Первые сто строк

Франсуаза Саган как-то заметила, что “пытаться писать без всякого результата – все равно, что заниматься любовью, не получая удовольствия, пить, не пьянея, путешествовать, никуда не приезжая”. Но у меня есть результат – ваши письма, и все же часто еще в понедельник утром я не знаю, о чем будет моя колонка. Так и в этот раз. Я не могу больше писать о том, как пытаюсь понять, почему всегда уходят из жизни самые молодые и самые талантливые. Нет ответа на этот вопрос. Наша судьба в руках случайности. И нет ответа на вопрос, который я задаю себе уже много лет после первых потерь, почему Бог отнимает жизнь у тех, кто еще недолюбил, недоцеловал, не нарожал детей, кто ничего еще не сделал противоречащего десяти заповедям. Может быть, прав мой любимый Борхес, который, анализируя роман Кортасара “Игра в классики”, заметил, что Бог только тем и занимается, что играет в кости, и ему не важно, что кому выпадет. Я знаю только одно, что в словах Сергея Бодрова, не вернувшегося из киношной экспедиции, есть истина: жизнь будет течь и после нас, точно так же, как она текла до нас, для всех – почти всех – остальных ничего не изменится, просто нас уже не будет в этой жизни. Поэтому я не устану повторять, что надо “жить, чтобы жить” (так назывался когда-то нашумевший фильм с Ивом Монтаном и Анни Жирардо). Жизнь заканчивается не тогда, когда человек умирает, а когда он перестает хотеть жить… Честно говоря, я хотел написать о своей командировке в Голландию, откуда прилетел только в воскресенье, но утренний колокольный звон, который я услышал, идя на работу, заставил думать о другом. И все же я напишу о том, как в Амстердаме в уютном кафе “Петит”, примостившемся на самом берегу канала в двух шагах от Национального музея, играл аккордеонист. Он приехал на велосипеде, осмотрелся вокруг и стал перебирать клавиши, медленно плывя между столиками, словно танцуя старый забытый вальс. Он нигде не останавливался, взгляд его скользил по лицам слушающих, он словно всматривался только в свою собственную душу. Башмаки со стоптанными каблуками были начищены до блеска. Он будто говорил нам: “Вот вы сидите здесь, это ваша передышка, вы можете себе ее позволить, а я нет, вы посматриваете на меня полублагосклонно-полупонимающе, вы ничего не требуете от меня, вы только слушаете, в то время как я играю для вас то, что всегда было только для меня, и я вам никогда не прощу этого, потому что нет среди вас человека, похожего на меня и достойного того, чтобы простить себя, глядя на него”. Я понимал, что это лишь мое представление о нем и больше ничего, но звуки аккордеона так напоминали что-то знакомое, что я бы не удивился, если бы вдруг осознал, что это одна из мелодий Леонарда Коэна. Что-то было в игре не только от коэновских мелодий, но и от его стихов. Аккордеонист вытащил из кармана миниатюрный стаканчик и пошел между столиками с уже совершенно другим видом. Монетки звенели нечасто. Подъехал его напарник. Они разделили мелкую добычу, перебросившись парой слов, показавшихся мне румынскими, но вдруг мелькнуло русское выражение, еще одно, и я понял, что это молдаване. Не успел я допить свой кофе, как появился еще один музыкант, тоже на велосипеде, с гитарой за плечами. Он взял аккорд и …на чисто русском понеслась “Катюша”, потом “Подмосковные вечера”, затем еще что-то. Закончив свой импровизированный концерт, как и его коллега-молдаванин, он пошел с таким же маленьким стаканчиком между столиками. Я бросил свою монету и спросил: “Стоило ли уезжать из России, чтобы вот так зарабатывать на жизнь?”. Он ответил уклончиво: “Но жить как-то надо…” – и укатил на своем велосипеде, уже постаревший человек лет тридцати – тридцати пяти.
“…что повергает в ужас: бесконечное насилие повсюду, непонимание, злоба, часто оправданная, одиночество, ощущение стремительно надвигающейся беды. Молодые люди, которые на секунду не потерпят даже мысли – если она вообще придет им в голову – потерять хоть один день своей юности, и люди “зрелые”, которые изо всех сил стараются оттянуть старость, отбиваясь от нее уже после тридцати. Женщины, которые хотят быть наравне с мужчинами, убедительные доводы и бодрая воля одних, безжалостный комизм других – все это свойственно людям, но подчинено Богу, которого они хотят отринуть и имя которому – Время. Но кто читает Пруста?” Я же хочу спросить о другом: разве написанное выше не о нас с вами?..