Люди-человеки

Читала письмо Галины Ивановой с Вологодчины с особым волнением. Не раз комок подступал к горлу. Под Харьковом в 43-м попал в плен и мой отец. Судьба пощадила – послала вчерашнему студенту педучилища забытье после ранения. Моему отцу – Кузьмичеву Семену Ивановичу – в 43-м шел девятнадцатый год. Из училища – на короткую подготовку, новенькие погоны лейтенанта на плечи – и в бой. В мясорубку под Харьковом, вместе с такими же юнцами 25-го года рождения.

О войне и плене отец нам, детям, рассказывал мало. Зато все услышанное крепко оседало в память.

– Знаете, дети, – сказал как-то в минуту откровения отец, – в плену легче было умереть, чем жить. Жить, не подличая, не продаваясь за пайку хлеба. Запомните, есть на свете вещи поважнее собственного живота. Оставайтесь всегда человеками. («Это – не человек», – говорил иногда отец, как припечатывал.)

…Почему-то именно эти отцовские слова врезались в мою память из детства. И мой брат, полковник, тоже как-то признался, что в Афганистане он часто вспоминал именно этот отцовский наказ. И в тяжкие минуты повторял как клятву: «Отцу-то было труднее в тысячу раз. А выжил!»

Из плена изможденных советских солдат освободили американцы. У паренька, отметившего недавно 20-летие, была возможность остаться на чужбине.

– Кто тебя, парень, дома ждет? – отговаривали более старшие и разумные собратья по несчастью. – Мать, отец? Вряд ли ты их увидишь! В другой лагерь попадешь. У нас семьи есть, и то раздумываем…

– Ну что, предатели, прибыли? – это были первые слова, которые услышали бывшие советские воины на родной стороне. Отца спас тогда случай.

– Есть среди вас сибиряки? – спросил командир. – Шаг вперед! Из строя вышли четверо.

– Сибиряки в плен не сдаются. Надо проверить, – произнес майор фразу, спасшую сразу четыре жизни. Проверили. И в сорок шестом году в далекую алтайскую деревушку вернулся еще один солдат. «Кожа да кости, – вспоминала бабушка, – а на лице – одни глаза».

Навсегда застыла в этих глазах какая-то особая печаль. И жил потом он, солдат Победы, не щадя себя, будто торопясь все успеть: наработаться, надышаться, налюбоваться. За тех, которые остались лежать в поле под Харьковом. За тех, кто похоронен на кладбище военнопленных возле немецкой деревушки с уютным названием Клейнциммер. За тех, кто сгинул в сталинских лагерях, не дождавшись конца проверки.

Отец научил нас, детей, любить закаты и рассветы над тихим озером за огородами. С ним вместе мы вдыхали аромат первой июньской ягоды земляники.

Он приводил нас к скирде свежескошенного сена: «Нет ничего лучше этого запаха!» И еще он учил нас трудиться, дружить и любить по-настоящему. Но разве мы, его дети, можем так признаваться в любви, как это умел делать он?

– Я тебя любил, люблю и буду любить на этом свете и на том! – говорил он нашей маме, гладя ее седую голову.

Отец ушел из жизни как солдат, на ходу. Крепко сжал зубы от боли в сердце и закрыл глаза.

– Это он меня пожалел, – сокрушалась мать. – Не закричал, не позвал.

Что-то они, фронтовики, знали и знают о жизни и смерти такое, что нам, их детям, внукам, правнукам, разгадывать да разгадывать. Вот потому, читая письма о солдатах Победы, я все время думала и о своем отце. Удивительное поколение уходит из жизни. Особой крепости и закалки человеки…