Михаил ПАВЛОВЕЦ:  Моя задача не исплавать это море вдоль и поперек, а научить по нему плавать

Одной из своих важных задач Михаил Павловец, кандидат филологических наук, доцент факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, учитель словесности Лицея НИУ ВШЭ, считает поиск компромисса между интересами ученика, родителя и своими как педагога. И, судя по всему, ему это удается: «Пока я вызываю доверие у родительского сообщества, а потому никаких вопросов к моему персональному обязательному списку у него до сих пор не возникало» (из интервью 2017 года). Доверие к нему как к педагогу безусловно не только со стороны родителей: сегодня Михаил Георгиевич – один из ключевых экспертов, высказывающихся по вопросам образования и регулярно приглашаемых на различные площадки. При этом он один из немногих, кто учит школьников пониманию сложной и не самой популярной поэзии, выходящей далеко за рамки классического канона. В интервью «УГ» Павловец рассказал о преподавании поэзии в школе, своих «методических хитах» и о том, как разрыв между поколениями преодолевается умением признать право подростка быть другим.

– Михаил Георгиевич, такое доверие родителей и возможность составлять персональные обязательные списки скорее исключение, вызванное вашим авторитетом? Или подобных случаев много?

– Показательно, что наш разговор неизбежно начался со списка… Понимаете, мне на самом деле не столь важно, с какими авторами и текстами я работаю: многие задачи из тех, которые я перед собой ставлю, прекрасно решаются и на материале классической поэзии, в том числе включенной в перечни текстов, обязательных для изучения в средней школе. Скажем, важнейшая задача – создать условия для возникновения интереса и воспитания вкуса к поэзии – вряд ли решаема, если вовсе игнорировать классику… Но при этом: а) современные представления о структуре человеческого «я», сильно усложнившиеся со времен культа целостности личности; б) современная интеллектуальная повестка – социальная, экологическая, гендерная, философская; в) современные формы, в какие отливается то, что является поэзией, уйдя далеко от того, что считалось поэзией во времена Пушкина или Ломоносова (так называемый гетероморфный стих, визуальная и перформативная поэзия, поэзия минимализма и др.), – все это требует чтения, обсуждения, оценки. Требует опыта знакомства, чтобы можно было сделать выбор в пользу той или иной разновидности поэзии. Не столь важно, из чего состоит список авторов в моей программе (да, я учитель государственной школы и учитываю волю чиновников от образования, составляющих обязательные списки, так как эта воля увязана ими с условиями сдачи государственных экзаменов). Гораздо важнее, чтобы поэзия раскрыла себя как особый вид словесного искусства, не застывшего в канонических формах, живого и актуального. А для этого нужно постоянно брать ее тексты в сопоставлении: из разных эпох и периодов, разных типов, разных авторов, так как подлинная сущность явления раскрывается только на его границах с явлениями смежными и противоположными… Поэтому я беру многое из того обязательного, что за меня решили чиновники (выдавая это решение за естественный отбор в культуре), и сталкиваю с тем, что ему противоположно, с тем, что выросло из его корней или, наоборот, являет собой иную, альтернативную традицию. Я позволяю себе быть интересным для моих подопечных, интересоваться их интересами, и это защищает меня не меньше, чем формальное следование обязательным спискам. Тем более что я работаю с ребятами, которые ориентированы больше не на ЕГЭ с его алгоритмами и жестко заданными перечнями для зубрежки, а на предметные олимпиады, где умение свободно выходить за рамки обязательных минимумов есть ключевое условие успеха.

– То есть чем шире диапазон демонстрируемого тобой на уроках, тем проще бороться со стереотипами?

– Им просто неоткуда взяться, когда ты видишь все многообразие поэтических форм и явлений и понимаешь, что в этом море можно утонуть, а можно выбрать свой собственный, интересный тебе маршрут, постепенно открывая новые для себя горизонты. Ведь моя задача на уроке не исплавать все это море вдоль и поперек (галопом по Европам). Моя задача – научить по нему плавать и, может быть, дать некоторые основы морской навигации. Дальше, как говорится, сами.

– Один из ваших любимых поэтов, Всеволод Некрасов, представитель «Лианозовской школы», вызывает, по словам вашего собеседника и ученика Олега Демидова, особенный резонанс среди подростков. Вы соглашаетесь с Олегом, говоря, что неожиданная поэзия Некрасова способна разрушить стереотип о «строфических кубиках» (силлабо-тонические четверостишия с перекрестной рифмовкой). Как педагогу подходить к разговору именно о Всеволоде Некрасове?

– Я просто его читаю, что-нибудь особенно непохожее на то, что обычно изучается как поэзия в школе (например, его «Месяц месяц» или «Веточка/ты чего»), и потом мы говорим, что позволяет автору называть это поэзией, чем это отличается от привычной нам поэзии. Прежде всего тем, как меняется роль читателя, слушателя, насколько важна готовность принять или нет игру автора и включиться в нее. Тут поэтический слух и чувство языка гораздо важнее интеллектуальных концептуализаций: наши гуманитарии легко осваивают нехитрую науку все подводить под какой-нибудь «изм» или вписывать в исторический контекст, а вот позволить себе вслушаться в слово – для этого обязательно нужна внутренняя свобода. Мне недавно вообще пришла в голову очень важная мысль: есть эстетическая эмпатия и эстетическая толерантность, они заключаются в способности чувствовать незнакомый, первоначально непонятный текст, резонировать с ним и открываться ему навстречу и способности признать его право на существование, даже если он так и остался для тебя закрытым, чужим и непонятным. Мне кажется, что эти эстетические эмпатия и толерантность как-то связаны с собственно эмпатией и толерантностью, столь важными в нашем бесконечно усложняющемся мире… Может быть, первые лишь часть последних, а может, наоборот, одна из ступенек восхождения к ним… Пока не знаю… Но я замечал, что люди, нетерпимые в искусстве к тому, что им непонятно или чуждо, часто и к другим людям относятся столь же нетерпимо и даже агрессивно… И поэзия Всеволода Некрасова в этом смысле в высшей мере этична, потому что она учит вслушиваться в неприметное, непонятное, в самое обыденное. Учит доверию к поэту, а значит, доверию к другому человеку…

– Ваш список за последнее время пополнился именами поэтов, которых вам хотелось бы донести до учеников? Расскажите, чем они могут быть интересны?

– Я в последнее время иногда прихожу на занятия со стихотворениями, которые мне не нравятся, кажутся слабыми, вторичными, наивными, прежде всего с поэзией эстрадных авторов или с сайта Стихи.ру, для того чтобы вместе с ребятами обсудить, что в такой поэзии привлекает читателя, каков он – читатель такой по­эзии (тем более что нередко он сидит в этом же классе, потупив глаза, а мне важно, чтобы он не испугался поговорить и об этом). При этом стараюсь в пару к таким текстам подобрать тексты актуальных авторов: один из моих методических хитов – пара «Меня тошнит от вас от всех…» популярнейшей поп-поэтессы Ах Астаховой и «У фонарного ночью столба…» одного из любимейших моих поэтов Алексея Петровича Цветкова (иногда третьим беру «Нате!» Маяковского, а есть время – «Как часто пестрою толпою окружен…» Лермонтова). Получается настоящее интеллектуально-эстетическое приключение! А так, конечно, хочется прежде всего делиться теми поэтами, которые нравятся и близки мне поколенчески, скажем, Андреем Сен-Сеньковым или Полиной Барсковой, но я готов говорить и о поэтах, близких по возрасту моим подопечным. В данном случае я не тот, кто все про них знает и их «преподает», я тот, с кем можно обсудить прочитанное.

– В одном из интервью вы уверяете: «Внимательное и вдумчивое чтение литературы учит нас за пародией, карикатурой и пасквилем видеть настоящие черты настоящего человека» – и приводите в пример нестандартные трактовки образа лермонтовского Грушницкого. Можете ли вы припомнить подобные случаи при изучении современной литературы?

– Вот, собственно, когда мы говорим о героине Ах Астаховой и о ее читательнице, узнающей себя в этой героине, а не в тех, к кому та обращается с хлесткими обвинениями в «убожестве», мы говорим о живом человеке, может быть, с недостаточно развитой читательской культурой, но тем не менее обладающем своими чувствами, своей тягой к поэтическому слову, желанием в стихотворном тексте, как в своего рода вербальном зеркале, увидеть и опознать самое себя, и свои чувства, и свой опыт… Это помогает избавляться от презрения и враждебности к тем, кто не отвечает нашим высоким «стандартам качества», но не лучше и не хуже нас самих, просто другой. Я очень люблю строчки Елены Фанайловой из ее стихотворения «Лена и люди»: «Нет, верно возмущался папа, // Когда прочел в моем подростковом дневнике: // Я притворяться б не хотела, // Что я такая же как все – // Ты что, считаешь себя лучше других? // Вопрошал он со страстью, // Граничащей с садомазо. // Мне было пятнадцать // У меня была первая депрессия // Родители не заметили // Я не привыкла жаловаться // И привлекать к себе внимание // Я не считаю себя лучше // Моя претензия круче // Я считаю себя другим, другой, другими // Как в кино с таким названьем // С Николь Кидман в главной роли». Тут многое прекрасно: и как тонко поэтесса запрятала в верлибр свои ранние, неуклюжие еще, написанные четырехстопным ямбом строки, и как точно выражена в стихотворении вот эта вот склонность людей в отличающемся от тебя человеке непременно видеть опасность, претензию на превосходство (я сам с детства ненавижу жлобский вопрос «Ты что, лучше других, что ли?»). Сегодня часто говорят о разрыве между поколениями, но этот разрыв преодолевается не властным навязыванием своего в качестве обязательного, а умением признать право подростка быть другим, в том числе право на свою поэзию и свой мир, которыми он охотно поделится с теми, кто уважает в нем личность, признает его субъектность, говоря научным языком. Более того, поделится, возможно, в обмен на ответный интерес к миру и к поэзии старшего поколения.

– Вы говорите и следующее: «В сильных школах преподаватели обращают больше внимания на то, как сделано произведение и когда оно было написано (поэтика и история литературы). В массовой школе, по моим наблюдениям, по-прежнему преобладает подход к литературным произведениям как к занимательным «кейсам»: любовным, психологическим, социальным. О героях говорят как о живых людях, а не как о художественных образах, обсуждают их отношения и черты характера». Что лучше? Или пусть расцветают все цветы?

– Конечно, пусть расцветают все цветы… Да, чтение, предполагающее понимание эстетической природы читаемого текста, наверное, лучше «наивного реализма» его восприятия. Но само по себе чтение лучше нечтения, как массовая культура лучше, по словам академика М.Л.Гаспарова, массового бескультурья. Кстати, конфликт между двумя этими подходами близок противостоянию между поэзией «душевности» и поэзией «мастерства», но этот конфликт теряет свою остроту, если смотреть на него с точки зрения культуры в целом, различных ее этажей.

В педагогике есть такое понятие – «зона ближайшего развития». Так вот, для учителя очень важно ставить планочку для школьника так, чтобы он мог ее взять с некоторым усилием, но при этом не расшиб лоб. И, главное, видел, что благодаря этому усилию поднялся над самим собой прежним, на следующий этаж, а не был туда затащен против своей воли. И получил от этого удовлетворение (потому что это в природе человека – получать удовлетворение от собственных достижений). Если же выставленная планочка унижает человека своей недостижимостью, а не манит его, – это плохая педагогика. Кстати, эту планочку можно выставлять и внутри «Евгения Онегина», а не отказываться от него ради «Гарри Поттера»… Так что пусть одни читают, «над вымыслом слезами обливаясь», другие – рефлексируя над собственными слезами, третьи – анализируя средства выразительности, заставившие их пролить слезы… Это три разные практики чтения, все три очень достойные.