На чтение: ≈ 13 мин.Год столетия революции 1917 года провоцирует на поднятие из глубин коллективной памяти многих пластов российской культуры и истории. Один из интереснейших — как события этого времени изменили восприятие современников, особенно тех, кто творчески его запечатлел для нас. Вся литература советского периода полна отзвуков революции, ее близкого или дальнего эхо, ее последствий в жизни, умах, сердцах. Поэты чувствовали это особенно остро и передавали особенно ярко. Не исключение — незаслуженно забытый ныне поэт Владимир Луговской.
«Вот житель каспиеморскойГлядит в минувшее с тоской.Вот он какой, вот он какойВ. Луговской, В. Луговской.»Павел Антокольский
Владимир Александрович Луговской родился 18 июня 1901 года в Москве, умер 5 июня 1957 года в Ялте, в светлую пору начала лета. Его ранняя неожиданная смерть потрясла близких, друзей, учеников.
А для меня несколько лет назад стала открытием и потрясением его поэзия. Подарили сборник Луговского, я начала читать его утром, и до вечера не могла оторваться, пораженная неповторимой ритмикой, энергетикой, фантазией, внутренним миром. Очень обрадовало его духовное родство с крымской землей.
Раньше я знала только его «Песню о ветре» и еще то, что он стоял у истоков легендарного альманаха «День поэзии».
Владимир Луговской был сыном певицы и замечательного преподавателя словесности Первой Московской мужской гимназии. Учился в гимназии, Первом Московском Университете, с 1918 года служил в Красной Армии. В 1921 году окончил Военно-педагогический Институт, участвовал в борьбе с басмачами, демобилизовался.
Ему было 16, когда пришла революция, и неудивительно, что он, с юношеским максимализмом и тягой к протесту, сразу поверил в нее, с радостью принял новую Россию. Писать стихи начал в 1919–1921 годах, будучи курсантом школы Всеобуча. Впервые напечатался в 1924 году. В 1926-м вышел первый сборник «Сполохи». «Именно в это время, — пишет Луговской в автобиографии, — вырвались стихи, столь долго сдерживаемые. Писал я днем и ночью. Мы жили напряженной творческой жизнью.»1
Много ездил по огромной тогда стране, бывал за границей, объехал всю Европу. Участвовал как корреспондент в нескольких военных кампаниях.
Мы шли в Балаклаву на шлюпке весельной,
Мохнатые звезды под небом висели,
Лохматая пена вилась у бортов.
Везя в Балаклаву ахейскую славу,
Командовал веслами рыжий браток…
Мы шли в Балаклаву путем Одиссея,
Двенадцатью веслами яхонты сея,
Двенадцатью веслами руша волну,
А по небу мчался, с нами под пару,
Из млечных туманностей вздыбленный парус
В еще не открытую греком страну…
И, густо дыша кипарисным настоем,
Черный проход, развалясь, открыл
Нами завоеванные санатории,
Вновь завоеванный нами Крым.
Это его мироощущение после окончания Гражданской войны.
Павел Антокольский писал: «Жизнь его складывалась хорошо — веселая, богатая, шумная, полная любви и дружбы».2 Хотя, как и в любой жизни, бывало всякое — и личные размолвки, разлуки, беды, и упреки в «формализме», «классовой враждебности». И насмешки, что часто случается с яркими необычными людьми, к тому же Луговской был человеком добрым и ранимым. Анна Ахматова называла его «мечтателем с горестной судьбой».3
«Жизнь хороша. Правда, состоит она из ряда лжи. Счастье только в движении», — писал поэт в 1931 году своей сестре Татьяне Александровне из Таджикистана. А двумя годами ранее он писал ей из Свердловска: «Я здорово устал в Москве. Внутри меня все сломано и разрушено. Прошла неделя, а я все еще продолжаю находиться в фантастическом мире забвения с минутными грозно-болезненными ударами сердца… Я опять удираю от судьбы, от всего на свете в стук поезда, в дорожный хохот товарищей, в ночевки, в столовки, в выступления, аплодисменты, к доменным печам, к плавящейся стали, провинциальным бульварчикам там в Москве — об этом трудно подумать, болезненно вообразить»4
Война переломила эту судьбу. Эшелон, в котором он в первые ее дни ехал на фронт, разбомбили в районе Пскова. Владимир Александрович увидел страшную «мясорубку», перешагивал через убитых и раненых, через покореженные вагоны. Тогда еще мало кто представлял подлинный масштаб войны, трагедии, обрушившейся на СССР, многие считали ее очередным военным походом, который скоро завершится.
Луговской вышел из окружения, но не сумел выйти из шока, его контузило, случился нервный срыв. Все по-разному переносят катастрофы. Кто-то бежит, ничего не понимая, кто-то бросается в атаку, кого-то парализует. У Владимира Луговского началась постравматическая депрессия, некоторое время он был обездвижен, и его признали негодным к военной службе. Он страшно казнил себя за то, что не воевал, хотя, безусловно, ни в чем виноват не был.
Не могу понять и принять позицию его товарищей-литераторов и просто товарищей, которые обвиняли поэта в трусости, слабости, дезертирстве. «Броненосец» советской поэзии, как в шутку называли его, оказался, мол, не слишком бронированным.
Безусловно, это неуважительное, хамское отношение повлияло на его раннюю смерть.
Я неслучайно напомнила фрагменты биографии Владимира Луговского. Поэта, когда-то очень известного, сейчас мало вспоминают, мало читают. До сих пор не сняты полностью нелепые обвинения. Владимир Луговской, не погибший в войнах и боевых походах, избежавший арестов и ссылок, оказался забыт, практически вычеркнут из истории литературы. А ведь он, на самом деле, очень мощный и неординарный поэт. Его ранние стихи, да и в целом довоенные, очень близки цветаевской ритмике, ее духу, размаху, воздуху. Он был среди красных курсантов, которые слушали Цветаеву, более того, знал ее лично.
В последнее десятилетие поэт разработал свою систему многоступенчатых метафор, рефренов, контрапунктов. Сам он называл свой прием «принципом перезванивающей цепи». Его книга «Середина века» имела огромное влияние на читателей, особенно на формирование нового литературного поколения 1940–50-х годов. Это в беседе с Соломоном Волковым отмечал Иосиф Бродский, делая упор на «стиховое» звучание.5
А еще меня радует любовь Владимира Луговского к Крыму, к земле, которая дорога и мне.
В Крым поэт приезжал множество раз, был здесь своим. Говорил, что лирика его «приросла» к крымской земле. Впервые Луговской побывал в Крыму в 1923 году, совершив путешествие от Севастополя до Керчи. И в первый же сборник «Сполохи» вошли стихи «Севастополь», «Меж двух морей», «Морское прощание», «Два поэта». Второй сборник стихов «Мускул» включал стихотворения «Перекоп», «Черноморская эскадра в Ялте», «Санаторная ночь». И в дальнейшем – крымские стихи: «Игорь», «Медведь», «Симеиз», «В галерее Айвазовского», «На южном берегу» и другие.
Стихотворение «Перекоп» Владимир Луговской создает почти одновременно с Мариной Цветаевой. У Цветаевой Перекоп — место большой человеческой трагедии. В тех боях принимал участие ее муж Сергей Эфрон. Там закончилась история старой России. Вспомним легендарные строки Николая Туроверова: «Уходили мы из Крыма…».
У Луговского — взгляд с другой стороны баррикад, но столь же мощный и глубокий. Память о Перекопе была для него священна, как и память о Гражданской войне, разделившей Россию на два лагеря.
Такая была ночь, что ни ветер гулевой,
Ни русская старуха земля
Не знали, что поделать с тяжелой головой —
Золотой головой Кремля.
Такая была ночь, что костями засевать
Решили черноморскую степь.
Такая была ночь, что ушел Сиваш
И мертвым постелил постель.
Такая была ночь — что ни шаг, то окоп,
Вприсядку выплясывал огонь.
Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп,
И рушился махновский конь.
И штабы лихорадило, и штык кровенел,
И страх человеческий смолк,
Когда за полками перекрошенных тел
Наточенный катился полк.
Дроздовцы сатанели, кололи латыши,
Огонь перекрестный крыл.
И Фрунзе сказал: — Наступи и задуши
Последнюю гидру — Крым.
Но смерть, словно рыбина адовых морей,
Кровавой наметала икры.
И Врангель сказал: — Помолись и отбей
Последнюю опору — Крым.
Гремели батареи победу из побед,
И здорово ворвался в Крым
Саратовский братишка со шрамом на губе,
Обутый в динамитный дым.
1927
И тот, и другой взгляд верны, подлинны. Поэтические строки словно превращают нас в участников тех событий. Филологи же отмечают, что в 1920-е годы Владимир Луговской был членом группы конструктивистов и разрабатывал новый размер — тактовик, и «Перекоп» написан именно так.
В путешествиях по Крыму у поэта всегда была «видимая цель», и он шел к ней упорно, обходя препятствия лишь в исключительных случаях. В итоге он стал ориентироваться в окрестностях Ялты увереннее любого старожила. В последнее время он чаще всего жил именно в Ялте, в ялтинском Доме Творчества писателей имени А. П. Чехова. В парке этой здравницы была его любимая скала, ей он посвятил стихотворение «Журавлиная ночь».
Здесь,
у скалы,
где молодость моя
На мир ночной
так жадно,
так взволнованно глядела,
Дай руку — посмотри и ты, дыханье затая,
На эти серебристые края,
На это мощное морское тело.
Мне кажется, я прожил сотни лет,
Так постоянен
Этот ровный лунный свет…
В Ялте он и умер, завещав замуровать свое сердце в этой скале. Его пожелание было исполнено. В 1960 году на скале установили медальон с барельефом Владимира Луговского.
Хоть я немало побродил,
Но сердцу вновь дано
Вдыхать тысячелетний пыл,
Горячий, как вино.
Стоит на юге гор предел,
Шуршит в камнях змея.
Ведь здесь я жил,
Здесь песни пел,
Здесь родина моя!
Фото с сайта www.ljplus.ru
1 Автобиография в кн.: Советские писатели. Т. 1. М., 1959.
2 Ногтева М. Простор и горечь Владимира Луговского. К 100-летию со дня рождения. «Литературная газета», №26, 2001.
3 Громова Н. Владимир Луговской: Жестокое пробуждение. «Первое сентября», №47, 2 мая 2001 г.
4 Ногтева М. Простор и горечь Владимира Луговского. К 100-летию со дня рождения. «Литературная газета», №26, 2001.
5 Громова Н. Владимир Луговской: Жестокое пробуждение. «Первое сентября», №47, 2 мая 2001 г.
Выбор читателей
Комментарии