Новое прочтение Чехова

Неравный брак

Бывают житейские истории, которые долго пересказывают друг другу современники. Возможно, что и история о старом профессоре, за которого добровольно вышла замуж молодая девушка, передавалась так же, как устный сюжет. Тем более что он был забавной антитезой революционно-демократической публицистики, яростно обличавшей “неравный брак”.

Попробуем поискать подобную жизненную коллизию, и она отыщется в воспоминаниях С.Ю.Витте, посвященных царствованиям Александра II и Александра III. Позволю высказать гипотезу, что прообразом профессора Серебрякова послужила для Чехова долго и хорошо известная всем на Украине фигура профессора истории Киевского университета Виталия Яковлевича Шульгина (1822-1878), отца впоследствии прославившегося монархиста Василия Шульгина.

Вот что пишет Витте о Шульгине-старшем в своих мемуарах: “В это время “Киевлянина” издавал известный профессор Шульгин. Он как ученый ничем не выделялся, но как профессор он был одним из очень талантливых лекторов. Лекции его (он читал всеобщую историю) были превосходны как в университете, так и в других учебных заведениях. Он издал учебник по всеобщей истории, по этому учебнику учился и я, да вообще в конце 60-70-х годов по этому учебнику Шульгина все кончали курс в гимназиях… Вот этот Шульгин был назначен редактором правительственного листка в Киеве – “Киевлянина”, а затем этот правительственный листок сделался его собственностью… Шульгин был профессором не только в университете, но также преподавал в Институте благородных девиц. Так как он был очень красноречив, то девицы-институтки им увлекались, хотя наружность его была крайне уродлива – он был горбатый…

И вот одна институтка, только что окончившая курс в этом учреждении, очень красивая (фамилии ее не помню) до того в него влюбилась, что сама его просила, чтобы он на ней женился. Шульгин женился на ней; в это время, можно сказать, он был стариком, а она – совершенной девочкой”.

Словом, когда Чехов жил на Сумщине, “Киевлянин” выходил, его читали и, вероятно, рассказывали историю прежнего владельца газеты, перешедшей к его вдове.

Особым интересом профессора Шульгина было положение женщин, и темой его диссертации стало “О состоянии женщин в России до Петра Великого”. Учебники же выходили новыми изданиями несколько раз.

Когда в “Дяде Ване” Мария Васильевна Войницкая, мать первой жены профессора (кстати, у В.Я.Шульгина его первая жена также умерла, была и дочь), по словам Войницкого: “…все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни”, – то это можно отнести за счет диссертации профессора о “женском вопросе”.

Стоит отметить, что пьеса “Леший”, в результате коренной переработки которой появился “Дядя Ваня”, была написана сразу после лета 1889 г., проведенного на Сумщине в усадьбе Линтваревых. В ней уже были выведены характеры старого профессора Серебрякова, его молодой жены Елены Андреевны, дочери от первого брака профессора Софьи и матери его первой покойной супруги Марьи Васильевны Войницкой.

“Женский вопрос” присутствует в “Лешем” больше, чем в “Дяде Ване”: там не только “старая галка” maman все еще лепечет про “женскую эмансипацию”, но и Соня “читает умные книжки и пишет очень умный дневник”. Ее дядя Войницкий говорит о ней иронически: “Помилуйте, за кого ей замуж идти? Гумбольдт уже умер, Эдисон в Америке, Лассаль тоже умер… Намедни нашел я на столе ее дневник, во какой!”

Это соединение “учености” Сони и ее дневник приводят нас к личности необычайно популярной во всем мире в последние полтора десятилетия прошлого века – русской художнице Марии Константиновне Башкирцевой (1858-1884). Из “Дневника” Башкирцевой: “И подумать, что Бальзак умер! Счастье любви можно познать, только любя человека с всеобъемлющим гением…”

Популяризатором, издателем и переводчиком дневника художницы, написанного по-французски, была Любовь Яковлевна Гуревич, которая получала все материалы непосредственно от матери Башкирцевой. В переписке, хранящейся в Пушкинском доме Петербурга, Мария Степановна Башкирцева, однако, пишет Гуревич, “была бы рада отдать перевод готовым в руки Суворина”. Надежды ее не оправдались – Суворин дневника не издал. Однако Чехов вполне мог знать о переговорах.

Елена Андреевна вышла замуж за старого профессора Серебрякова, увлеченная его талантом. Новое увлечение доктором Хрущовым в “Лешем” (в “Дяде Ване” – Астровым) также связано с тем, что она видит в нем талантливого человека прежде всего.

Четвертого мая 1889 года Чехов пишет Суворину из Сум: “У меня, можете себе представить, готов первый акт “Лешего”. А 24 сентября Чехов вместе с домашними слушает оперу А.С.Даргомыжского “Русалка” в Большом театре в Москве. Впечатления эти отразились и на пьесе.

Персонаж Дядин (по прозвищу Вафля) выглядит почти как герой пушкинской “Русалки”: “Обитаю я на водяной мельнице, которую арендую у нашего общего друга Лешего. Это укромный поэтический уголок земли, где ночью слышится плеск русалок…”

После самоубийства Войницкого на эту мельницу скрывается жена Серебрякова Елена Андреевна – в тайне от всех. Она собирается, как впоследствии сестры Прозоровы в “Трех сестрах”, уехать в Москву, но, как и им, ей это не удастся. Прибывший на мельницу Желтухин поет каватину князя из оперы Даргомыжского “Русалка”: “Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила…”

У Пушкина этими словами князя открывается последняя сцена “Берег” – на мельницу является князь. Таким же “берегом” становится мельница Вафли и для участников чеховской драмы.

Однако в чеховской пьесе “Леший” видна не только пушкинская русалка. Сюжет ее построен как парафраза “Евгению Онегину”. В самом деле, молодая девушка, вышедшая добровольно замуж за “старика” и не отважившаяся ему изменить, из чувства долга сохранившая верность мужу, после публикации поэмы Пушкина стала поистине национальной героиней. Именно такой ее и прославил Ф.М.Достоевский в пушкинской речи на открытии памятника Пушкину в 1880 году. Он сказал: Татьяна – это положительный тип, “тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины”.

Чехов почти открыто избирает сюжетную схему “Евгения Онегина” будто для того, чтобы медицински точно, экспериментально проверить красоту, праздность и гордость своих героев.

Войницкий, подобно Онегину, вспоминает свою первую встречу с Еленой Андреевной и сожалеет о том, что не сумел оценить молоденькую девушку: “Десять лет тому назад я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! (Почти цитата из “Евгения Онегина”). И была бы теперь она моей женой…” Продолжение этой цитаты является пародией и ироническим комментарием к ней же: “Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: “Не бойся, я здесь”.

“Существом высшего порядка”, подобным Онегину, в пьесе является профессор Серебряков. Подобно тому как Евгений Онегин презирает Ленского, такое же чувство испытывает к Войницкому и Серебряков.

Это презрение “существа высшего порядка” к “ничтожеству” столь же смертоносно, как и прямая дуэль Онегина с Ленским. В обоих случаях оно кончается смертью. Не случайно III действие пьесы, где разворачивается поединок друзей, оказавшихся врагами, начинается так: “Слышно, как за сценой Елена Андреевна играет на рояли арию Ленского перед дуэлью из “Евгения Онегина”.

Мало кто обращает внимание: в ремарках и “Лешего”, и “Дяди Вани” указано, что действие происходит в “доме Серебрякова”. То есть по закону после смерти жены именно Серебряков является ее главным наследником и обладателем дома и имения. Таким образом, трагедия Войницкого в обеих пьесах состоит еще и в том, что, отказавшись в свое время от наследства в пользу сестры – уже покойной, первой жены Серебрякова, он вместе с матерью остался нищим в доме, который им не принадлежит.

Своими ремарками о “доме Серебрякова” Чехов указывает, что Войницкий не разобрался не только в творчестве профессора, статьями которого восхищался, он не понял и своего положения в “доме профессора”. Таким образом, слова Войницкого – “очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я думал, и имел глупость думать, что это имение принадлежит Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для моей сестры. До сих пор я был наивен, понимал законы не по-турецки и думал (?!), что именье от сестры перешло к Соне” – увы, справедливы.

Очевидно, Войницкий думал там, где следовало знать. И за двадцать пять лет, что он “управлял этим имением, работал”, высылая деньги Серебрякову, “как самый добросовестный приказчик”, ни он, ни матушка Мария Васильевна, ни Соня не озаботились приведением своих юридических отношений с профессором Серебряковым.

Серебряков называет себя “человеком непрактическим”, уверяет, что “ничего не понимает”. Однако понимает достаточно, чтобы считать проценты, продавать “на четыре тысячи лесу”, словом, пытаться своевременно “регулировать свои имущественные отношения”. Своей семьей он числит лишь “молодую жену, дочь-девушку”, полагая, что и Войницкий, и его матушка ему люди посторонние, хотя и отдали всю жизнь. Самоубийство Войницкого, таким образом, является не поступком неуравновешенного человека, а жестом отчаяния человека, оказавшегося в безвыходном положении, бездомным – в доме своих родителей.

Елена Андреевна покидает мужа и тайно поселяется на мельнице Дядина. Однако, в отличие от пушкинской “Русалки”, где потрясенный потерей князь внутренне перерождается, ничто не может изменить этих людей. Как говорит Хрущов, “у Марьи Васильевны застрелился сын, а она все еще ищет противоречий в своих брошюрках…Ни у кого нет сердца…”

Смерть Ленского не изменила Евгения Онегина. Смерть Войницкого не повлияла на профессора Серебрякова. Он готов и “мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Век живи, век учись…”

Татьяна Ларина поняла Онегина, побывав в его доме, в его кабинете. То же произошло и с Еленой Андреевной, которая поняла, что не любит мужа, лишь прожив с ним в доме имения.

Красота Елены Андреевны не только не спасает мир, как верил Достоевский, но не спасает и ее собственный мир жизни и счастья.

“Красота спасет мир”, вероятно, с этим связаны и слова Хрущова: “В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что голова кружится от восторга, но душа и мысли – Боже мой! В красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами…”

В “Дяде Ване” знаменитые слова “В человеке все должно быть прекрасно…” произносит Астров Соне и сразу же переходит на Елену Андреевну: “Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует нас всех своею красотой – и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою”.

Чехов согласен с Достоевским, призывавшим смириться и “гордого”, и “праздного” человека. Серебряков – гордый, Елена Андреевна – праздный человек. И Астров, столь неравнодушный к красоте: “Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней”, – отчетливо осознает, сколь разрушительна для всех праздность Серебряковых: “Оба – он и вы – заразили всех нас вашею праздностью… Куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение…”

Однако Чехов полностью выдерживает схему “онегинского” сюжета, выпукло выделяя в пьесе то, что вызывало восторг Достоевского: “Представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены…” Елена Андреевна поступает, как Татьяна Ларина. Но не может служить типом “положительной красоты”.

Беспощадный чеховский анализ разрушает миф Достоевского. Тем более что и Серебряков, хотя и “честный старик, муж молодой жены”, но “смешное на иной взгляд существо”, с его вечной подагрой, совсем не столь безобиден для окружающих, как это кажется на первый взгляд.

Профессор Серебряков, имеющий право по закону как вдовец на 1/7 недвижимого имущества покойной жены (причем это право не погашается вступлением в новый брак), распоряжается всем как полной своей собственностью. И дочь его Соня, и ее дядя Ваня Войницкий в “Дяде Ване” будут продолжать на него работать, как делали они это всю свою жизнь – добровольное рабство.

В последних сценах на мельнице в ранней редакции “Лешего”, еще до того как появляется Елена Андреевна, “слышно, как в доме играют на пианино арию Ленского из “Евгения Онегина”. Хрущов вскрикивает: “Что такое? Это Елена Андреевна играет. Откуда она?”

Соня вторит ему: “Это она играла! Это ее любимая ария”. Так ария из “Онегина” неизменно сопутствовала Чехову в “Лешем”.

Однако не только опера П.И.Чайковского постоянно слышна была Чехову, когда он работал над “Лешим”. В письме к Суворину от 27 октября 1888 года, рассуждая о том, каким должен быть художник, Чехов писал: “Требуя от художника сознательного отношения к работе, вы правы, но вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника…”

Чехов более всех беспощаден к профессору Серебрякову: провидческий образ интеллигента – этакий Евгений Онегин в старости, женившийся все-таки на молоденькой Татьяне Лариной, как того требовали все гимназистки России!

Светлана КАЙДАШ