На чтение: ≈ 39 мин.
Когда-то свою педагогическую философию я попытался определить одним словом: сотворчество. Эта статья – результат нашей совместной работы с ученицей. Сначала у меня появилась смутная догадка, но отсутствие музыкального образования мешало ее доказать. Марина же, обладая соответствующими знаниями, сумела это сделать. Так наше сотворчество приняло форму содружества литературоведения и теории музыки. На городской научно-практической конференции работа была отмечена дипломом. Нет, не зря, как и В. Набоков, «я люблю сцепление времен». Ради этого стоит работать в школе!
I.
Обломов так увлеченно излагал свой идеал жизни Штольцу, что тот не выдержал:
– Да ты поэт, Илья!
И Обломов согласился:
– Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия.
Но приглядимся попристальнее к нарисованным картинам счастья:
– В доме уже засветили огни; на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды… тут музыка… Casta diva… не могу равнодушно вспоминать Casta diva.
Материальное переплелось с духовным, плоть и дух хотя бы в грезах составили гармоническое единство. Поэтому на упреки друга в приземленности идеала Илья Ильич обиделся:
– Разве у меня жена сидела бы за вареньями да за грибами? Разве била бы девок по щекам? Ты слышишь: ноты, книги, рояль, изящная мебель?
И вот тут-то нас поджидает неожиданность. Как пишет Я. Платек, если нам привычны такие словосочетания, как «Пушкин и музыка», «Лермонтов и…», то исследований, которые были бы посвящены теме «Гончаров и музыка», нет. Более того, существует множество свидетельств (среди них и рассказ знаменитой певицы того времени Карлотты Патти) о равнодушии автора «Обломова» к театру и музыке. Но в это трудно поверить, читая его произведения! И Я. Платек в своих книгах убедительно доказал, что отношение И. А. Гончарова к этим видам искусства вовсе не было безразличным. Определяя значение девятой главы первой части («Сон Обломова»), писатель использует музыкальный термин, называя ее «увертюрой всего романа». А центральной частью своего произведения он признавал историю любви Ольги Ильинской и Ильи Обломова. Ветка сирени и Casta diva – символы их взаимоотношений. Эта музыка сблизила их, позволила Ольге понять, какое сердце у Ильи Ильича. А Обломов после ее пения признался:
– Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь!
Так появилась смутная догадка, что и вся история их любви – музыкальное произведение. Исследование романа подтвердило это: нам кажется, что она построена по принципу сонаты (сонатного allegro).
Allegro переводится как «оживление». А именно это и произошло с главным героем романа после его встречи с Ольгой: «Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или по крайней мере самоуверенности. Халата не видать на нем…»
Сонатная форма используется И.А.Гончаровым как композиционный прием, что обусловило особенности размещения и развития образов в романе. А они, в свою очередь, подобны отдельным мелодиям (партиям), передающим бурную динамику жизни, конфликтное течение мыслей, борение страстей. Ромен Роллан сравнивал сонатную форму с классической трагедией. Имея в виду ее строение, сравнивают ее и с драмой. Вначале являются «персонажи» – мелодии, и между ними возникает завязка. Потом они начинают развиваться, ситуация обостряется, развитие действия достигает кульминации, после чего следует развязка. Так образуются три основные части сонатной формы: экспозиция, разработка, реприза, известные еще со времен барокко.
Рассмотрим с этой точки зрения историю любви Ольги Ильинской и Ильи Обломова.
II.
Главная партия, без сомнения, принадлежит Обломову. Мы застаем Илью Ильича в тот момент, когда лежание стало для него нормальным состоянием, способом существования, потому и жалуется он Штольцу, что «жизнь трогает», и признается, что «душа не рвется, ум спит спокойно», что ему «и жить-то лень».
Во второй части романа Штольц пытается вернуть друга к жизни, ставя перед ним судьбоносный вопрос: «Теперь или никогда?» Вопрос еще более глубокий, чем знаменитый гамлетовский, поскольку речь шла уже не о том, покориться судьбе или нет, а о том, обречь ли себя на угасание и смерть в тридцать три года или вернуть себе смысл существования и жить.
А в четвертой главе Илья Ильич поделился с другом своим представлением о счастье. Причем «говорил с воодушевлением, не останавливаясь», потому что «извлекал из воображения готовые, уже нарисованные им картины». Он честен, жаждет покоя, ищет понимания и мечтает о любви: «Что в глазах, в словах, то и на сердце!», излагая свои, может быть, наивные фантазии, он счастлив. Тогда и запел он Casta diva, не зная еще, что эта каватина станет лейтмотивом его любви.
В своем идеале жизни Илья Ильич умудрился совместить вроде бы несовместимое: котлеты, ягоды и Беллини, сковороду с грибами и страдания Нормы. Но ведь и сам он состоит из противоречий, поэтому только «поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк, должно быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой». Но ведь главная партия в сонате всегда внутренне контрастна.
Эта противоречивость в характере главного героя и приводит к тому, что меняется тональность, темп, размер мелодии к концу главы. Как бодро Илья Ильич нападал на петербургскую жизнь, с каким воодушевлением поведал свой идеал жизни, а в конце главы смотрел на Андрея встревоженными глазами и умолял о помощи. И ведь Штольц не привел в защиту петербургской жизни ни одного аргумента, отделываясь репликами вроде этой: «Ты философ, Илья! Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!»
Для Обломова это «не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку». Но и лежание приносит ему мучение, поскольку Илья Ильич сознает, что сам копает себе могилу: «Друг как будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнал себя».
Вот почему таким ядовитым показалось ему найденное Штольцем слово «обломовщина», захотелось идти туда, куда хочет Андрей, и даже появилось желание попрощаться с поэтическим идеалом жизни. Вот уж действительно противопоставление «фанфар» и «вздохов» – как типичное проявление контрастности главной партии в классической сонатной форме.
Здесь же, в четвертой главе, мы встречаем первое упоминание об Ильинской, но побочной партией экспозиции тема Ольги станет чуть позже. По звучанию она спокойная, размеренная, притягательно естественная и душевная, слегка таинственная, мягкая, женственная.
Штольц – это связующая партия в экспозиции. Основное ее назначение – плавно подготовить вступление побочной партии. Именно Андрей знакомит Обломова с Ольгой, рассказывает ей о нем, отводя ей роль спасительницы, а сам уезжает за границу.
Противоречиво звучащая партия Обломова в сцене знакомства с Ильинской под воздействием атмосферы, царящей в доме, пристального взгляда девушки становится сумбурной. «С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы – не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима». Она прочно вошла в его мысли и грезы, даже вопреки его желанию, внешность девушки и та дана через восприятие Ильи Ильича. Тема Ольги зазвучала как побочная партия.
Обломов злится: «Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю – и ни ногой». Но, конечно, все это пустые обещания, а тут еще вдруг, но как кстати, напротив дачи, где жила Ольга, оказалась одна свободная… Это и есть заключительная партия.
Вот тут-то и заканчивается экспозиция. Основные персонажи читателю представлены, они встретились и заинтересовались друг другом. Теперь начинается разработка – самая напряженная стадия сонатной формы. Главная и побочная темы снова сходятся, между ними происходит своеобразный диалог. И первое, что их сблизило, было пение Ольги и особенно Casta diva. А слушая, как рассуждает о музыке Обломов в пятой главе, можно понять, как родился миф о равнодушии Гончарова к этому виду искусства: «Я вовсе не страстно люблю музыку… иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, а другой раз уйду на половине оперы». Но права Ильинская: «Значит, вы истинно любите музыку». Действительно, любить так – значит чувствовать ее всем сердцем, сливаться с нею, не гоняясь за модой и не желая прослыть знатоком во мнении светского общества.
А когда Ольга запела, Обломов с трудом сдерживал себя. Главная партия взволнованно перескакивала из тональности в тональность, потом замирала, а когда зазвучала Casta diva, она окончательно потеряла мелодичность – всего один диссонирующий звук («Ах!») вырвался из смятенной души Ильи Ильича. После этого девушка стала для него песней, круглосуточно звучащей в сознании. В его восприятии она и говорила «почти пропевая слова».
В этой же главе, теперь уже по просьбе Обломова, она снова пела. И здесь впервые в романе употреблено местоимение, соединяющее героев – они: «Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаковым трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаковым настроением». Их мелодии сблизились, зазвучали в какой-то особой мажорной тональности, потому что в пережитом ею настроении проявились «симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным намекам и вспышкам спящих сил жизни». Невольное признание Обломова разбудило эти силы.
Спокойное звучание темы Ольги на этом пока завершилось, и то, что еще вчера казалось таким простым, стало вызывать чувство неловкости и досады. Роль наставницы, доктора, спасающего безнадежного больного, которую завещал ей, уезжая, Штольц, на этом закончилась. И даже авторитет Сонечки не в силах помочь.
Встречи следуют одна за другой, мелодия любви дробится на мелкие, короткие мелодийки, которые как бы звучат разными голосами оркестра, сталкиваясь и переплетаясь, но все равно это единая мелодия любви. Как писал сам Гончаров: «Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных вариациях… каждый день и час приносил новые звуки… но мотив звучал тот же». И ветка сирени особым выразительным оборотом, виртуозным и волнующим, проходит через все их встречи, становясь символом их любви. Ольга вдыхает аромат сирени и потом в мучительной неуверенности с досадой выбрасывает ее, но Илья поднимает ветку, бесполезную для других, но бесценную для него. Сиреневая ветка возвращает Обломову надежду на возможность счастья. А потом он «лишь проснется утром, первый образ в воображении – образ Ольги с веткой сирени в руках».
Здесь же в разработке звучит еще одна тема – история любви Захара и Анисьи, ставших мужем и женой. В их отношениях нет никакой поэзии: каждодневная работа, причем большей частью взваленная на плечи женщины. Захар прекрасно понимает, что жена «умнее его», и оттого мрачно с ней обращается. Мы невольно сравниваем две эти истории и понимаем, почему Обломов назвал свои взаимоотношения с Ильинской «поэмой любви».
И оба они понимают, что «любовь – претрудная школа жизни!» Илья Ильич хотел бы «испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог». А Ольга «как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам». К ней пришла зрелость. И опять побочная партия зазвучала спокойно и уверенно. Вот как характеризует состояние души девушки автор: «С тех пор не было внезапных перемен в Ольге. Она была ровна, покойна с теткой, в обществе, но жила и чувствовала жизнь только с Обломовым. Жизнь ее наполнилась так тихо, что она жила в своей новой сфере, не вызывая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала то же, что прежде, для всех других, но делала все иначе».
А уже в следующей, десятой главе Обломов, одолеваемый сомнениями, пишет Ольге письмо. Он желает ей добра и ради ее счастья хочет разорвать сложившиеся между ними отношения. Это письмо принесло новые волнения, но опасность разрыва еще больше сблизила любящих, вызвав искренние слова и слезы.
«Обломову… на первом плане всегда грезилась женщина как жена и никогда – как любовница». И в последней главе второй части романа он получает согласие Ольги стать его женой. Его идеал жизни теперь вполне может стать явью. Недаром же любимая носит фамилию Ильинская, то есть созданная для Ильи.
«Теперь или никогда!» – эта дилемма как дамоклов меч нависла над Обломовым. И «никогда» обозначало смерть. Но удивительна сила любви, потому что даже это грозное слово приобрело совсем другой смысл после того как Ольга призналась, что никогда не хотела бы расстаться со своим возлюбленным.
«Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам». Таким аккордом и закачивается вторая часть романа.
«Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы». Так начинается третья часть. Еще бы: мелодия любви звучит гармонично, а Ольга – вновь обретенный смысл жизни для него. «И вдруг сияние исчезло». Тарантьев ждал его, сидя в кресле. «Он забыл ту мрачную сферу жизни, где долго жил, и отвык от ее удушливого воздуха. Тарантьев в одно мгновение будто сдернул его с неба опять в болото».
Здесь как раз и наступает время последней части – репризы.
И хотя Илье Ильичу на сей раз удалось довольно быстро спровадить «земляка», но визит его не прошел бесследно. «Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления». А тут еще мелодия любви приобретает новое звучание, потому что «начинается обязанность, серьезная жизнь» и Ольга требует от него конкретных шагов. «Все как-то иначе, по-другому», – сетует Илья Ильич.
«Жизнь трогает», и «Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру». Так в репризе начинает звучать целостная музыкальная тема, которая постепенно станет доминирующей, вытеснив мелодию любви Обломова и Ольги. Третья часть романа как раз и повествует о том, как поэма любви превратилась в драму. Проследим этот процесс.
Уже первое посещение Выборгской стороны произвело на Илью Ильича двойственное впечатление. С одной стороны, утомительный путь «между длинными заборами по переулкам», раздражающий лай собаки, любопытствующие взоры обитателей дома, беспорядочно сваленное в пыльной комнате его добро. Отсюда и возглас Обломова: «Какая гадость!» – и желание поскорее уехать прочь. Но, с другой стороны, хотя крапива у заборов – не ветка сирени, он смотрит на это растение, любуясь им, и тишина невольно напоминает милую сердцу Обломовку. А главное – хозяйка. На первый взгляд она полная противоположность Ильинской: «Она была очень бела и полна… бровей у ней почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами». А вот так Пшеницына восприняла слова гостя: «Она тупо выслушала и тупо задумалась». И только «когда она заговаривала о знакомом ей предмете», «лицо ее принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала».
«Ольга в строгом смысле не была красавица… Губы тонкие и большею частью сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам… это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично… над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль».
Обе женщины даны в романе в восприятии Обломова. У него появилось желание превратить Ольгу в статую, и «она была бы статуя грации и гармонии», но и бюст Агафьи Матвеевны, с его точки зрения, «мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди».
На самом деле эти женщины не столько противоположности, сколько воплощение разных сторон его идеала жизни, обе они присутствуют в нарисованных им Штольцу картинах счастья. Где ноты, книги, рояль, изящная мебель, там жена. Но вот господа решили разостлать ковры между стогами, чтобы блаженствовать на скошенной траве, и отправились в поле. А там встретились бы им мужики с косами на плечах да толпа босоногих баб с серпами. «Одна из них, с загорелой грудью и голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только обороняется от барской ласки, а сама счастлива…» А вот самое первое впечатление Обломова от Пшеницыной: «Он успел увидеть какую-то женщину с голой шеей и локтями… которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь». И настолько это врезалось в сознание ему, что, когда Агафья Матвеевна вошла в комнату, она была воспринята Обломовым как «та самая женщина, которую он видел в дверь с голой шеей и локтями». Не случайно, покоренный этими особенностями ее облика, он подумает: «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками».
А тут еще в мелодии любви появляется все больше и больше нот, разрушающих гармонию. «Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись, некоторые останавливались поговорить. Ах ты, Боже мой, какая мука! – говорил он, весь в поту от страха и неловкости положения». И требование любимой девушки предпринимать конкретные действия докучало.
А на Выборгской стороне – тишина, покой, славный кофе, сваренный хозяйкой, и пирог, удостоенный Захаром высшей похвалы («не хуже наших обломовских»), водочка на смородиновом листу, которую до того Илье Ильичу пить не доводилось. Хотя и тут «жизнь трогала»: братец хозяйки представил Обломову контракт, повергший его в изумление и уныние.
Переломной, на наш взгляд, является четвертая глава. Начинается она упоминанием об Ольге. Мысли о будущем счастье с нею помогают Илье Ильичу забыть невзгоды жизни. Но в то же время необходимость действовать во имя этого будущего приводит его в уныние. Цены за квартиры вызывают ужас. Даже пение Ольги, хотя «она говорила и пела для него, чтобы он не сидел, повеся нос», «Обломов слушал рассеянно». А вот его реакция на ее предложение увидеться завтра в театре: «Вечером, по грязи, этакую даль!». «Абонируйся в кресло», – наставляет его Ольга, а Илья Ильич с ужасом думает, что у него всего триста рублей.
И вкрадчивая мысль появляется в сознании Обломова: «Оно бы и тут можно жить». А то, что Выборгская сторона «далеко от всего», компенсируется уже в его восприятии строгим порядком в доме, «идеальной тишиной» и тем, что хозяйство идет славно, потому что «Агафья Матвеевна царствует в кухне». И все больше и больше напоминает это ему деревню, родную Обломовку. Он уже охотно возится с детьми хозяйки, заговаривая с ней самой, и даже озабочивается ее судьбой: «Какая еще свежая, здоровая женщина, и какая хозяйка! Право бы, замуж ей…» И очень интересная деталь: размышляя о судьбе Пшеницыной, он «погружался в мысль… об Ольге». Вот они и в сознании Обломова рядом, вольно или невольно, но он начал их сопоставлять. Потому и композиция четвертой главы такова, что эпизоды, рассказывающие об Ильинской, чередуются с эпизодами о Пшеницыной. Вот и зазвучали в душе Ильи Ильича, перебивая друг друга, две мелодии: «Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно!» – говорил Обломов, уезжая в оперу.
Пока ему действительно скучно без Ольги, «но дело подходило к зиме, свидания их становились реже». И все больше появляется мелочей, «отравляющих радость их встреч»: гости, из-за которых «не удавалось сказать с ней двух слов», франты, недоумевающие, что он делает в ложе у Ильинских. Он начинает тяготиться ролью влюбленного мальчика, и даже поездки в театр начинают восприниматься как повинность. В четвертой главе случилось неслыханное: однажды Обломов захотел уехать от Ильинских сразу после обеда, не дожидаясь вечера, а в другой раз уехал из театра, не дождавшись конца оперы, несмотря на то, что Ольга велела приехать после театра к ней. И оба раза он устремлялся домой. Да, именно так он отныне стал ощущать и называть Выборгскую сторону.
А довершил дело Захар, от которого Илья Ильич узнал, что о его свадьбе «по лакейским, по кухням толки идут!». До этого свадьба воспринималась им как «поэтический миг в жизни любящих, венец счастья, теперь «Обломов стал видеть другую сторону медали», «когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной действительности и к ряду строгих особенностей». В результате «с этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на все». А воспоминания о трепете счастья, страстном поцелуе Ольги откликнулись внутри его словами: «Поблекло, отошло!» Недаром заканчивается глава вопросом, который Илья Ильич задал себе: «Что же теперь?»
Отвечать на него он стал по-обломовски: предпочел решение отложить. Так он стал избегать встреч с Ольгой, их взаимоотношения все больше стали приобретать черты романа по переписке. А редкие встречи становились ему в тягость. Зато он все больше сближался с Агафьей Матвеевной и ее детьми. Все явственнее опять стали проявляться черты, воспитанные Обломовкой. Он перестал читать присылаемые Ильинской книги, опять стал ужинать и спать после обеда. Даже лексика периода лежания на диване вернулась: «Подожду еще; авось письмо придет завтра или послезавтра».
А вот как он среагировал на предложение Ольги встретиться: «И в самый обед нашла время!» – думал он, направляясь не без лени к Летнему саду». В страстном желании мирного счастья и покоя он уже задает вопросы: «Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились?» И обвиняет Штольца: «Это все Андрей, он привил любовь, как оспу, нам обоим». Даже отчаянная попытка Ильинской – ее приезд на Выборгскую сторону – не в состоянии вернуть ее любви прежнюю гармонию. Разрыв становится неизбежен. Слить две жизни в одну оказалось невозможно. Об этом и говорит Обломову Ольга, когда спрашивает у него: «Если б ты и женился, что потом?» Она не может принять его идеал счастья: «Ты готов всю жизнь проворковать под кровлей, да я не такая, мне мало этого».
Поэма любви обернулась драмой. Соната отзвучала, музыка стихла. В результате – «немая сцена» в финале третьей части романа: «Но он не отвечал ничего, у него была горячка».
III.
Почему же так случилось? На первый взгляд ответ прост: обломовщина. Так считает Штольц. Да и сам Илья Ильич на вопрос Ольги, что сгубило его, прошептал это зловещее слово. Напомним также, что поначалу Гончаров так и хотел озаглавить свой роман. Не случайно в последней главе третьей части Захар обрядит своего барина в халат, который, починив и вымыв, принесла Пшеницына. Вроде бы все вернулось на круги своя. Вот почему о Выборгской стороне Штольц скажет:
– Здесь та же Обломовка, только гаже.
А что такое обломовщина, настолько обстоятельно объяснил в своей статье Н. А. Добролюбов, что мы можем не касаться этого явления. Только вряд ли прав критик, когда пишет о романе: «Главное здесь не Обломов, а обломовщина». Любое обобщение хотя и позволяет осмыслить существенные черты явления, все-таки не охватывает всех его сторон. Поэтому Штольц, уверенный, что знает своего друга, на самом деле не всегда понимает его. Сам «Андрей, часто отрываясь от дел или от светской беседы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу…» Но визиты Ильи Ильича к Ивану Герасимовичу он считал пустой тратой времени, хотя к своему бывшему сослуживцу Обломов ездил за тем же: сидя в его глубоких диванах, отдыхал душой. А для Штольца «этот седой экзекутор» – болван, подобный Тарантьеву, и только.
Не разобравшись глубоко в характере друга, Андрей не может понять, как могла полюбить Обломова такая девушка, как Ольга. И она объясняет: «Я узнала его больше, нежели вы».
Нет, драму их любви одной обломовщиной не объяснить. Вспомним еще раз «поэтический идеал жизни» Ильи Ильича. Мы уже отметили, что он умудрился совместить в нем несовместимое. Материальное и духовное составили гармоничное целое. По словам Обломова, это и есть «идеал утраченного рая».
Слушая друга, Штольц сказал: «Ты рассуждаешь точно древний, в старых книгах вот так же писали». Илью Ильича тянет не только «к другим людям, в другое место», но и в «другую эпоху». И няня повествовала ему «о подвигах наших Ахиллов и Уллисов», «с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни…» Да и сам Обломов, выслушав приходящих к нему гостей, думает подобно Диогену: «Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» Древнегреческий идеал гармоничного человека жил в душе Ильи Ильича. И как достижения античности обеспечивались трудом рабов, так и нарисованное главным героем романа счастье обеспечено трудом крепостных крестьян.
Любовь к Ольге Обломов поначалу и воспринял как возможность воплощения идеала в жизнь. Но оказалось, что свадьба хотя и «поэтический, но вместе и практический, официальный шаг». А вот как совместить это, Илья Ильич не знал и «все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и наполнено содержанием, и текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, тихих, едва ползущих явлений семейной, мирно-хлопотливой жизни». Но даже в этот миг он не принимал идеал жизни Штольца: «Это болезнь, горячка, скакание с порогами, с прорывами плотины и наводнениями». Хотя «все хлопочут», этим путем идет современная Обломову цивилизация. И Ольга, взявшаяся играть роль путеводной звезды, доктора, навязывает ему такое счастье!
На наш взгляд, история их любви – это еще история отказа Ильи Ильича от своего идеала счастья.
Говоря о Пшеницыной, Штольц спрашивает друга:
– Эта женщина… что она тебе…
– Жена, – покойно произнес Обломов.
Тем самым он сам подтвердил отказ от той части нарисованных им картин счастья, где «ноты, рояль, изящная мебель». А вот что он говорит о Выборгской стороне: «Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать – будет смерть». Он не забыл «поэму любви», но он сделал выбор: «Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергеевна тебе этакой не сделает. Она споет Casta diva, а водки сделать не сумеет! Пирога такого с цыплятами… не сделает!» Но не зря звучала мелодия их любви: время, проведенное с Ольгой, стало отныне его воспоминанием об утраченном рае.
Штольц, назвав «поэтический идеал жизни» друга обломовщиной, сформулировал свое понимание счастья: «Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей». Последняя фраза показательна: стремясь «настойчиво идти своим путем», он отодвигал «мятежные вопросы» смысла человеческой жизни. Но эти вопросы беспокоят Ольгу, и из-за них она ощущает, как к льющемуся через край счастью «вдруг примешивается какая-то горечь». Пока Андрею удается успокоить жену: «Это расплата за прометеев огонь». Но это пока…
Удивился бы и вознегодовал Штольц, если б узнал, что Пшеницына, эта «простая баба», в сущности, исповедует его идеал счастья. «Вы все за работой», – сказал однажды Обломов, любуясь проворно мелькавшими голыми локтями Агафьи Матвеевны. И она искренне недоумевает: «Как без работы? Работа всегда есть: утром обед готовить, после обеда шить, а к вечеру ужин». А существование Ильи Ильича выявило духовное богатство этой женщины: «… навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно».
Штольцу же «долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой, гордой Ольги». А значит, все-таки ему придется искать ответы на «мятежные вопросы», и тогда проблема выбора пути неожиданно предстанет перед ним так же остро, как дилемма «Теперь или никогда!».
Литература
Булучевский Ю. Краткий музыкальный словарь для учащихся. Л., 1988.
Гончаров И. А. Обломов. М., 1990.
Панкевич Г. И. Искусство музыки. М., 1987.
Платек Я. Верьте музыке. М., 1989.
Платек Я. Под сенью дружных муз. М., 1987.
Фрукман В. От Гайдна до Шостаковича. Л., 1970.
Холопова В. Н. Формы музыкальных произведений. С-Пб., 1999.
III
Выбор читателей
Комментарии