Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

В Москве лил дождь. Апрельский холодный дождь. Тучи лениво лежали на крышах домов. Казалось, что весь город накрыт одним серым ватным одеялом. Вода с шумом стекала в канализационные люки, унося с собой осыпавшиеся осиновые сережки. Проклюнувшиеся на клумбах тюльпаны зябко поеживались под плотными струями дождя. Так поеживаются девушки, придя на первое серьезное свидание, одевшись чуть легче, чем стоило бы. В аэропорту самолеты неприкаянно мокли на стоянках, и я подумал, что никуда не улететь в такую погоду. Но внутри здания все шло своим чередом. Регистрация, посадка, паспортный контроль, взлетная полоса, и через полминуты, пробившись сквозь облака, мы увидели яркое огромное солнце над бескрайней пушистой равниной. Было так тихо и спокойно, что я сразу уснул, а я ведь почти никогда не сплю в самолетах, даже на трансатлантических рейсах, и проснулся только тогда, когда шасси коснулись бетона и самолет торопливо побежал к аэровокзалу.

Посмотрев вокруг, я сразу же вспомнил Мартироса Сарьяна. В Ереване светило такое солнце, как на его картинах. И небо было таким же, как он его рисовал, – пронзительно голубым с зеленоватыми прожилками. И так же буйно цвели сады, как на его полотнах. Почти у каждого дома на обочине стояли ведра с огромными охапками сирени – белой, вишневой, голубой, фиолетовой. Запах свежесрезанной сирени смешивался с запахом только что сорванных трав – петрушки, тархуна, базилика и еще горячего лаваша, захотелось сесть на веранде приютившейся на склоне горы гостиницы, закрыв глаза, вдыхать этот целебный, настоянный на горных снегах воздух и никуда не спешить. Я так и сделал… И вскоре снова уснул. Мне ничего не успело присниться, потому что пришел Тигран Товмасян, он занимается в Армении проектом «Гражданин», и сказал, что хотел бы всех нас повезти в центр города. Мы послушно сели в автобус и через полчаса были у подножия модернистского Дворца спорта. А вокруг торговали цветами. Такого количества цветов я не видел ни на одном рынке, даже в Амстердаме, а там, насколько я знаю, самый большой цветочный рынок. Маленькие, большие, махровые, одноцветные, разноцветные, открытые, закрытые тюльпаны; желтые, белые, желтые с белым венчиком и наоборот нарциссы; красные, лимонные, почти черные, белоснежные, как молочная пена, розы; гвоздики, ландыши, васильки, пионы, ирисы… Было 24 апреля. День памяти жертв геноцида армян. Мы поднялись по ступенькам и влились в толпу людей, медленно поднимающихся в гору. В ряд по аллее шли человек по пятнадцать, и она вся была заполнена людьми. У каждого в руках цветы. Очень много молодых ребят. Родители с детьми. Рядом со мной шел совсем юный отец, на плечах у него сидела очаровательная девочка, похожая на черноволосую Мальвину, а впереди шли еще девять ребятишек разного возраста, от четырех до пятнадцати лет. «Ваши?» – спросил я у него. «Не все. Моих шестеро, остальные племянники». Где-то среди деревьев парка спрятаны динамики. Оттуда почти неслышно льются рыдания дудука. Они сливаются с шепотом листвы, с шорохом наших подошв. Идем десять минут, полчаса. Так же тихо, спокойно, торжественно и трагично, никто громко не разговаривает, никто не смеется, никто не рассказывает анекдотов, никаких банок с пивом. (Я вообще в Ереване не видел молодых людей, выпивающих на улице на ходу, и не слышал ни одного грязного слова.) Мне безумно хотелось бы узнать, о чем думают все эти люди, но я не осмеливаюсь спросить – не то место, и время не то. Мне кажется, что каждый из них думает о своем, и в то же время они чувствуют, что они не сами по себе – они народ, великий народ, у которого есть эта земля, на которой растут виноград и пшеница, дающие им хлеб и вино, растут гранатовые деревья, чьи плоды обновляют кровь; что у него есть горы, где они берут розовый туф для своих домов; есть озера, огромные, как моря; есть родники, где бьет самая вкусная вода в мире, сладкая, как персики, и свежая, как горный ветер; есть печальные напевы дудука и есть память, объединяющая всех их вместе, где бы они ни жили, куда бы их ни забросила судьба. Глядя на эти сотни тысяч людей, я понял, что так рождается чувство национального единства, национального сплочения, ощущение неповторимости каждого человека на Земле. Этих людей никто не заставлял приходить сюда, не было никаких указаний и просьб. Они пошли, потому что не могли не пойти, если живы и у них есть ноги, которые ходят; пошли, потому что память сильнее всяких слов и лозунгов, она передается с кровью, с легендами и рассказами стариков… Мы все шли и шли, люди молчали вокруг, плакал надрывно дудук, рассказывая о замерзших в горах, о сгоревших селениях, о ручьях, наполненных красной водой… Наконец мы вышли к обелиску. Он был словно руки, поднятые в плаче до небес, он был словно язык костра, который никогда не затушить, он был похож на Арарат и на надгробный камень… Внизу горел Вечный огонь, вокруг него была сложена уже выше моего роста гора-кольцо из живых цветов. Люди приостанавливались здесь только на мгновение, возлагали цветы и молча спускались такой же широкой аллеей вниз. Когда аллея вдруг делала резкий поворот, чтобы вернуться к подножию холма, откуда начиналось шествие, глазам открывался Арарат, молчаливо смотрящий на идущую мимо толпу людей. Вечные снега на его вершине сияли в последних лучах солнца. Это сияние отражалось в небе, оно словно струилось над горой…

…Я вернулся в гостиницу и понял, что ничего подобного раньше не видел и не ощущал. Ни дома, на Украине, ни в России, где живу сейчас. Идя вместе с этими людьми, я почувствовал их боль, я ощутил, что память об их трагедии жива и во мне. Это и моя боль, и моя память… Только так можно оставаться человеком…