На чтение: ≈ 30 мин.Разговор о народе следует, очевидно, начинать издалека – с ветхозаветных слов о народе Божьем («Ибо часть Господа народ Его»//Второзак. 32, 6); можно привести и слова апостола Павла о великом мировом народе, который произведен был Господом от «одной крови… для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию» (Деян.17,26). Это очень важный момент, ибо понимание народа (и не только еврейского) как народа Божьего, проходит через все века и страны христианской культуры.
В системе ценностей европейского романтизма XIX века понятие «народ» выдвигается на первый план. Народ у романтиков имеет божественный генезис; народ изначален и вечен; народ – совершенство (Новалис). Его содержание – духовность. «Народ» в шеллингианском восприятии этого слова приблизительно то же, что и «природа», а природа – Бог. Обостряется (пробужденный еще Гердером) интерес к памятникам народного творчества: к народным сказкам, песням и т.д. Зародившийся в недрах германского романтизма культ «народного духа», как и сам термин «Volksgeist», сыграет впоследствии роковую роль в становлении германской национальной и расовой доктрины.
«Народ» – центральная тема русской общественной мысли XIX в. Восприняв пафос западноевропейского романтизма, русские поэты и философы (Чаадаев, любомудры, позднее – славянофилы) развивают тезис о молодом «самобытном» русском народе, чье будущее (в отличие от «перезрелого» Запада) – еще впереди. «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов» (Чаадаев). Одновременно эти понятия («народ», «народность», «народный дух») берет на вооружение российская государственность. Возникший в Германии термин «народность» (Volkstum) становится третьим компонентом в известной формуле С.Уварова («самодержавие – православие – народность»). Народ – якобы органический полюс русской жизни; другой полюс – царь. На этом зиждется теория «официальной народности».
Возвеличивание народа – отличительное свойство новейшей русской истории и культуры XIX в. К народу обращены и литература, и общественная мысль России, что совершенно естественно для страны, в которой подлинный народ (вернее, крестьянство, но именно эта часть населения и называлась в России «народом») оставался в состоянии физического и духовного рабства. Крепостничество, патриархальный уклад, разрыв между образованным «барином» и неграмотным «мужиком» порождают в России как аристократический взгляд на народ, так и «народопоклонство». Помыслы и порывы русского общества (в его наиболее активной творческой и просвещенной части) устремлены так или иначе к народу («мужику»). В 1870-е гг. формируется «народничество» – явление специфически русское во всех своих проявлениях (революционная деятельность, народовольцы, хождение «в народ», религиозно-нравственные искания, «уход» и т.д.). С народом связываются в русском обществе все лучшие надежды и чаяния; перед «народом» преклоняются Тургенев, Достоевский, Толстой. Вся классическая русская литература XIX – начала XX в. (от Пушкина до Александра Блока) отмечена, в большей или меньшей степени, жгучим интересом к народу, народолюбием, народническим пафосом. Политические партии, возникающие в России с конца XIX в., учитывают в своих программах опыт «народничества», отголоски которого слышны вплоть до 1917 года.
XIX в. создает те самые предпосылки, которые позволят тоталитарным режимам XX в. – и нацизму, и большевизму – узурпировать понятие «народ» и цинично пользоваться им как прикрытием.
На рубеже XIX и XX вв. – в неоромантическую эпоху – понятие «народ» все более мифологизируется. «Народ» – таинственное «нечто», непостижимая «святыня», «богоносец» и т.п. Возрождается и широко утверждается термин «душа народа» (в том числе «русская душа»). Русские поклонники Рихарда Вагнера связывают с народом свои надежды на «искусство будущего» – в противовес гибнущей «индивидуалистической» культуре Запада. Не прекращаются дискуссии на тему «народ и интеллигенция», особенно обострившиеся после первой русской революции (сборник «Вехи» и др.). Растет интерес ко всему народному; появляются «народные» поэты (Есенин, Клюев), «народные» богоискатели (сектанты), «народные» прорицатели… На политической сцене маячит зловещая фигура Распутина.
Возникают и сомнения в правильности такого подхода. «Творцом древнерусской культуры, древнерусской литературы и древнерусского мировоззрения, – писал профессор В.Келтуяла, один из крупнейших русских фольклористов, – является некоторое коллективное целое, называемое «народом», представляемое однородным по своему составу и окрашиваемое в демократические и в то же время простонародные цвета, заимствованные по преимуществу из крестьянской среды… Таков общепринятый взгляд: он царит в учебных пособиях по истории литературы, он является исходным пунктом для историков литературы и исследователей» («Курс истории русской литературы»).
В таком виде понятие «народ», соединяясь подчас с эпитетами «рабочий» или «трудовой», входит в словарь советской эпохи. Широкоупотребительное, оно все же подвергается в 1920-е гг. известным ограничениям. На него падает тень народничества, которое рассматривалось социал-демократами (Плеханов, Ленин) как течение, враждебное марксизму. Широко известна работа Ленина о «друзьях народа», воюющих против социал-демократов (ее изучали в школах и вузах). И хотя советская власть с первых же дней именовалась не иначе как «народная власть», само это слово оттесняется в 1920-е гг. иными, новыми для той эпохи идеологемами: класс и масса (трудящаяся, народная, крестьянская и пр.).
Однако уже в 1930-е гг. термин «народ» начинает возрождаться в своем, так сказать, высшем, сакральном значении. Этому способствует, с одной стороны, сталинская доктрина о ликвидации в стране классовых противоречий и слиянии рабочих, крестьян и «новой советской интеллигенции» в единое социалистическое общество. С другой стороны, власть все более ощущает необходимость обезопасить и как бы «облагородить» свои действия, в первую очередь – большой террор. Ссылки на «классовую борьбу», «буржуазию», «внешнего врага» – все это, само собой, широко используется советской пропагандистской машиной. Но этого недостаточно. Необходима вера в любые действия власти, то есть эмоциональные доводы, обращенные к подсознательному, к инстинкту. Так, от слов «класс» и «классовая борьба» советская идеология уже в 1930-е гг. поворачивает обратно к извечным и нерушимым понятиям: «народ», «народный» и «родина». Сталин охотно пользовался этими терминами. В октябре 1937 года он произносит известные слова о том, что «руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен». Идеологема трансформируется в мифологему.
Этот возврат к народу стимулировался в 1930-е гг., по всей видимости, событиями в Германии. Расовая доктрина нацизма строилась, как сказано выше, на иррационально-романтическом пафосе «народного духа», устремленности к мистическому родству через «кровь и почву», на вагнеровском возвеличивании инстинкта («Народ составляют те, кто думает инстинктивно», – говорил Вагнер). Народ для нацистов – ядро нации, символ ее цельности и здоровья. («Das gesunde Volksempfinden» – газетный штамп того времени). Понятия «народ» и «народность» (Volkstum) культивируются в Третьем рейхе; можно лишь подивиться, сколь много здесь совпадений с советским лексиконом тех лет.
Употребляя слово «народ» или «народный», власть (будь то в Германии или в России) маскирует, вернее, «освящает» этими сакральными понятиями подлинную природу своих действий, и прежде всего государственные институты, беспощадно проводящие официальную политику: суд, армию, полицию и т.п. Немцы старшего поколения хорошо помнят, что такое Volkgsgerichtshof – чрезвычайный суд, учрежденный в 1938 году и занимавшийся исключительно государственными преступлениями. Приговор этого суда был, как правило, один: смертная казнь (через этот трибунал прошли, например, все участники июльского заговора 1944 года). Можно ли усомниться в правильности и моральной оправданности приговора, который выносится судом народа и от имени народа!
Нечто подобное представлял до недавнего времени и советский суд, который назывался «народным» (в самой низшей районной инстанции). Произвол и беззаконие советского суда стыдливо прикрывались авторитетом народа. Точно так же обстоит дело и с армией, которая всегда была у нас народной, хотя и под именем «рабоче-крестьянской»; памятны и такие словосочетания, как «народное ополчение» (параллель к немецкому «Volkssturm»), «народная милиция» («Volkspolizei»), «народные дружины», «народный патруль», «народный контроль» («Volkskontrolle») и др. Характерно, что одновременно, то есть именно в 1930-е гг., и в Германии, и в России утверждается печально известное выражение «враг народа» («Volksschaling»). Чей конкретно враг, не так уж и важно в этом словосочетании, акцент переносится на другое: враг народа – человек, посягнувший на «святое», «божественное», он более чем преступник, он – святотатец. Удачно найденная формулировка помогает, естественно, манипулировать массами людей (народом!), требующих этому сверхпреступнику сурового (смертного) приговора. Противопоставление себя народу воспринимается как великий (и, значит, справедливо наказуемый) грех, тогда как отождествление себя с народом, слияние с ним – естественное гармоничное состояние, высшая в своем роде благодать. Характерные советские лозунги и передовицы еще недавнего времени: «Вместе с народом!», «Всегда с народом!», «Слава народу!», «В единении с народом – сила!» и т.д.
Вторая мировая война способствовала подъему национального самосознания у народа России. Неудивительно, что именно в послевоенные годы понятие «народ» цинично узурпируется официальной советской идеологией, особенно в период идеологических кампаний конца 1940-х – начала 1950-х гг., когда «классовый», т.е. основополагающий марксистский, критерий окончательно уступает «национальному». Разгромив нацизм на военных фронтах, Советский Союз – это надо признать! – понес явное поражение на фронтах идеологических. Соединив это слово с эпитетом «русский», Сталин создает мощный политический инструмент, при помощи которого расправляется со всем «не русским», т.е. «антинародным», «антипатриотическим». От высокого романтического пафоса, присущего слову «народ» в XIX столетии, не остается и следа.
Именно в послевоенные годы термин «народ» приобретает в советском словаре главенствующее положение; «народу» придается статус официального термина. То, что ярко проявилось в Третьем рейхе, доводится в СССР до своего логического конца. «Народ» (в конце 1940-х гг. – «русский»; со временем, уже после смерти Сталина, преобладающим эпитетом становится «советский») возвышается до некоего «божества» и «творца-демиурга». Народ – творец истории. Этот марксистский постулат конкретизируется, в частности, таким образом: «Советский народ – строитель коммунизма».
Советская пропаганда на все лады внедряла в сознание это слово. Композиторы сочиняли музыку, художники писали полотна, поэты сочиняли стихи и песни. Во имя этого безликого божества и осуществлялись все жизненные процессы, во имя него работало государство, крепли его обороноспособность и могущество, неуклонно возрастал «жизненный и культурный уровень наших людей». «Все во имя народа, все для блага народа!». Выходило так, что народ – творец и строитель, на алтарь которого можно (и следует) приносить все что угодно – любые жертвы оправданны. «Народ» получает черты некоего грозного Молоха – достаточно вспомнить выражение «праведный народный гнев», что обрушивался время от времени на всех «отступников» (предателей родины, диссидентов, антисоветчиков и – реже – расхитителей «народного добра» или взяточников-бюрократов, удобно расположившихся «на шее народа»).
Один из распространенных и красноречивых лозунгов 1960-1970-х гг.: «Народ и Партия едины!» (оба слова – с большой буквы). Смысл этой формулы ясен: через слово «народ» партия легитимирует себя как моральный авторитет. Если партия то же, что и народ, значит, и деятельность ее непогрешима, тогда как любые действия, направленные против партии, преступны. Преступны, ибо антинародны. Правящему страной слою придается – через «народ» – некое богоподобие. Тем же образом возвышается и государство, коль скоро оно в этом нуждается.
В 1960-1970-е гг., ощущая, возможно, недостаточность (то есть недостаточную смысловую наполненность) слова «народ», официальная идеология в СССР пытается подвести под общепринятый термин новый философский фундамент. Усилиями ряда научных коллективов разрабатывается (разумеется, с позиций «исторического материализма» и «ленинской теории наций») невнятная формула: «Советский народ – новая социалистическая общность». В ее основе – псевдонаучные тезисы об «интернациональной общности» социалистических наций, их сближении и консолидации «по мере приближения к коммунизму». Цель – обосновать, аргументировать и спасти, насколько это возможно, пропагандистски необходимый, идеологический «стержневой» термин: «советский народ».
«Народ и нация» – самостоятельная проблема, достаточно и разносторонне изученная. Оба понятия частично покрывают друг друга, но между ними есть разница – и смысловая, и стилистическая. «Народ» – слово древнее и корневое (ср. das Volk, le peuple); слово «нация» – позднее, звучит на всех языках одинаково. В «народе» присутствует интимно-глубинный смысл, ощущение родового (ролевого) начала, рода и родины, темного материнского лона. В русском языке «народ» явственно связан с «родом», и все производные от него («родина», «родное», «родственник») эхом отзываются в нашей памяти. В слове «народ» присутствует отголосок бессознательного периода нашей жизни, детства, сновидения, до-бытия, смутное представление о причастности к тому бессознательному коллективному, что исследовал К.Юнг, угадывается нечто от древнего «хаоса», воспетого Тютчевым, наследником немецких романтиков («…про древний хаос, про родимый…»).
Другими словами, мощный фольклорно-мифологический пласт, на котором зиждется понятие народа, создает ощущение той самой непостижимой глубины, «бездны», что так необходима для тоталитарной идеологии, чья психологическая опора – темное, подсознательное и стихийное начало в национальной душе. Ничего подобного в нации, естественно, нет. Нация – часть мирового сообщества, народ – часть природы. Нации (или государству) принадлежит человек социальный и этнический, народу – человек биологический. Нация соотносится с этносом (в официальной советской науке нация рассматривалась как высший тип этноса), народ – с эротом. Нация тяготеет к историческому, народ – к мифическому. Нация коренится в осознанном, народ – в бессознательном. Нация – категория социоэтническая, народ (по преимуществу) – философско-поэтическая. И т.д.
Язык, и особенно литературный, безошибочно фиксирует эти смысловые и стилистические различия. Слова «народ» и «нация», которые на уровне бытового языка и даже в научном тексте иногда употребляются одно вместо другого, никогда не бывают взаимозаменимы в языке художественном, особенно поэтическом. «Я была тогда с моим народом» – известная строчка Ахматовой (заменить «народ» на «нацию» – невозможно). «Припадаю к народу, припадаю к великой реке,/Пью великую речь, растворяюсь в его языке» – И.Бродский очень точно передает здесь причастность к народу, к коему можно припасть, коим можно опьяниться (к нации припасть невозможно, и никакой «влаги» в слове «нация» нет).
Войдя в обиход новых российских политиков, слово «народ» и в 1990-е гг., и поныне употребляется опять-таки не адекватно, а метафорически и демагогически. Реальные его значения вновь оказываются выхолощенными. Разные, подчас противоположные политические силы прикрываются этим словом, подменяя часть целым, конкретное – абстрактным. Вместо «большинство» или «многие люди» заклинательно произносится: «народ», «народный». Вместо более или менее выверенных и надежных понятий («нация», «общество», «сообщество», «гражданское общество») или, наконец, «население нашей страны» произносится мифическое, но, как и встарь, безошибочно действующее: «народ».
Власть, как и в советское время, беззастенчиво прикрывается, если надо, словом «народный». Нынешние думские депутаты – наследники советской эпохи (Совет народных депутатов, Съезд народных депутатов и т.п.), высокопарно именующие себя «народными избранниками». При этом авторитет «народа», что характерно, по-прежнему неизменно выше, чем авторитет «закона»; миф глубже юридических установлений, к тому же весьма подвижных и непрочных в нашей стране, поскольку их постоянно корректируют сверху. Народное мнение – высший неколебимый закон. С этим можно было бы согласиться, если бы за понятием «народное мнение» стояли, например, результаты референдума.
Всего чаще к «народу» апеллируют у нас деятели «патриотического» («народно-патриотического») лагеря, лидеры российского национал-большевизма и иже с ними. «Народ еще скажет свое последнее слово…»; «Народ расправится…»; нынешнее положение в стране нередко характеризуется его противниками как «антинародный режим»; демократическое телевидение – как «антинародное телевидение» и т.д. «Четвертая власть» враждебна интересам народа» (День. 1992. № 13. С. 8).
Одна из особенностей слова «народ» заключается в том, что оно подвижно, изменчиво и зависимо от контекста, в котором находится. Выделенный нами «сакральный» оттенок этого слова в одном контексте бледнеет и нивелируется, в другом же, напротив, усугубляется. Слово «Volkswagen» звучит сегодня обыденно, и никто в Германии уже не задумывается над его сомнительным происхождением и первоначальным названием KdFWagen (Kraft durch Freude), лукаво превращенным затем в Volkswagen, хотя «народным автомобилем», то есть автомобилем, доступным каждому немцу, эта машина стала куда позже. То же можно сказать и о невинном Volksempfanger (радио для каждого, радио в каждый дом), но слово было узурпировано нацистской пропагандой, и по всей Германии красовались плакаты: Ganz Deutschland hort den Fuhrer mit dem Volksempfanger – пример того, как слово «народный» может быть поставлено на государственную службу: государство, фюрер и народ, все трое соединяются воедино в этой короткой формуле, и простому человеку, частичке народа, для которого якобы и создано радио, места уже не остается.
Итак, мы видим: «народом» как пропагандистским средством пользовались в XX столетии преимущественно тоталитарные режимы. Демократия, т.е. подлинная демократия, в этой подпорке не нуждается: хозяином жизни в современном демократическом обществе является Закон. Лишь тоталитарные режимы, построенные на идеологической схоластике и догматической вере, нуждались (и нуждаются) в мифах и символах – в поклонении идолам. Одним из таких идолов, пусть лишь в сфере языка и памяти («народной памяти»!), является именно «народ». Вспомним, что названия новосозданных восточноевропейских стран после второй мировой войны неизменно включали в себя этот важный компонент: Болгарская, Венгерская, Польская, Румынская и т.д. «народная республика». Собственно, эти республики так и назывались: «страны народной демократии». Взглянем на коммунистические страны сегодня: Китайская Народная Республика; Корейская Народно-Демократическая Республика, Народная Республика Куба.
«…Народ, – подчеркивал Н.Бердяев, сопоставляя «народ» и «нацию», – стоит ближе к труду как основе социальной жизни, ближе к природе. Но и народ может стать идолом и источником человеческого рабства. Народничество есть одно из прельщений, и оно легко принимает мистические формы – душа народа, душа земли, мистическая народная стихия. Человек может совсем потеряться в этой стихии» («О рабстве и свободе человека»). Бердяев прав: культ бесформенного коллективного начала может быть столь же пагубен, как и культ отдельной личности. Конечно, нельзя забывать, что «народ» – понятие культурообразующее; к мифу о «народе» восходят не только великие заблуждения, но и великие достижения человеческого ума и творчества.
Явление народопоклонства – наследие далекого исторического прошлого, но переосмысленное и насыщенное в XX столетии новым, зачастую весьма ядовитым содержимым. Это наследие и в наши дни сохраняет свой красно-коричневый оттенок. Впрочем, Германия, как представляется, преодолела вместе со своим позорным прошлым и непомерное увлечение «народом». Последние следы этого явления исчезают в немецкой жизни и немецком языке одновременно с ГДР, столь много перенявшей в свое время и от третьего рейха, и от братской советской страны. Надпись «Den deutschen Volke», восстановленная над входом в новый рейхстаг, кажется сегодня анахронизмом. Правда, в германских судах приговоры до сих пор объявляются именем народа: im Namen des Volkes.
Ну а мы? Нынешняя российская действительность красноречиво свидетельствует: мы все еще в плену у мифов. (Мифологема «народ» – увы, не единственная). «Народные депутаты» и «народные артисты». Однако жизнь современного общества, в особенности политика, не может строиться на мифологемах. Народовластие не означает народопоклонство. Подлинные демократии ориентированы более на конкретную личность, нежели на мифический «народ»; им свойственно искать и устанавливать сбалансированные правовые отношения между индивидуумом и государством. Отдельный человек, гражданин, представитель нации или общества не может быть принесен в жертву безликому коллективному множеству, как бы оно ни называлось. Общественное развитие есть освобождение от мифов. Будущая Россия – такой хочется ее во всяком случае видеть – должна быть демократической (а не народно-демократической!) республикой, и суд в этой будущей демократической стране должен вершиться не именем Народа, а именем Закона.
Константин АЗАДОВСКИЙ, председатель Санкт-Петербургского ПЕН-клуба
Выбор читателей
Комментарии