Литература

“Страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба…”

Символика бессмертной комедии Гоголя

В небольшом философском диалоге “Развязка “Ревизора” Гоголь дал собственное истолкование комедии. Этому истолкованию до сих пор не придают большого значения, принимая его за наивную авторскую аллегорию. “Развязка “Ревизора” была написана для бенефиса М.С.Щепкина, и сам Щепкин первым упрекнул Гоголя в аллегоризме. “Аллегорья аллегорией, а “Ревизор” – “Ревизором”, – отвечал ему писатель, досадуя, что современники в очередной раз отказывают ему в понимании. В действительности Гоголь предложил глубочайшее символическое прочтение своей комедии, где “Ревизор” предстает как грандиозная мистерия, в которой социальный план является лишь образом, проектом мистического. Знаменитая “немая сцена” имеет прежде всего эсхатологический смысл.

На уроках литературы необходимо следовать авторской трактовке произведения, развитой и разработанной. Один из путей такой разработки предлагается вашему вниманию. Это – система уроков, каждый из которых посвящен определенному символу, и все они вместе раскрывают символический план “Ревизора”.

Урок 1. Символика уездного города

Ю.Манн писал, что Пушкин “намекнул на огромные возможности, которые таит в себе изображение целого организма через одну его клетку – через “село”, например… Город как относительно самостоятельная единица – как целое – подобен всегда более крупным социальным организациям: губернии, столице, всему государству”. Однако намек Пушкина не имел бы такого значения, если бы дело касалось только “социальных организаций”. Дело заключается в том, что город может символически выражать вообще весь мир. Вспомним слова прозревающего Городничего: “Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий!” Действие гоголевской комедии изначально спроецировано из философского и религиозного плана в социальный, и “история одного города” тем самым становится историей всего человечества.

Город в “Ревизоре” – замкнутое тело. Ничто чужеродное и никто не проникает в него извне, не изменяя своего качества: письма вскрываются на почте, частный пристав Прохоров, выезжая за город для порядка, возвращается оттуда пьян, памятники или забор, вырастающие на теле города, немедленно обрастают мусором и превращаются в свалку. Нелегко и покинуть пределы города: те же письма могут быть задержаны и сколь угодно долго пролежать в кармане у Почтмейстера; отсюда, как известно, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь; Хлестаков, будучи в городе проездом, две недели не может выехать из городского трактира. Какое-то гиблое место. И только ВЕСТЬ о неминуемом прибытии ревизора достигает города вовремя и вдруг приводит его в движение. В этой замкнутости города-мира мы должны искать причину его финального окаменения. Замыкаясь на себя, социальное тело делается невосприимчивым как к самой ВЕСТИ, так и к Тому, о Ком она извещает. Замкнувшись в теле и таким образом отделившись, город-мир перестал быть частью целого, забыл, как нужно воспринимать вести из иного мира и как следует себя при этом вести.

Список действующих лиц в начале комедии отражает социальную иерархию. Социальная иерархия является образом Иерархии Небесной и по идее своей должна стремиться к уподоблению высшей Иерархии. В своих письмах Гоголь не устает подчеркивать это: “Назначение человека – служить, и вся жизнь наша есть служба. Не забывать только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить на нем Государю Небесному и потому иметь в виду Его Закон” (“Выбранные места…”). А вот отрывок из неотправленного письма Белинскому: “Нужно вспомнить человеку, что он не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство”.

Иерархия существует и учреждена для того, чтобы не происходило отьединения, она призвана размыкать тело, открывать его Целому. Но в замкнутом городе “Ревизора” иерархия, потерявшая связь с Целым, отпадает и превращается в абсурд. Абсурд всегда возникает там, где место и чин утрачивают первоначально высокое значение. Абсурдный город Гоголя далек от Града Небесного – прообраза всех земных городов. В тексте комедии эта метафизическая удаленность реализована в пространственно-смысловой оппозиции: УЕЗДНЫЙ ГОРОД ПЕТЕРБУРГ.

Урок 2. Петербург как инобытие уездного города

Анализируя монолог Осипа в начале 2-го действия, мы увидим, что его назначение – показать райскую жизнь Петербурга. Мы видим двух плутов, хозяина и слугу, временно изгнанными из столицы. Весь монолог Осипа вызван тоской по потерянному раю. Разумеется, Хлестаков и Осип – комические изгнанники, поэтому причина их изгнания и мучения, которые они претерпевают в изгнании, переведена в материально-телесный план (отсутствие денег, голод). И разрешаются мучения, само собой, в этом же плане: изгнанники насыщаются и богатеют.

Хлестаков, вроде бы абсолютно непоследовательный, все-таки постоянен в одном. При той “легкости в мыслях необыкновенной”, которая ему свойственна, обращает внимание постоянство отношения его к Петербургу: “Эх, Петербург! Что за жизнь, право!” Если Хлестаков чем и дорожит, то только своей причастностью столице. В момент наивысшего отчаяния в пьесе он, поразмыслив, решает не продавать своих штанов, потому что “лучше поголодать, да приехать домой в петербургском костюме”. Петербургский костюм – не просто предмет роскоши или хвастовства. Он – сила. Ведь по петербургскому костюму и соответствующей ему “петербургской физиономии” Хлестакова принимают за ревизора.

Из Петербурга ждут истины, Петербурга боятся, с Петербургом связывают надежды на лучшую жизнь. Петербург и чиновникам, и Хлестакову видится средоточием благ. Петербург – карнавальный рай, край материального достатка и изобилия. Потому и верят совершенно неправдоподобному арбузу в семьсот рублей на столе Хлестакова и супу, который “в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа”. Эти арбуз и суп – явления того же ряда, что и “две рыбицы: ряпушка и корюшка”, о которых мечтает Городничий и которые в его мифологическом сознании символизируют петербургский рай.

Из Петербурга прибывает истинный ревизор. Петербург размыкает замкнутое пространство уездного города. Вроде бы отделившееся, предоставленное самому себе тело вспоминает вдруг о наличии головы. Голова намерена строго осмотреть тело. Весть о неминуемом осмотре застала тело врасплох.

Урок 3. Символика действия. Композиция и═сюжет

Сюжет “Ревизора” вырастает из одной ситуации. Это ситуация ответа высшему началу. Композиция – чередование этих ситуаций, комичных ввиду мнимости их: ведь принимаемый за высшее начало есть на самом деле “олицетворенный обман”. Узнавание в середине 5-го действия приближает комедию к трагедии, немая сцена превращает происходящее в мистерию: все ситуации ответа, в которых страх героев смешон, оказываются репетицией одной главной ситуации – Страшного Суда, когда никому уже не до смеха. Окаменение – одна из метафор смерти. Смерть на Страшном Суде – это конечная, бесповоротная гибель, абсолютное небытие. Такова участь героев гоголевской “комедии”.

Главный вопрос, который ставится всем ходом комедии, который едва не сводит с ума прозревающего Городничего: как это могло случиться? Каким образом стал возможен обман, в результате которого весь город-мир оказался на краю гибели? “Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было!” “Точно туман какой-то ошеломил, черт попутал…” Для жителей уездного города это, точно, – туман, мистика, “черт”. Но зрителям и читателям предоставлена уникальная возможность не только стать очевидцами мистического события, но и проследить механизм самого страшного заблуждения в истории человечества. Тот, кто способен разобраться в этом механизме, разделит ужас и оцепенение немой сцены, потому что всем ходом действия доказывается: то, что произошло, должно произойти. Люди не могут не обмануться: их характеры, их жизнь, их внутреннее устройство таковы, что в создавшейся ситуации они неизбежно и необходимо будут обмануты. Сюжет “Ревизора” – не история пути одного героя. Это история заблуждения целого города.

В чем же весь ужас этого заблуждения? Страх чиновников поначалу кажется преувеличенным: ну ревизор, ну из Петербурга. Что страшного? Максимум, чем грозит приезд ревизора, – это потеря места. На социальном уровне эта потеря, конечно, неприятна, но не страшна: ведь в конце концов это всего лишь утрата выгодного служебного положения, каких-то денег. Однако МЕСТО в сознании жителя города – символ. На символическом уровне потеря МЕСТА равнозначна потере самого себя, потере небесного гражданства, т.е. потере своего места в бытии. Поэтому “что ни говори, страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба…” (“Развязка “Ревизора”).

Урок 4. “Ревизор” и═проблема греха

Замкнутое тело, отпавшая иерархия символически выражают идею ГРЕХА. Действительно, в “Ревизоре” мы сталкиваемся не просто с “обыкновенным провинциальным городом”, а с городом грешников, не ведающих своего греха и не желающих каяться. Грех – причина царящего в городе беспорядка, причина всякого абсурда.

Страх, поднимающийся со дна души при ВЕСТИ о ревизоре, берет свое начало в грехе. И страх мешает ясному осознанию греха. Они не готовы к ответу, т.е. не могут ответить за место, которое занимают. Страх – естественная и единственная для них реакция в столкновении с иным. Когда страх проходит, герои остаются со своими грехами, что выражается прежде всего в том, что они отодвигают грозящую лично каждому опасность в область абсурдных предположений. Начинаются гадания: “война с турками”, “измена” и т.п.

Острее других осознает свой грех самый большой плут – Городничий. Слова “грех”, “грешки” произносятся им то и дело и в сочетании с поочередно поминаемыми Богом и чертом образуют особый – религиозный – пласт его лексики. Чувствуя грех, видя непорядки, Городничий не может связать этих двух вещей воедино, не может осознать грех как причину всех зол. В споре с самым абсурдным (и, значит, самым греховным) персонажем комедии, Ляпкиным-Тяпкиным, Городничий проявляет себя гораздо более религиозным человеком (Ляпкин-Тяпкин отрицает собственную греховность: не видит зла во взятках борзыми щенками). В дальнейшем выясняется, что главный грех судьи – не взятки, а отсутствие веры. Неверие делает принципиально невозможным раскаяние. При общей “нераскаянности” гоголевских героев, на которую обращали внимание исследователи (Гуковский, Манн), Ляпкин-Тяпкин – самый нераскаянный герой. В немой сцене он пригибается почти до земли, как будто от удара. Городничий смотрит наверх, а судья не видит и не знает, откуда случился удар, не понимает, удивлен, почему ударило по нему, а не по туркам, к примеру. Впрочем, когда судья находится в ситуации “tet-a-tet” с “ревизором”, он чувствует себя едва ли не в преисподней. Характерные проговорки: “А деньги в кулаке, да кулак-то весь в огне”; “Господи Боже! не знаю, где сижу. Точно горячие угли под тобою”. Его разгоряченное сознание рисует его же собственную гибель: “О Боже, вот уж я и под судом! и тележку подвезли схватить меня… Ну, все кончено – пропал! пропал!” Примечательно в высшей степени обращение к Богу этого “вольнодумца” в ситуации ответа.

Проговорки гоголевских героев вообще не случайны. Городничий проговаривается на всем продолжении комедии: говорит одни слова вместо других, прибегает к неожиданным сравнениям и метафорам. Эти тропы кажутся случайными в перспективе героя, но они имеют чрезвычайно большое значение в авторской перспективе. В проговорках Городничий, Ляпкин-Тяпкин и другие герои становятся проводниками и транслируют некую иную реальность, которая в их языке может быть обозначена только тропами, междометиями, фразеологизмами. Вспомним, как важны замечания Городничего о месторасположенности города (“хоть три года скачи”) и то обобщение, которое содержит гипербола “весь мир, все христианство”. Основная масса проговорок Городничего – это к делу и не к делу поминание Бога и черта. Здесь важно отметить прежде всего тот особый разоблачающе-увенчивающий, метафорический язык, который вырабатывается у Городничего по отношению к Хлестакову: от “старого черта” до – “фу ты, канальство!.. с каким дьяволом породнилась!” Все эти проговорки – показатель религиозности сознания Городничего, но они же – свидетельство его глубокой греховности.

Бобчинский и Добчинский появляются в дверях на слове “шасть”, когда Городничий суеверно поглядывает на дверь. Это во многом решает дело. “Шасть” – очередная проговорка Городничего. Происходит самообман: в сознании Городничего “шасть” связано с приездом ревизора. В самом начале “две необыкновенные крысы” принимаются им в качестве предвестников события. Городничему невдомек, что как не подобает истинному ревизору являться в виде крысы, так и слово “шасть” не соответствует этому появлению. Если бы Антон Антонович мог думать, он понял бы, что крысы, которые “пришли, понюхали – и пошли прочь”, напрямую связаны с тем, “что называет в письме Андрей Иваныч грешками”. Необыкновенные черные крысы неестественной величины – это, вне всякого сомнения, бесы, которые приходят к Городничему во сне, предупреждая реальное свое появление. Но для Городничего ревизор – крыса, а появление крысы как нельзя лучше выражает междометие “шасть”. Высшие силы в греховном сознании Городничего – иное, причем враждебное иное. О самой церкви мы знаем, что ее так и не выстроили в уездном городе. Городничий вспоминает об этой церкви, беспокоится, чтобы не позабыли сказать, будто она сгорела. “Сгоревшая” церковь (несмотря на то, что в городе, по-видимому, есть другие – например, та, в которую не ходит судья) – это символ. Уездный город в “Ревизоре” – отпавший, это город без церкви, город, в котором церковь еще “не начиналась”. Поэтому и нераскаяны герои комедии, поэтому и звучат последней правдой о людях слова Городничего: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Так ли это? Последняя ли это правда?

Урок 5. “Олицетворенный обман”

Первые слова, которые вырываются у Городничего при получении известия от Бобчинского и Добчинского: “Что вы, Господь с вами! Это не он”. Так отзывается ДУША Городничего, это голос его разума и веры. Но слишком слаба эта вера и слишком силен страх – следствие этой слабости. “…да, так он и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом”. “Господи, помилуй нас, грешных! Где же он там живет?” Пока Бобчинский не сказал про тарелки, Городничий еще крепился, но после этих слов “не он” в его сознании становится “он”: ложное узнавание совершается. Что же сломило Антона Антоновича? Почему упоминание тарелок так подействовало на него? Ведь, как потом выясняется, ничего не было в Хлестакове “похожего на ревизора”. Даже наоборот, все говорило против него. Молодой человек “лет двадцати трех или четырех с небольшим”. Маловероятно, чтобы ревизор был такого возраста. “Недурной наружности, в партикулярном платье…” – и что же? Официальная одежда – мундир – могла бы стать неоспоримым доказательством, а так мало ли проезжает штатских? “Странное поведение”: и денег не платит, и не едет. Настоящий ревизор, заботящийся об “инкогнито”, скорее избегал бы подобных странностей: они привлекали бы к нему лишнее внимание. Но – инкогнито! Вот слово, за которое с самого начала зацепился Городничий (он четырежды в 1-м действии повторяет его). Городничий не знает ревизора в лицо. Неизвестность ревизора, его тайна мучительна, непереносима, рождает безотчетный страх. Страх ведет к осознанию греховности, первое движение ДУШИ Городничего – покаяние: “Господи, помилуй нас, грешных!” Но минутное раскаяние сменяется привычным стремлением утаить, скрыть свой грех, “авось Бог вынесет и теперь” – “только бы узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться”. Однако страх не знает меры. Он не только помогает осознанию греха, но и мешает, заслоняет истину. “Он и в тарелки к нам заглянул”. По странной, смещающей логике гоголевского мира, “тарелка” – это ДУША. Наполненная тарелка – это как бы весь человек со всем своим греховным содержимым. Иначе откуда взяться страху, когда Хлестаков заглядывает в тарелку? “А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость”, – говорит после Хлестаков онемевшему от страха Луке Лукичу… В череде ситуаций ответа в 4-м действии Хлестаков, теперь сытый, смотрит уже не в тарелки, а прямо в глаза. Что называется, заглядывает в душу. Утолив физический голод, Хлестаков взыскует пищи иной: “…и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность”. Хлестаков готов принять, сьесть все, что ему дают. (Слова Осипа “все будем есть”). А дают ему все и почти все. Хлестаков заглядывает в тарелки к Бобчинскому и Добчинскому, а Городничему кажется, будто заглядывают прямо к нему в душу: “Он и в тарелки к нам заглянул…” – “Господи, помилуй нас, грешных!” Если “заглядывает в чужую тарелку” (ср.русскую пословицу), значит, ревизор. А в своей тарелке, на самом дне, подобно куску мяса в супе, лежит ГРЕХ. Стоит лишь на миг осознать его, сразу станет ясно: наказание неизбежно. Городничий поверил в ложного ревизора, когда со всей остротой осознал свою греховность.

Урок 6. Хлестаков и Городничий в ситуации ответа

Сцена встречи в трактире – одна из самых мастерских в комедии. Ее комизм в структурной неопределенности: кто будет отвечать и кто спрашивать? К ответу готовятся обе стороны. Оба готовы покаяться, но первым это делает Хлестаков: “Да что ж делать?.. Я не виноват… Я, право, заплачу… Мне пришлют из деревни…” Впрочем, называть это покаянием – слишком сильно. Здесь пока только слабый намек на покаяние. Хлестаков “сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко: “Он (хозяин трактира. – И.Б.) больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп – черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням…” и т.д. Хлестаков опережает Городничего. На наших глазах жалкий, ничтожный человечек оборачивается грозным вопрошающим. Городничему остается занять место отвечающего, подчиненного, который должен, в силу занимаемого положения, особым образом истолковывать слова своего начальника. И вот Хлестаков произносит: “Я служу в Петербурге”. – “О Господи Ты Боже…”. Городничий начинает каяться: “Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие…” (ложь: Марья Антоновна – девица на выданье) etc.

Городничий проигрывает. Прежде всего потому, что покаяние его неискренне. И.Залотусский заметил, что в ситуации ответа, “поддавшись напряжению этой минуты, Хлестаков говорит правду, а городничий лжет”. Городничий ошибся. Его губит не роковая случайность, как может показаться, но закон; не простая “ошибка в расчете”, но все мировоззрение Городничего, поставленное на карту в ситуации ответа, терпит крах. Согласно этому мировоззрению, “нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так Самим Богом устроено…” Стало быть, и ревизор не без греха. Нет начальника, которого нельзя было бы немножко “подмаслить”. В ситуации ответа он с самого начала относится к Хлестакову как к подкупаемому ревизору, т.е. ревизору неистинному. Он сам дает Хлестакову козырную карту – возможность стать тем, кем тот сразу и становится: “олицетворенным обманом”. Он сам истолковывает правду Хлестакова как ложь и сам становится жертвой своей же лжи. В “Предуведомлении для тех, кто хотел бы сыграть как следует играть “Ревизора”, Гоголь писал, что Городничий вместе с остальными чиновниками сам направляет речь Хлестакова: “Темы для разговоров ему дают сами выведывающие. Они сами как бы кладут ему все в рот и создают разговор”. Хлестаков предстает тем и таким, каким они могут и хотят его видеть. Хлестаков для героев комедии подобен тому, чем вся комедия в целом должна являться для зрителей, – т.е. зеркалу, в котором отражаются их “кривые рожи” и на которое поэтому “неча пенять”. Сама позиция выведывания по отношению к ревизору глубоко ложна, ведь она переворачивает должное соотношение. Городничий подходит к предполагаемому ревизору, опираясь на свой прошлый опыт и знание людей, с которыми он прежде имел несчастье сталкиваться. Но эти знания и опыт (Городничему следовало бы это понимать) не должны распространяться на тех, кто выше его в иерархии. Даже если он, по собственному признанию, “трех губернаторов обманул”, это еще не давало ему никакого права подводить ревизора под общий знаменатель своего опыта зла. Главное несчастье Городничего (и многих других гоголевских героев) – это полное отсутствие того, что называется духовным опытом. Именно этого, а не житейского опыта от общения с теми, кто ниже или равен им, не хватает Городничему и компании – им не хватает опыта общения с прекрасным и высоким, с тем, что превосходит обыкновенное человеческое понимание. В предпоследней сцене мы становимся свидетелями, как Городничий получает такой опыт, не духовный еще, но уже экзистенциальный. Гоголь писал о Городничем: “Он находится от начала до конца пьесы в положениях свыше тех, в которых ему случалось бывать в другие дни жизни”. “Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было!” Однако Городничий видел это с самого начала: “А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его”. Отрицательные определения (“ничего не было”, “невзрачный”, “недурной наружности”, “не едет и денег не платит”, “не генерал, а не уступит генералу”, наконец, итоговое: “ни се, ни то”), характерные, как отмечал Андрей Белый, для демонических персонажей у Гоголя, идеально соответствуют образу “инкогнито”. Ревизор – INCOGNITO, т.е. буквально: “неузнанный” (неизвестный, непознанный, немыслимый). Неузнанность страшна. Желая, как и все, поскорее избавиться от страха, Городничий враждебен неизвестности любого рода. “Не познан? – А мы познаем! Немыслим? – А мы помыслим!” И вот он пытается “мыслить” за ревизора, пытается его “познать” и “разгадать”. Можно не сомневаться, что любой посланник свыше, окажись он на месте Хлестакова, был бы так же превратно истолкован. Автор словно бы говорит героям и зрителям: “Пока инкогнито ревизора будет восприниматься вами враждебно, вы не сможете противостоять механизму заблуждения. Такими, какие вы есть, вы никогда не разгадаете и не узнаете Того, Кто будет послан оттуда”.

Урок 7. Святость наизнанку. Феномен Хлестакова

Гоголь предвидел, что с исполнением роли Хлестакова возникнут определенные трудности. В этом образе в самом деле есть что-то неуловимое, ускользающее от определений. Кто он? Мнимый ревизор, “олицетворенный обман”, Антихрист? Или – “ветреная светская совесть”? Сам Гоголь, кажется, не мог дать точного ответа.

В своих собственных глазах Хлестаков невинен, почти свят. В его сознании все, что ни делает он, есть comme il faut, и ни одна мысль, что это, мягко говоря, не совсем так, ни одно сомнение в собственной безгрешности не посещают Хлестакова. На самом же деле его ощущение себя происходит от недостатка памяти. Он не помнит себя совершенно, полностью отождествляясь с настоящим моментом и не зная в этот момент ни прошлого, ни будущего. Только этим можно обьяснить его безоглядное вранье, в котором каждое новое слово о себе отменяет предыдущее. Только этим можно обьяснить невероятное с точки зрения психологии (и вероятное с точки зрения психиатрии) признание в любви двум женщинам одновременно, при том, что, несомненно, оба признания вполне искренни. Хлестаков, в “необыкновенной легкости” которого заложена доля обаяния, напоминает то святого, то сумасшедшего. Он ни то, ни другое (“ни се, ни то”). Он их полная противоположность. Он начисто лишен рефлексии. Если близкий Хлестакову параноидальный тип выворачивает весь свой внутренний процесс и рефлексию наружу, а святой освобожден от рефлексии силой благодати, то Хлестаков никогда и не знал рефлексии, его полумысли-полуфантазии рождаются на кончике языка и никакого внутреннего процесса (кроме пищеварительного) у него и в помине нет.

В “сознании” Хлестакова греха не существует, но в действительности он грешит напропалую, и нет такого смертного греха, которого не совершил бы он за те несчастные “два денька”, что проходят с момента признания его ревизором до отьезда. Хлестаков не ведает греха еще и потому, что ведом в грехе людьми. Все, что совершает он – от первой взятки Городничего до предложения Марье Антоновне, – в каком-то смысле совершают сами обманувшиеся люди. Хлестаков сам по себе пуст, как дырка, а люди заполняют эту пустоту тем, что порождает в них встреча с неизвестным. В них рождается страх – Хлестаков становится воплощением этого страха и питается им. В них рождается почтение – он воплощает их почтение и питается им. В них рождается ложь – он в конце концов оказывается воплощенным обманом. Собственно его, Хлестакова, грех здесь, пожалуй, лишь то, что он берет. Берет все, что дают. Страх, почтение, ложь, деньги, кульки, сахарные головы, просьбы, подносик, веревочку, коврик – все это он увозит с собой, к себе, навсегда. Он забирает их имущество, то, что они имеют, вплоть до имени (“Петр Иванович Бобчинский”). Он сьедает полные тарелки и уезжает, оставляя их невымытыми, нечистыми – такими и увидит их ревизор истинный, когда явится.

Хлестаков приходит легким, а уходит отяжелевшим. Приход истинного ревизора тяжел, но после того как тарелки будут отмыты, станет легко. Хлестаков, собрав то, что собрал, сам не ведая того, оказал услугу истинному ревизору.

Хлестаков – самая трудная роль, потому что от актера здесь требуется не только и даже не столько знание того, что есть, какие “бывают” люди, сколько некое предвидение того, что будет. Хлестаков не есть “тип” в традиционном понимании, идущем из XIX века. Городничего, Землянику или Ляпкина-Тяпкина все же можно где-то “подсмотреть”, они не лишены определенного сходства с живыми людьми. За них многие обиделись на Гоголя. За Хлестакова – никто не обиделся. Да и странно было бы узнать себя в том, кто есть совершеннейшее ничто, кто пребывает даже не столько в каком-то конкретном месте, сколько во времени: “Всякий, хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым…” (Гоголь). “Хлестаковщина” в людях раскрылась еще далеко не полностью, “ветреный светский человек” – отнюдь не исчезнувший прототип Хлестакова. Сущность Хлестакова еще ждет более полного воплощения в грядущем человеке без памяти, без воли, без ума, без рефлексии, без цели – в человеке неразумном, управляемом внешними, безличными силами. Человечество пока еще слабо знакомо с человеком-дыркой, человеком-пузырем, стихийно заполняемым и стихийно опустошаемым. Человечество пока еще не знает, ему только предстоит еще узнать Хлестакова.

Урок 8. Смешной суд – Страшный Суд

В 5-м действии “Ревизора” мы легко можем проследить известную архетипическую модель, в соотнесении с литературным контекстом подробно описанную Дж.Фрэзером (“развенчание царя-мага”) и М.М.Бахтиным (“развенчание шутовского короля”). Уездный город в комедии карнавален: вспомним гусей в передней суда, учителей, строящих рожи и ломающих стулья, и многое другое. Править карнавальным миром должен шут, и Городничий на время приезда Хлестакова действительно становится шутом. Уже в 1-м действии он совершает целый ряд бессознательно-карнавальных движений, начиная с надевания на голову бумажного футляра вместо шляпы (как бы примеривание дурацкого колпака), а в 4-м делает симптоматичное признание: “Такой дурак теперь сделался, каким еще никогда не бывал”. Время правления шутовского короля ограничено карнавалом, и потому в 5-м действии, когда в доме Городничего собирается весь город (по Бахтину, дом Городничего в этом случае эквивалентен карнавальной площади). Городничий сначала возносится на небывалую высоту, а затем развенчивается. Согласно ритуалу, развенчание должно сопровождаться побоями, а в древние времена имело место ритуальное убийство. Городничего не бьют и не убивают, но в сознании его происходит именно это: “Вот когда зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит!” Как и в уже приводившихся случаях, эти метафоры следует воспринимать буквально, это – реальность, творящаяся в сознании Городничего, его предчувствие Суда, неминуемого разьятия и окончательной смерти (“совсем убит”), т.е. смерти без надежды на воскресение.

Саморазоблачение шута – момент трагический, здесь комедия переходит в трагедию. И хотя Городничий – главное трагическое лицо, трагедия заключается в том, что в 5-м действии разоблачаются все. Происходит карнавальный смешной суд над героями. “Срывание масок”, учиненное Хлестаковым, и характеристики, даваемые им в письме, карнавальны: “сивый мерин”, “свинья в ермолке” и т.п. Но Гоголь показывает: смешной суд – только предвестие и репетиция Страшного, и символическая смерть на смешном суде – предвосхищение конечной гибели в немой сцене. Разоблачение предшествует смерти, но символически – это сама смерть. Ведь сама смерть, строго говоря, невыразима, а образом ее как раз и может быть снятие всех покровов, срывание масок, предельное обнажение. Смерть-обнажение разоблачает истинное лицо человека. В случае гоголевских героев человеческое лицо само есть маска, и потому, когда покровы сорваны, Городничему второй раз являются бесы: “Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего…” Смешное, как часто у Гоголя, незаметно оборачивается страшным (еще Аристотель писал, что у смешного и страшного один источник – безобразное). На Страшном Суде безобразное вместо живого образа, лика, уже не будет смешить, но будет означать окончательную смерть.

Не нужно настаивать на однозначной аналогии: немая сцена – Страшный Суд. “Комедия тогда бы сбилась на аллегорию”, – говорит Первый комический актер в “Развязке “Ревизора”. Немая сцена еще не конец света, и Хлестаков – еще не Антихрист. Но здесь мы имеем дело с символической реальностью, с обобщением колоссальной силы. Особенностью символа является то, что он связывает наше настоящее с тем, что было в начале времен, и с тем, что будет в конце.

Немая сцена – всего лишь генеральная репетиция того спектакля, в котором сыграть предстоит нам всем. И того, кто пропустит репетицию, в премьере спектакля ожидает провал.

Илья БРАЖНИКОВ

Каждый человек стоит на надлежащем ему месте иерархической лестницы и потому выполняет единственное основание равенства – определенное ему служение.

С. Ф╡анк

Страх есть обморок сознания.

С. кье╡кего╡