Михаил ПИОТРОВСКИЙ: К Эрмитажу привыкнуть нельзя

Династическое владение Эрмитажем на протяжении полутора столетий осуществляла семья Романовых. Династическое директорство в главном национальном музее, придя на смену своему отцу, уже почти 20 лет воплощает Михаил Пиотровский. Наследная традиция жива. Пожалуй, это правильно. Частая череда хранителей и случайные руки собранию мировых сокровищ противопоказаны.Пиотровские – русский дворянский род с польскими корнями. Отец Михаила Пиотровского, Борис Борисович, – всемирно известный археолог, автор сенсационных раскопок древней урартской крепости Тейшебаини около Еревана. Он всю свою жизнь проработал в Эрмитаже и был его директором в течение 26 лет. Через несколько месяцев после смерти отца Михаил Пиотровский, тоже ученый-археолог, был приглашен в Эрмитаж заместителем директора по науке, а через некоторое время занял директорский пост.

– Ваш отец возглавлял Эрмитаж в эпоху, мало оборудованную для преобразований, в том числе и в музейном деле. Тем не менее ему многое удалось. Самое главное – он прорубил Эрмитажу окно в Европу, ввел его в мировое культурное пространство. Вы приняли музей в 92-м году – прямо скажем, не в лучшее время. Революционные перемены, происходившие в стране, не могли не затронуть и Эрмитаж. Вам с чем тогда пришлось столкнуться?- Я принял Эрмитаж в нормальном состоянии. Каких-то особенных потрясений музей не испытывал. Огорчали две вещи. Во-первых, в течение нескольких лет Эрмитаж практически не финансировался, его фасад, интерьеры сильно обветшали, все требовало ремонта. А во-вторых, в музее была абсолютно негодная психологическая атмосфера.- Обычная нервозность, связанная со сменой руководства? Возникшие на этой почве группировки, внутренние междоусобицы?- Нет, другое. Точнее, это, но на почве политики. Улица с ее настроениями вошла в музей. И люди, вместо того чтобы заниматься музейными делами, постоянно выясняли, кто из них за кого, куда идет страна, кто виноват и что делать. Все перессорились через политику.- Коллектив был настолько политизирован?- Сверх всякой меры. Происходило то же самое, что и в 20-е годы. Все те же разговоры: «Я должен занять эту должность, потому что я больше соответствую политическому моменту». – «Это ты соответствуешь?! Помолчал бы. Чем ты занимался до 91-го года?!» Политика в ее уличном обличье, врываясь в музей со служебного входа, открывала людям возможность излить собственные обиды, на ком-то выместить свои неудачи, избыть застарелые комплексы. Это создавало очень много внутренних напряжений, что совершенно неприемлемо в национальном музее, где самое важное – стабильность, неколебимость традиций.- Музейным работникам в принципе противопоказана вовлеченность в политику?- Не в политику, а в уличную политическую борьбу. Потому что это может оказаться губительным для музея. Его служителям необходим здоровый консерватизм. А в политику мы так или иначе все равно вовлечены. Я имею в виду культурную политику, на которую в какой-то мере обязаны влиять. Ведь Эрмитаж – один из символов России, показатель ее состояния. Поэтому ты естественным образом оказываешься вовлеченным в политику. Директор Эрмитажа не может сказать: «А пойдите вы со своей политикой, не до вас». Но когда надо, директору Эрмитажа следует держать дистанцию от политики, не позволять ей оказывать разрушительное влияние на традиции музея, входить вразрез с интересами культуры.- Значит, директор Эрмитажа в конце концов должен быть и политиком?- Думаю, это излишне. Он должен уметь руководить музеем, вести его, как корабль, подставляя паруса под правильные ветры общества. Но не рваться к политике.- Каково ощущать себя главным хранителем бесценного? К этому можно привыкнуть?- К Эрмитажу привыкнуть нельзя. Здесь внутреннее волнение охватывает каждого. Но когда ты еще отвечаешь за это хозяйство, когда у тебя у кровати два телефона, по которым в любой момент могут позвонить с сообщением, что случился пожар или наводнение… Не дай Бог, конечно, но к подобным происшествиям надо всегда быть готовым, привыкать к ним нельзя. Когда у меня назревают всякие неприятности и жена начинает переживать по поводу их, я говорю: «Ну что ж, это входит в мою должностную инструкцию».- Когда летом 2006 года пресса разразилась мировой сенсацией – из Эрмитажа пропало более двухсот предметов искусства! – что вы испытали? Это был шок?- Нет, шока не было. Потому что пропажу обнаружили мы сами.- Были колебания: объявлять, не объявлять?- Колебания были. Ведь в принципе можно было и не объявлять. Или объявить, но не так громко. Аналогичные кражи случались и за границей, причем в крупных музеях, но там особого шума не поднимали. Были они и в наших музеях. Но, во-первых, я считаю, что честность – лучшая политика: все наши проблемы и трудности мы всегда выносим на публику и, если что, сразу собираем пресс-конференцию. Во-вторых, в этой краже было много загадочного и непонятного. Как мог человек выносить вещи, хранение которых ему доверено? Вынести один за другим более двухсот предметов – это ж какие нервы надо иметь! И мыслимо ли, чтобы при этом и у нас в музее никто ничего не заподозрил, и в антикварном мире ни одна душа не ведала, что поступает товар, украденный из Эрмитажа? Было ощущение, что все не так просто, что идет незримое состязание во времени: кто скорее объявит? Мы объявили первыми. И прежде чем объявить, подготовили необходимые материалы, чтобы все должностные лица, которым мы обязаны докладывать, узнали об этом не от милиции, не из прессы, а от нас.- Вы проинформировали руководство страны? Или только руководство Министерства культуры?- Мы проинформировали всех, кого следует информировать в таких случаях. В пятницу я отвез документы в Москву и обеспечил их доставление адресатам, а в понедельник утром позвонил в милицию. И тут же собрал пресс-конференцию.- А поток публикаций, хлынувший на следующий день и не иссякавший недели три, вас не шокировал?- Да, тут было, пожалуй, от чего испытать шок. Некоторые издания из номера в номер печатали статьи, полные недоброжелательности, а подчас и злорадства. С недвусмысленным пафосом: дескать, если государственные музеи не в состоянии обеспечить сохранность культурных ценностей, являющихся национальным достоянием, то надо создавать частные музеи, они лучше справятся с этой задачей. Где-то такая мысль звучала открыто, где-то – слегка закамуфлированно, но пафос был такой. Так что тут не все просто. Я и тогда говорил, и сейчас готов повторить: вижу в случившемся нечто похожее на попытку рейдерства. У нас в государственной собственности не так уж много осталось имущества. А тут – непочатый край, большой простор для приватизации.- После того, что случилось, вам удалось улучшить условия для хранения эрмитажной коллекции?- Мы продолжаем делать то, что делали и раньше, но нам удалось сконцентрировать усилия. В новом фондохранилище завершается строительство второй очереди. Теперь наконец-то все поняли, как это важно – запасник. Мне думается, после этой истории удалось поднять интерес государства к состоянию не только Эрмитажа, но и всех наших музеев. Хотелось бы верить, что закончился долголетний период государственного пренебрежения к тому, что принято называть сокровищами. Это не сокровища. Это наше культурное наследие, что в сто раз важнее. Это наше право на воскрешение. Музеи – способ воскресить людей.- У вас в Эрмитаже есть любимые залы, куда вы приходите не по служебной надобности, а по душевному влечению?- Вообще-то я больше хожу в любимые залы в чужих музеях. В Эрмитаже это почти невозможно, здесь директорским оком всегда замечаешь какие-то не имеющие отношения к искусству вещи.- Но иногда возникает потребность прийти в какой-то зал?- Всякий раз это бывают разные залы.- Под настроение?- Ну наверное.- Какие это залы, не скажете?- Не скажу. То же и с художниками. Есть несколько любимых, но кто именно, я никогда не говорю. Я директор государственного музея, входящего в мировую тройку. И мои собственные эстетические пристрастия никому не должны быть особенно интересны.- Вам приходилось водить по Эрмитажу королевских особ, президентов. Как они вам показались? Какое впечатление оставили о себе?- Я много кого водил по Эрмитажу. Ну что сказать? Я, например, убедился, что американские президенты вовсе не столь ограниченные люди, как их обычно аттестуют американцы. Они, президенты, готовятся к посещению музея. И Клинтон, и Буш, они оба готовились, это было заметно. Они искренне восхищались, увлекались. Клинтон даже застрял в одном из залов, и его охранники шептали мне на ухо: мол, давайте заканчивать, президенту пора уже уходить. Я отвечал: «Прошу прощения, господа, он ваш президент, а не мой». Единственным человеком из ряда высоких гостей, который не воспринял Эрмитаж, был Саддам Хусейн. Он показался мне наглухо замкнутым на чем-то своем.- Эрмитаж научился зарабатывать деньги?- Эрмитаж не просто научился зарабатывать деньги. Эрмитаж научился хорошо зарабатывать деньги. Одновременно мы научились понимать, на чем не должны зарабатывать.- На чем же?- Ну, например, нельзя, чтобы кто-либо снял наше помещение и устроил в нем свой праздник – скажем, справил день рождения в Зимнем дворце.- Отчего же? Другие музеи сдают свои залы под всякие презентации и вечеринки.- Эрмитажу с его статусом и традициями нельзя делать многое из того, что позволено другим музеям. Я отвечаю за Эрмитаж. И говорю: в нашем музее этого нет. Да, у нас бывает много мероприятий: ежегодные гала-приемы, благотворительные акции… Но все это наши мероприятия, связанные с эрмитажными событиями. Кроме того, нельзя требовать плату за то, что кто-то выставляется в Эрмитаже. Я также считаю, что государство в лице Эрмитажа не вправе продавать вещи из музейных коллекций.- Американцы продают.- Американцы из вашингтонской Национальной галереи никогда ничего не продадут. Остальные считают такое возможным. Но к этому я отношусь негативно. Я, как директор, не вправе сказать: «Эти картины настолько плохи, настолько недостойны Эрмитажа, что их нужно продать». Все, что попало в музей, должно оставаться в нем и быть передано следующим поколениям. Мы можем варьировать нашу выставочную политику, можем решить: это сегодня выставляем, а это не выставляем. Но у нас нет морального права от чего-то отказаться. В свое время Николай I продавал картины из Эрмитажа. В результате до сих пор надо что-то возвращать, выкупать обратно. Хорошо хоть, что продавалось преимущественно в пределах России и теперь к нам вернулось. А вслед за императором и советское правительство продавало эрмитажную коллекцию в большом количестве. Результат значительно более печальный.- Безоглядно увлекаться бизнесом, зарабатывать деньги в ущерб культуре музей, по-вашему, не должен. А символика Эрмитажа на бутылках итальянского вина и кока-колы – это нормально?- Нормально. Итальянское вино выпускает сам Эрмитаж по согласованию с итальянской же фирмой. И мы используем его для наших приемов. У нас есть и конфеты «Эрмитаж», выпускаются и книги, и шоколадки с правилами поведения в Эрмитаже, установленными Екатериной. Все это вкупе одна из составляющих нашего маркетинга. Что же касается кока-колы… Да, мы разрешаем использовать изображение Эрмитажа на ее бутылках. Считаем, что об Эрмитаже надо напоминать всеми способами. Эрмитаж – это бренд. И мы обязаны заниматься его продвижением. Между прочим, «Кока-Кола» была первой и в какую-то пору единственной компанией, которая пришла и спросила: что мы можем для вас сделать? А сегодня деньги от продажи той самой серии бутылок, где на этикетке Эрмитаж, идут на поддержку многих наших проектов.- В какой мере директор Эрмитажа должен быть бизнесменом, менеджером?- Ровно в той, какая позволяет ему грамотно вести музейное хозяйство. Полагаю, что управленцем ему надлежит быть примерно на треть, не больше. Прежде всего он должен быть ученым. Это европейская традиция. Я не смогу руководить Эрмитажем, если перестану читать лекции, писать статьи, издавать книги. Директор музея обязан активно жить в сфере искусства. Чтобы иметь критерии и принимать решения не путем меркантильного расчета, хотя и это нелишне, а сообразуясь с культурной повесткой дня, мировой и российской.- Научный багаж помогает вам быть эффективным менеджером или, напротив, сковывает в принятии решений, нагружает сомнениями, заставляет рефлексировать?- Очень помогает. Делает многомерным все, чем я занимаюсь на директорском посту. И потом, у меня ведь довольно большой археологический опыт. Археология – это та дисциплина, которая в советское время сочетала менеджмент, поиск денег, науку и хитрую финансовую отчетность. Так вот, с моим археологическим опытом мне легче вживаться в рынок, который при всем при том должен все-таки регулироваться. Чем? Да, наверное, совестью.