекратится, я сойду с ума. Мы вышли из музея. Никто не проронил ни слова. Так в молчании и прошли теми же гравиевыми дорожками и сели в автобус.Когда сегодня кто-то начинает разговаривать со мной о фашизме, всякий раз во мне оживает то давнее ощущение, что я мог бы быть одним из тех, кто сгорел в газовых камерах. И не важно, что я родился уже после войны, когда мир все еще радовался Победе и понимал, что, не останови Советский Союз фашизм в сорок пятом, все жили бы в другом мире и при других порядках.Пройдут годы, и все станет забываться. Начнут всплывать политические обиды, нереализованные претензии, заговорит ущемленное честолюбие, начнут возводиться в ранг святых те, кто если и не был эсэсовцем, то помогал им, кто строил лагеря смерти и проводил там античеловеческие опыты, кто оставлял право на жизнь только арийцам и отдельным представителям «околоарийских племен»….Наступит время, и уйдет последний ветеран Великой Отечественной войны. Но мы должны помнить о них, о том, что они сделали для нас. И наши дети должны помнить. И дети наших детей. Мы должны помнить, ибо нет ничего беспощаднее, грязнее и трагичнее, чем война, даже освободительная. На войне не генералы главное – солдаты. Солдаты с обеих сторон. Примирение между ними не значит прощение тех, кто отправил их на бойню….Они уходят… И с этим ничего не поделать. Мы все в конце концов уйдем. Но пока мы живы, мы должны… Что мы должны? Это решать каждому. Никто за нас не ответит на этот вопрос.