Не будем повторять

Непонятно, кто кого учит. У меня есть студенты (ну как студенты – громко сказано, студийцы, они все взрослые люди, но мы с ними разговариваем об их текстах, я придумываю им задание: «Повторяю: только не пишите мне стишок, я не верю, что можно написать его по заказу», но они, разумеется, стихотворение мне и пишут), и каждый раз я сам узнаю что-то новое.

– А вы знаете, Дмитрий Борисович, был такой философ, я сейчас его как раз читаю, он в апреле этого года умер, Франсуа Федье, – говорит мне одна из участниц семинара. – Так вот он писал тоже что-то подобное.

(Разумеется, про этого Франсуа Федье я ни сном ни духом.)

«Мы не видим без слов, но не всякое слово годится для того, что мы хотим раскрыть; в основном наши слова служат ширмами, а не окнами».

Это очень здорово.

Текст иногда не открывается, а закрывается. Даже не так. Прикрывается. Ему это надо: тут прикрыть, тут задрапировать, а вот тут проломить стену (даже не окно распахнуть, хотя Вертер, как известно, уже написан, а именно пробить стену, чтобы зиял и сиял провал, через который даже не ветер, не воздух входит, а весь сон и дух, весь мир вваливается, с гудками, с полицейскими сиренами, ночь, день, дождь, весна, лето, осень, снег, снег, снег).

На этих то закрытых, то открытых участках (пролетах, фрагментах) и держится жизнь стиха. Его реальная жизнь. Не та, которую мы ему придумали (вот вырастет, как Дюймовочка, за три дня, мы его устроим в школу, он сдаст все экстерном, поступит в тринадцать лет в университет, через два года после получит Нобелевскую премию), а его настоящая.

…Вообще странно (вернемся к моим студийцам). Взрослые люди, но, вместо того чтобы заниматься любовью, жизнью, разлукой, они хотят писать слова – про жизнь, про любовь, про разлуку. В первых трех абзацах этого текста я два раза употребил вводное слово «разумеется», не знаю, заметил ли кто, но я специально. Заменить его тут на другое никак нельзя. Избежать повторения тоже. «Разумеется».

Разумеется, слово «разумеется» заменить нельзя, только повторить.

Потому что стихотворение – это всегда повтор. Крутится-крутится мысль, крутится-крутится звук, а потом струна лопается, бежит по стене искра-трещина, краска и кирпичи сыплются, и вот это уже не стена, а огромное, во всю ширь и стенной проем, окно – в образовавшийся провал хлынула дура-жизнь.

Холодно очнуться на этом ветру.

…Кстати, упомянутый Франсуа Федье в своем эссе «В России» после мысли о словах-ширмах и словах-окнах вспоминает нашего Варлама Шаламова.

В «Колымских рассказах» есть текст, который, по его мнению, «выводит на свет то, что я ищу». «Первый зуб». Так называется этот рассказ. Текст достигает кульминации в тот момент, когда осужденный, которого гонят по этапу, восстает на беззаконное избиение другого осужденного начальником конвоя:
«И вдруг я почувствовал, как сердцу стало обжигающе горячо. Я вдруг понял, что все, вся моя жизнь решится сейчас. И если я не сделаю чего, а чего именно, я не знаю и сам, то, значит, я зря приехал с этим этапом, зря прожил свои двадцать лет.

Обжигающий стыд за собственную трусость отхлынул с моих щек – я почувствовал, как щеки стали холодными, а тело – легким.

Я вышел из строя и срывающимся голосом сказал:
– Не смейте бить человека».

Разумеется (sic), по названию рассказа мы уже догадались, чем кончится пусть не эта сцена, но сам рассказ. Человека, говорящего срывающимся голосом, потом накажут. Одного зуба у него уже не будет.

Но в момент его по большому счету бессмысленного заступничества (хотя почему бессмысленного? В этот же момент осужденного бить перестали) ткань жизни вдруг рвется, и из этого зияния, порванного шва, трещины пространства неожиданно даже для него самого бьет свет. (Опять двойственность слова: неожиданно для кого? Для вступившегося за другого человека? Для самого вдруг хлынувшего света? Свет ведь тоже не знал, что хлынет: сидел себе за черным задником, спокойно разливался, и вдруг бац, прореха на холсте, и в эту прореху хочешь не хочешь придется хлынуть.)

…У этого рассказа Шаламова было два варианта финала. Думал: «Напечатают? Не напечатают?» Вдруг понял, что при любом варианте финала не напечатают.

«Тогда я оставляю первый. Если и нельзя напечатать – легче, когда напишешь. Напишешь – и можно забывать».

Дмитрий ВОДЕННИКОВ, поэт, эссеист