Первые сто строк

Среди моих коллег по газете много выпускников Литературного института. Боюсь, что крепко разочарую их своим признанием: я стал меньше читать. Не потому, что времени не хватает или устаю так, что хочется побыстрее добраться до кровати, закрыть глаза и уснуть. Просто мне в последнее время стало казаться, что все, что я ни читаю, уже было кем-то сказано, что человек описан во всей его множественности: в аду и в раю, в горе и в радости, в моменты выбора и оценки прожитой жизни, показано, что он чувствует, когда предает самое святое, хотя для каждого из нас это святое – свое, и когда достигает вершины, на которой покоится несбывшееся. Человек – это истина, она тоже множественна, как и он, об этом Ясперс хорошо написал еще в пятидесятые годы прошлого века. Именно такой, множественный, человек мне интересен. В жизни и в литературе. Нынешняя литература – автобиографична. О чем бы ни писали современные писатели, и молодые, и сорокалетние, и считающие себя чуть ли не классиками конца двадцатого века, они пишут только о себе: им важен их собственный мир, собственные переживания, зачастую мелкие и мелочные, собственные страсти, главная из которых – отсутствие каких бы то ни было страстей. Мир их произведений – пластиковый, не живой. Слова у них или соединены кое-как, или сплетены в вычурные узоры. Нынешняя литература напоминает мне и помойку, куда сливают всякую нечисть, и салон искусственных цветов, обильно политых синтетическими запахами. Книги, заявленные как откровения о переломном времени, на деле оказываются плохой публицистикой недоучек-филологов, политологов и журналистов. Говорят, что в переходный период и литература переходная и что “социальную травму” получили не только рядовые граждане, но и творцы. Литература стала похожа на какой-то восточный базар, где можно все найти: от дешевых бус до огромных ковров, всего много, но ничего качественного. Она похожа на порнографическую лавку: что ни роман или повесть, так все в подробностях, без стеснения, кто кого куда и как. Мне кажется, ущербны и те, кто создает такие “шедевры”, и те, кто, пуская слюни, читает эти “шедевры” взахлеб. Грубо, но правда: лучше самому заниматься любовью, чем читать, как это делают другие. Впрочем, испокон веков существовали те, кто получал удовольствие от обмазывания себя грязью или чем-нибудь похуже, но чтобы все общество сразу стало пациентом психиатрической клиники – это уже слишком. Вот поэтому я почти и не читаю нынешнюю литературу, ни российскую, ни зарубежную. Зато я перечитываю то, что однажды запало в душу и где каждый раз открываю для себя новую грань старой истины. Есть книги, к которым я могу возвращаться десятки раз, начиная их читать снова с любой страницы. Таковы драмы Чехова. Открыв наугад “Вишневый сад”, я знаю, я помню, что было до этой фразы, до этой строчки, а дальше – почему-то именно так работает моя память (или душа?) – каждый раз открытие, путь в неизведанное. Прекрасно зная финал каждой чеховской драмы, я, начиная перечитывать, не знаю, чем все закончится и почему именно так закончится. Каждый раз я выстраиваю еще один мир, не увиденный, не замеченный мною раньше. Так и с Достоевским, так же и с моими любимыми швейцарцами – Дюренматтом и Фришем, англичанами Диккенсом и Мердок, испанцем Рохасом. Перечитывая их книги, я утверждаюсь снова и снова в том, что характер их героев мне никогда не познать до конца, он как чистый колодец, который питают мощные ключи: сколько бы воды ни вычерпывали, она все время остается на одном и том же уровне. Впрочем, я могу быть и не прав. Ведь кто я? – “Я не более чем ветер, заплутавший в поле, Чем дождя в твоем саду чуть слышный плач”. Хотя, может быть, я “в краткие часы моей сладчайшей воли – сразу оба вдруг: ловец и мяч”.