Не могу слышать плач ребенка. Исповедь малолетнего узника

Прискорбно об этом говорить, но отношение к малолетним узникам всех слоев общества, честно признаем, отрицательное. Но в чем мы провинились? В том, что наши родители, рискуя собой и детьми, добровольно кормили и одевали партизан, оберегали их от внезапных нападений, были их тылом, лазаретом и резервом, глазами и ушами. В том, что во время блокад, длившихся порой месяцами, мы вместе с партизанами в лесах и болотах делили тяжесть окружения: в нас стреляли, нас бомбили, нас сжигали живьем, травили собаками… Нас, захваченных в лесах или в сожженных деревнях, каратели уничтожали на месте или сажали в каторжные тюрьмы, где мучили голодом, холодом и болезнями. Даже в лагерях Освенцима нам была выделена «суперзона», обозначенная «Дети бандитов», то есть партизан.

Из концлагерей мы вышли дистрофиками с поврежденной психикой. При возвращении на Родину при пересечении границы детей в списки не вносили, а считали по количеству голов, как скот. По этой причине многие узники не могут получить подтверждающие документы. Местные чиновники при начислении мне пенсии засчитали в стаж только один день пребывания в концлагере только потому, что при пересечении границы в 1945 году указаны фамилия матери и количество штук детей без их года рождения.Никак не обойти вниманием вопрос, который бросают нам в лицо как обвинение даже чиновники высокого ранга: «Что вам еще надо, вас Германия сделала миллионерами?» Поверьте, нам, малолетним узникам, уже ничего не надо, мы все «в дальнюю дорогу бренные пожитки собираем». Мы хотим, чтобы человечество осознало и извлекло трагические уроки из нашего детства. Синдром малолетнего узника, который никем не изучен, включает в себя и синдром ветерана Великой Отечественной войны, и участника боевых действий, в том числе и афганский, и синдром жертв техногенных катастроф, аварий, жертв террористических актов и даже синдром нынешнего детства.Чтобы это было понятно, я вынужден описать историю своей жизни. Во мне ярко проявился синдром малолетнего узника во всех его аспектах. Что может быть страшнее, чем поместить ребенка еще до рождения в концлагерь? Что может быть страшнее, чем выводить еще не родившегося ребенка на расстрел, брать у грудного ребенка кровь для немецких солдат? Моя вина лишь только в том, что я был сыном командира роты прикрытия границы. Пограничные заставы сорвали план фашистов уничтожить их за полчаса. За это уже 23 июня 1941 года, на второй день войны, моя беременная мать была помещена в концлагерь «Димитравас» в 7 километрах от Клайпеды.Взрослые полагают, что грудной ребенок менее всех пострадал в войну, ведь он ничего не помнит. Я и сам так долго считал, хотя и окончил педагогический институт, изучал психологию. Но сам не мог понять некоторые свои странные поступки, ощущения, комплексовал, стыдил себя внутренне. Мне было непонятно, почему надрывный детский крик приводит меня в состояние, близкое к обморочному, почему ко мне нельзя близко приближаться, особенно со спины, в этот момент я сжимаюсь в комок.Моя жена долго не могла понять, а я не мог ей объяснить, почему на прогулках прошу членов семьи идти рядом со мной или впереди меня и т. д. Это продолжалось долго, пока один случай не шокировал ее. В мое отсутствие был куплен матрас серого цвета с темными полосами, напоминавший рисунок концлагерной пижамы. Когда этот матрас попал в поле моего зрения, меня начало колотить, как при лихорадке, горло пересохло и я не мог сказать ни слова… В тот день матрас был выброшен на помойку, в доме ничего нет серого цвета с темными полосами.Сейчас я многое могу объяснить. Нас били и расстреливали сзади, в затылок, поэтому каждого приближающегося ко мне человека организм расценивает как посягающего на жизнь. Когда я слышу детский крик, мой организм полагает, что следующая очередь за мной. У меня прекрасная память, я могу быстро запомнить 30 цифр, могу одновременно читать стихи и производить арифметические действия. Но если кто-то приближается ко мне, то у меня отшибает память и я совершаю элементарные ошибки на компьютере. Я не могу стоять в очереди, мне трудно пользоваться банкоматом и т. п. Легко ли мне жить в этом мире? Свою историю жизни я рассказал не для того, чтобы поразить вас. Цель иная. Я хочу на примере моей жизни обратить внимание на положение нынешних детей, когда взрослые оказались оккупантами на территории детства. В красивой оболочке под литавры о повышении качества школьного образования школьные учебники начиная с первого класса стали создаваться по вузовской методологии. Был свернут этап формирования конкретно-образного мышления, почти исчез этап сказок в развитии детей, т. е. школьникам навязали формирование синдрома малолетнего узника (малолетние узники сразу стали взрослыми, минуя этап детства).Мы сейчас учим в школе «чему-нибудь» и «как-нибудь», но не учим детей главному – умению лелеять и создавать семью. Прервалась не только связь между поколениями, но и передача семейного опыта. Да, сейчас дети растут в новых условиях, которые требуют нового педагогического опыта. Сейчас очень редко можно встретить семью, в которой создана подобающая детям среда. Сейчас не семьи, а набор одиночеств. Это наглядно видно, когда едешь в пригородной электричке в выходные дни. Каждый член семьи сам по себе со смартфоном или планшетом в руках. Не только молодые родители, но уже бабушки и дедушки не умеют играть с детьми, разговаривать на понятном им языке. Дети испытывают страшный голод по материнской и отцовской любви.Когда я вижу наяву или по телевизору страдания детей любой страны, расы, национальности, у меня холодеет внутри и мне кажется, что меня вновь втаптывают в грязь, в которой я умирал весной 1945 года.Гомель, Республика Беларусь