Нам необходимо добро, но добро действенное. Борис ВАСИЛЬЕВ

Борис ВАСИЛЬЕВ ушел на войну добровольцем в семнадцать лет. А месяц назад ему исполнилось 85. «Не стреляйте в белых лебедей», «А зори здесь тихие…», «В списках не значился» – эти и другие его произведения стали широко известными, тема Великой Отечественной войны, русской истории занимает заметное место в творчестве писателя. Накануне дня 22 июня, который с 1996 года президентским указом отмечается как День памяти и скорби, Борис Львович встретился с корреспондентом «Учительской газеты».

– Борис Львович, не секрет, что все мы родом из детства и заложенный в ребенке дар проявляется порой рано, в школе. Вы помните своих учителей? Повлиял ли кто-то из них как-то особенно на вас?

– Я учился в разных городах, поскольку отец был военным и его переводили с места на место. В первый класс пошел в Смоленске. Воспоминание, которым сейчас хочу с вами поделиться, очень показательно: учителя того времени получили образование еще до революции, их еще не заменили советские комсомолки. В чем особенность, вы, может быть, и не спросите, поскольку поймете сами. Я отлично помню облик нашей первой учительницы, хотя запамятовал ее имя: она всегда ходила в строгом костюме, белоснежные манжеты, белоснежный воротничок. Говорила очень ровным голосом и не повышала его никогда. А ведь с первоклассниками сложно – они же кричат, балуются, еще ничего не понимают. Но она была терпелива. Никогда никого не наказывала, а только стыдила. «Зачем ты дернул девочку за косичку, нельзя девочек обижать», – обычные слова, но после них как-то становилось совестно… Однажды перед выходным она объявила: «Завтра хочу сводить вас на экскурсию к самому старому жителю нашего города. Кто хочет, пусть приходит». Я хотел и пришел. Мы все, сколько нас собралось, сели в трамвай и поехали вниз. А теперь должен вам немного рассказать о топографии Смоленска. Вы были в этом городе?

– Приходилось…

– Тогда знаете: Днепр режет Смоленск на две части, на гористую левую сторону – это город и более пологую – это Покровка. Я родился на Покровке, и там прошло мое детство. Отец служил в штабе Западного военного округа, ему приходилось далеко ездить на работу, через весь город, вставать в пять утра, когда только светать начинало… Так вот там рос огромный дуб. Такие дубы сейчас обносят оградой и вешают табличку: «Охраняется государством». Тому дубу под тысячу лет было. Мы проехали рынок, остановились, перешли на другую сторону реки и пришли к нему. Он-то и оказался «самым старым жителем Смоленска». «Это остаток священной рощи кривичей, которые поклонялись дубу», – сказала учительница. И я помню, как прикоснулся к нему, как протянул и прижал всю ладонь. Не знаю, почему. Ну мало ли что ребенок хочет? Мне очень захотелось дотронуться! Это было совершенно удивительно!

Старые учителя умели не пичкать нас знаниями, а исподволь воспитывать гражданами Отечества своего. Смотрите: вот наша история, прикоснитесь к ней сами, пока она еще жива! С этого детского прикосновения началась и моя любовь к истории.

– Интересно, этот дуб сейчас цел?

– Его спилили немцы. После войны я видел его спиленным под корень…

– Очень жаль…

– А 22 июня я встретил в Воронеже. День был жаркий. Вместе с друзьями утром мы помчались купаться. Часов, наверное, в девять. Почему так рано? Потому что песчаный пляж на реке был узким, и надо заранее занять местечко. Хлынула гроза. А мы бежали мимо своей школы. Юркнули под ее козырек, под навес. Стоим. Ну, конечно, мальчишеский хохот, игра – вытолкнуть своего приятеля под дождь. Вдруг открывается дверь, появляется наш директор Николай Григорьевич. Его имя и отчество хорошо помню, он был очень суровый человек, его боялись. И, как сейчас помню, его совершенно серое лицо. «Война, мальчики…» Из тех парнишек, стоявших там, на школьном крыльце, в живых остался я один…

– Наверное, каждый, кто знакомился с вашими произведениями, отметит такую тему, как женщина и война. Почему она так близка вам?

– Начнем, во-первых, с того, что на войне больше всего страдают женщины, дети и лошади. Это всегда жертвы: они не могут сопротивляться, они бессильны, они гибнут безвинно. Второе: в нашей армии было 330 тысяч женщин. В немецкой их почти не было. Третье: женщины в нашей армии были во всех видах войск, кроме, разве что, бронетанковых. Женщины были прекрасными летчиками, были в пехоте, в связи, не говоря уже о медицине. И большинство снайперов – женщины. Женщины очень собранны, хладнокровны, старательны. Они суетятся, только когда дело касается их личной красоты. А когда дело касается убийства – то, простите меня, пуля в голову немедленно! Но не это главное все-таки… Погибал завтрашний и послезавтрашний день, женщина уносит еще чью-то жизнь, понимаете? Поэтому их надо щадить и жалеть всегда. Я понимаю, вы подбираетесь к повести «А зори здесь тихие…».

– Не только. У вас есть рассказы «Старая «Олимпия», «Ветеран», там тоже в центре – женская судьба…

– «Ветеран» – о женщине в банно-прачечном отряде, но и это подвиг. Это был неглубокий тыл, их бомбили и обстреливали, на них часто выходили немецкие разведчики и десант. У нас не было запаса обмундирования для огромной армии, его нужно было сдирать с раненых и убитых. Наша промышленность не справлялась. Мы подавили немцев многочисленностью, но это отдельный разговор.

После войны был период расцвета так называемой лейтенантской прозы, мои ровесники вернулись с фронта и рассказывали о том, чему были свидетелями. Юрий Бондарев, Григорий Бакланов. Мы очень тесно общались. Шло время. Во мне что-то запротестовало. Да, были отважные люди, поднимали в атаку роты, рискуя собственной жизнью. Жизнь взводного командира измерялась буквально днями. Но у них был тыл. И я подумал: хорошо, вы отважные люди, немцев убивать было нужно. «Сколько раз увидишь его, столько раз и убей». Это были правильные, хотя и очень жестокие по сегодняшнему дню стихи Константина Симонова. Он написал их вовремя, он владел чувством времени… Так, у тебя есть тылы, а если ты не можешь вызвать ни авиацию, ни попросить артиллерийской помощи, ни отступить? Что тогда? И тогда, с этой мысли, с этого вопроса постепенно появилась та история, которая называлась поначалу чудовищно: «Весной, которой не было». Имеется в виду, что для девочек не было весны. Я послал ее в «Юность». Второй экземпляр, а первый оставил себе: если не примут, у меня сохранится. Через два дня в семь утра нас с женой поднял звонок. «Я слушаю. Я Васильев». – «Вы прислали «Весной, которой не было»? А почему второй экземпляр? Кому отдали первый?» – «Никому. У меня дома лежит». – «Немедленно приезжайте, мы вас ждем». Это говорил Исидор Григорьевич Винокуров, зав. отделом писем. Приехал. Меня сразу проводили к главному редактору – Борису Полевому. Он встал. «О, какой ты, оказывается, фронтовичок мой дорогой!» – закричал. Мы обнялись. Он сказал: «У меня только три замечания. Первое: не «еловый корень», а «еловый выворотень». Ель – единственное дерево, которое падает целиком с корнем. Второе: не шмайсер, а просто – автомат. Мало кто помнит, что такое шмайсер. Третье, ради бога – название! Пока не будет названия, не станем печатать!» Мы с сотрудниками журнала стали думать. Спорим, записываем, все не то. А в конце повести есть фраза: «А зори-то здесь тихие-тихие, только сегодня разглядел». И тут Винокуров воскликнул: «А зори здесь тихие»!» И мы побежали к Полевому. Вот так я напечатал свой первый, как теперь говорят, бестселлер.

– Борис Львович, ваша повесть «Не стреляйте в белых лебедей» – о сочувствии, о жалости, словом, о качествах, которые теперь могут показаться недостатками. В чем здесь дело?

– Наверное, в какой-то момент я почувствовал, что этот мир жесток невероятно и ему необходимо добро, но добро действенное. Ведь Егор Полушкин именно действием подкрепляет свою доброту. Он не зря заботится о муравейнике, а объясняет, почему: там семейство, там детки… Мы с друзьями много путешествовали, прошли всю Двину, по Печоре ходили. Однажды возле болота обнаружили поспевшую голубику. У зарослей табличка, которую я помню по сей день: «Товарищ, стой! Поспела голубика. Всю не бери, оставь тетеревам. Тетеревам тоже подкормиться надо». И я понял, что это писал святой человек. Вот так появился Егор Полушкин.

– Темы войны и нравственности тесно связаны с темой патриотизма, о воспитании которого в последнее время много говорят…

– Это бесполезные разговоры. Единственное, чем доказывается патриотизм, – твоя гибель. Единственный человек, кто воспитывает, – мать. Ребенок впитывает чужие мысли до шести- или семилетнего возраста, мама вкладывает ему в душу этакий стальной оселок, который не гнется никогда, а потом ребенок отбирает то, что ему нужно. По русской дворянской традиции ребенка воспитывали на табу, на «нельзя». Сначала ему вдалбливали в голову, что нельзя делать в жизни, а не то, что можно. А нельзя все. Нельзя обижать девочек, ругаться, воровать, доносить, подводить… И никогда не говорилось о патриотизме. Слова такого не было! А было то, о чем мы забыли, – исполнение долга. Это у дворян и разночинцев. В селе же господствовала община, как она сказала, так и будет, но она повторяла то же самое. Там воспитатель был хороший, железный, умный – Труд.

– Изучение истории собственной семьи может стать неплохим воспитанием.

– Конечно. Самым мощным. Я историю очень люблю. У меня есть в ней представители. Мне в этом плане повезло. Две фамилии только упомяну. Мой прапрапрадед – герой войны 1812 года генерал-лейтенант Алексеев. Его портрет работы Доу есть в Эрмитаже и Оружейной палате Кремля. Его сын Сашка Алексеев – ближайший друг Пушкина. Дуэлянт и драчун. Они познакомились в Кишиневе. Дружба была настолько тесной, что Пушкин отдал ему на хранение запрещенные строфы Андре Шенье. Кто-то предал, Сашка попал в казематы. Его допрашивал Бенкендорф, но безрезультатно. Мне есть за что любить историю. Можно сказать, я люблю литературу, как историю, а историю люблю, как литературу.