Нам бы год простоять… Первый зуб Ивана Алексеевича

Иван Алексеевич – человек крайне занятой. Каждый его день расписан буквально по секундам. Как встает утром, так, считайте, до вечера и передохнуть некогда. Он не знает покоя – все дела, дела. Оно и понятно, ведь Ивану Алексеевичу – целый год от роду.

Это мой первый ребенок, поэтому сравнивать не с чем. А вернее – не с кем. Где-то в глубине души я понимаю, что мне по большому счету крупно повезло: завтракает, обедает и ужинает Ваня с аппетитом и уже сегодня может смело вступать в «Общество чистых тарелок» – что ему ни дай, съест все и еще добавки попросит. Днем он все еще спит два раза, правда, с таким видом, будто делает нам, взрослым, большое одолжение или вынужден держать данное когда-то неведомо кому слово. Носиться с дикими воплями индейца-каманча по квартире – не его стиль. Он скорее посидит в углу и, бубня себе под нос нечто невразумительное, будет методично жевать содержимое ящика с игрушками: от резинового кубика и картонной книжки с картинками до невесть как попавшего к нему тюбика с кремом для рук. Когда Ваня чем-то недоволен, он не вопит так, что уши закладывает, а начинает монотонно и занудно, на одной ноте, гудеть, как сонная осенняя муха. Честное слово, лучше бы вопил. На прогулке он ведет себя так, будто не в удобной коляске по асфальтированной дорожке едет, а мчится на гоночном автомобиле по трассе Париж – Дакар: напряженное лицо, сосредоточенный взгляд, сурово сжатые губы. Если в этот момент с ним заговорить, то в лучшем случае он сделает вид, что не слышит, в худшем – раскричится, мол, не отвлекай меня, не видишь разве, «Чапай думает». А еще Ваня очень любит собак и красивых женщин, отдавая явное предпочтение безродным дворняжкам и пышногрудым брюнеткам. Ему еще не было и месяца, а он уже вовсю подмигивал и «строил глазки» своей симпатичной молодой докторше. И гостей он тоже любит. Всегда лучезарно улыбается, хлопает в ладоши и тут же – гости еще не успели повесить в шкаф пальто – начинает прощально махать рукой – рад был вас видеть, спасибо, что зашли.

Только одно мне долго было непонятно: если у меня такой замечательный, общительный и в меру спокойный ребенок, который хорошо кушает и вполне мирно отправляется вечером в кровать, почему же тогда уже целый год у меня постоянно слипаются глаза, а по вечерам от усталости дрожат руки?

…За несколько недель до родов у меня началась паника: Леша, кричала я мужу, зачем мы все это затеяли, зачем нам вообще нужен ребенок, разве нам плохо было вдвоем, разве мы не были счастливы? Как потом объяснили умные люди, этого не надо пугаться – обычная психологическая защита, внутренний страх перед неизбежными изменениями, своеобразный протест против того, что исправить уже ничего невозможно, назад пути нет. Как только ребенок родится, тревоги эти уйдут сами собой. И правда, даже в самые сложные первые месяцы, вспоминать о которых мне не хочется до сих пор, эти мысли больше не появлялись. Но на смену им пришли другие, еще более серьезные сомнения, преодолеть которые оказалось еще сложнее.

Когда среди ночи я, как Панночка, восставшая из гроба, кормила ребенка, он кусался и у губ его пенилось молоко, перемешанное с кровью и нашими общими слезами. Я шипела сквозь зубы, щурила слезящиеся от недосыпания глаза и жалела себя, но ни разу даже мысленно не пожелала ему исчезнуть из моей жизни навсегда. Он был данностью, с которой можно только смириться. Смириться не рассуждая. Но при всем при этом поначалу я не любила Ваню. Я честно ухаживала за ним, умилялась его неуклюжим подслеповатым ужимкам, агукала и гулила ему в ответ, но точно так же, наверное, я ухаживала бы за щенком или рыбками, появившимися в моем доме. Равнодушие и усталость – никаких других чувств я в себе не находила. И мне было очень стыдно. «Ты плохая мать, – бился в голове раскаленный молот, – да что там, ты вообще не мать, ты – ехидна». Я лихорадочно читала специальные детские журналы, ища в них ответ на свой главный вопрос: так мать я или не мать? Но с глянцевых страниц неслись лишь приторные «амурно-зефирные» вздохи: ах, какое счастье, в вашей жизни появился маленький ангел, все ваше существование наполнилось новым смыслом. Неужели все вокруг такие хорошие и лишь я – черствая, непробиваемая эгоистка, которую к детям нельзя и близко подпускать. В три часа ночи мы с мужем, неся в руках вопящий сверток, выскакивали на улицу, чтобы Ванины крики не будили соседей. На Лешином лице читалось сострадание к мучающемуся ребенку, себя я, слава Богу, видеть со стороны не могла.

В какой-то момент я поняла, что еще чуть-чуть, и я добровольно отправлюсь в органы опеки и попечительства с просьбой лишить меня родительских прав. И судорожно начала обзванивать всех своих подруг и одноклассниц, успевших обзавестись потомством, пытаясь вытащить их на непростой разговор. И оказалось, что все они прошли через те же сомнения и страхи, они тоже, каждая в свое время, считали себя никудышными матерями и так же боялись в этом признаться даже самим себе. И те, чьи дети были уже постарше, старались меня утешить и ободрить: все идет как надо, пройдет совсем немного времени, и ты не сможешь без него жить, вам будет хорошо и интересно вместе, вы привыкнете и узнаете друг друга, ведь любовь – это труд, ей тоже надо учиться. Как я благодарна им за поддержку и как понимаю теперь. Когда мы ползаем с Ванькой наперегонки – ходить самостоятельно все еще не входит в его планы, пришлось мне встать на четвереньки, – или играем в прятки, или строим из кубиков рыцарский замок, я с ужасом думаю о том, что этого счастья могло бы в моей жизни и не быть. Когда в моей другой, недомашней жизни разражаются бури с грозами, мне достаточно поцеловать ребенка в белобрысую макушку, вдохнуть его сладкий младенческий запах, чтобы понять: Господи, какие все это мелочи, главное – ты здоров. Я больше не могу смотреть документальные фильмы о приютах и криминальную хронику об искалеченных детях – сквозь все эти несчастные лица проступают Ванины черты. И тогда я обнимаю его крепко-крепко и шепчу в его маленькое розовое ухо, что никому и никогда не позволю его обидеть, а он, дурачок, думает, будто это какая-то новая игра, и на всякий случай тычется в меня лбом, чтобы поцеловала. Какой сложный был этот первый год. Как хорошо, что он прожит без потерь. Ну и пусть слипаются глаза и от усталости дрожат руки, зато у ребенка уже восемь крепких зубов и своя зубная щетка, он купался в холодном море, ездил на поезде и летал на самолете, любит музыку и наверняка не откажется учиться играть на скрипке.

Ваня очень любит бабушку – чувствует ее мудрую ласку, свободную от неуверенности и страхов. А похож на папу, которого просто обожает. У них уже сейчас есть какие-то свои мужские секреты, они построили свой собственный мир, в котором им больше никто не нужен. Меня, смею надеяться, Ваня тоже любит. И уже давно простил за все прошлые ошибки и сомнения.