Линор ГОРАЛИК: Меня интересует выживание человека в предельных обстоятельствах

Линор Горалик – одна из ярчайших фигур современного русского литературного процесса в частности и процесса культурного вообще: поэт, прозаик, эссеист, журналист, переводчик. В ее переводах выходили рассказы Этгара Керета и стихи Витаутаса Плиуры (последнего – совместно со Станиславом Львовским), она автор комикс-стрипов «Заяц ПЦ и его воображаемые друзья: Щ, Ф, грелка и свиная отбивная с горошком», нескольких художественных выставок и проектов, основатель и главный редактор проекта личных историй PostPost.Media… Полон ли список? И, главное, чем все это объединяется?

В этом году в московском музее «АРТ4» прошла выставка «Одевая демонов: повседневный и парадный костюм обитателей сектора М1», задуманная и организованная Линор. Среди ее работ в связи с выставкой первым вспоминается сборник короткой прозы и стихотворений «Устное народное творчество обитателей сектора М1», но для полноты понимания того, что она делает, хорошо бы держать в голове и другие сборники ее прозы, по крайней мере «Недетская еда», «Недетская еда. Без сладкого», «Короче», «Это называется так», романы «Нет» и «Половина неба», написанные в соавторстве, соответственно, с Сергеем Кузнецовым и Станиславом Львовским, непременно роман «Все, способные дышать дыхание» и поэтические книги, хотя бы «Так это был гудочек», «Всенощная зверь»… Список и тут далеко не исчерпывающий, за его пределами остаются еще авторские колонки и статьи в периодике и выходящий книгами цикл интервью с современными русскими поэтами «Частные лица», но не будем превращать врез к интервью в энциклопедическую справку, скажем лишь, что за всем этим стоит общая совокупность интуиций. Говоря с писательницей о смыслах этого несловесного художественного высказывания, мы отдавали себе отчет в том, что оно для полной адекватности прочтения должно быть воспринято как часть литературной и культурной работы автора, как продолжение ее текстов другими средствами и способ осмыслить те же вопросы, над которыми Горалик, автор многих книг – прозаических и поэтических, художественных и исследовательских, – думает много лет. Во всяком случае в ходе разговора о выставке оказывается, что речь идет вовсе не о потусторонних явлениях и событиях, а о том, с чем человеку приходится иметь дело здесь, сейчас и каждый день, и в конечном счете о природе человека и о границах человеческого.

– Линор, ваша выставка (сама по себе очень нетипичная) дает нам возможность обратить внимание на те направления вашей сегодняшней работы, что выходят за рамки литературы как таковой, но во всех вариантах, несомненно, связаны с ней, и на то, что удерживает все ваши проекты вместе, в рамках некоторого целого. Расскажите, пожалуйста, о замысле и смысле выставки: что она призвана сказать о человеке, для чего нужен именно такой угол зрения на него?

– Выставка, по моему замыслу, рассказывает о том, как костюм в широком смысле слова функционирует в аду (естественно, в определенном, воображенном мною аду), как на его основе выстраиваются копинг-механизмы, позволяющие выживать в ситуации непрерывного и нескончаемого страдания.

Я строила ее по модели этнографических выставок, то есть так, как строила бы выставку «Повседневный и парадный костюм жителей Коломенской области», если бы могла. Если говорить о ее целях, я не питаю надежд, что сумела представить новый угол зрения на человека, от силы могу сказать, что хотелось выразить лично мне. С одной стороны, мне хотелось показать, какими я вижу эти копинг-стратегии, как я понимаю наши методы противостояния невыносимому, и костюм был просто очень удобным инструментом для ведения разговора. С другой стороны, я занимаюсь темой повседневного костюма и идентичности в рамках работы с теорией моды, и мне было важно показать, что наши отношения с костюмом совершенно неразрывны, что везде, где есть мы, костюм служит зеркалом нашей цивилизации, даже если это цивилизация преисподней.

– По моему разумению, это если и не новый угол зрения на человека, то не слишком-то продуманный массовым сознанием. Конечно же, это не столько о костюме, который, как ему и положено, инструментален, сколько о человеке, о понимании его взаимоотношений с самим собой и с миром. Все это, разумеется, предельно внятное в своей за­остренности высказывание о ситуации и ресурсах человека не просто в катастрофе, а в такой катастрофе, из которой нет выхода. Насущнее не придумаешь. Расскажите, пожалуйста, о том, как это связано (что вообще связано, не сомневаюсь) с тем, что и как вы делаете в литературе.

– Меня всегда и во всем, что я пытаюсь делать, интересует одно и то же – повседневное выживание человека в предельных обстоятельствах. Эта выставка для меня – продолжение той же темы, с которой мне важно взаимодействовать и в текстах, и в других визуальных работах, даже в моих детских книжках.

– Наивный, но неминуемый вопрос: но как возможно физически (и психологически) справляться с такими объемами разносторонней работы?

– Я человек, который не умеет мыслить себя без работы и не умеет жить вне работы, мне кажется, что никакого другого способа сохранять себя (в том числе в пригодном психическом состоянии) для меня не существует, и оставить меня без дела – довольно страшное наказание. Я думаю, в этом смысле выставка оказалась для меня проективным тестом, там даже есть объект с названием Idle Hands Are Idle Hands («Ленивые руки – это просто ленивые руки») – это парафраз известного высказывания «Ленивые руки – игрушка дьявола». Объект объектом, но сама я так думать не умею, для меня страшнее (моих) ленивых рук мало что есть.

– Как вы думаете, судя по реакции на выставку, идущую уже с июня, насколько это было замечено и понято? Вообще, есть ли у вас какая-то обратная связь с вашими читателями, зрителями и насколько это вам важно?

– Мне повезло много говорить об этой выставке со своими близкими, посчастливилось почувствовать себя понятой и услышанной, и это, конечно, было предельно важно. Вообще обратная связь для меня крайне важна, у меня не хватает самоуверенности, для того чтобы работать в пустоту и знать «изнутри себя», что я делаю это хорошо. Другое дело, что мне важна не любая обратная связь, но высказывания тех, кто мне дорог. Вот сейчас я ровно на середине написания романа «Имени такого-то» об эвакуации психиатрической больницы из Москвы в 1941 году. Наверное, это самая тяжелая писательская работа, которую я делала в жизни. Я даю читать написанные куски своей семье и друзьям, и если бы не их поддержка, я бы, скорее всего, не справилась.

– Возможно ли рассказать о замысле подробнее?

– Роман под названием «Имени такого-то» был задуман 15 лет назад, когда я совершенно случайно узнала историю эвакуации московской психиатрической больницы имени Алексеева (Кащенко) осенью 1941 года: на баржах, из яростно обороняемого города, в нечеловеческих условиях. Они думали, что им надо доплыть только до Рязани, но рязанская больница не смогла их принять. Им пришлось фактически без еды и медикаментов, в страшной тесноте плыть в Нижний Новгород, но там история повторилась, и они поплыли в Казань. Две темы, невероятно задевающие меня лично, – война и медицина, а особенно психиатрические заболевания, сплетаются здесь вместе, и когда я узнала этот сюжет, у меня руки тряслись от желания с ним работать, но тогда я решила, что чисто психологически просто не справлюсь. А сейчас он вдруг напал на меня и не отпускает, я еще никогда не писала так, я пишу каждую свободную секунду. Это не документальный роман, в тексте очень много фантазийного, и больница моя не Кащенко, а вымышленная. Но это история об эвакуации. Писать очень тяжело, но лично мне совершенно необходимо. Я хочу, чтобы эту историю знали, чтобы она была рассказана, и, конечно, есть надежда, что тогда она меня отпустит.

– Думаю и надеюсь, что, когда роман будет закончен и опубликован, у нас будет возможность поговорить о нем подробнее. Пока же мне хотелось бы вернуться к выставке, она ведь входит в более общий «адский» проект, не сводящийся к литературе. Его литературную часть составляет, например, «Устное народное творчество обитателей сектора М1» – того же, как я понимаю, сектора преисподней, собранное Сергеем Петровским – одним из сквозных ваших героев, связанным не только с фольклорным сборником. А что еще входит в этот проект и зачем понадобилась ему несловесная составляющая? И какие еще в вашем аду есть сектора, чем они различаются?

– Меня не отпускает мысль, что где есть люди, там есть их духовная жизнь, а важнее их духовной жизни и того, как она раскрывает себя в повседневности, в малых вещах, в ежеминутных и ежедневных человеческих взаимодействиях друг с другом, для меня ничего быть не может. Ад для меня не важнее других пространств, где эти взаимодействия, эти проявления большого в малом осуществляются (как мне кажется, я, разумеется, ничего не могу об этом знать) острее, чем когда бы то ни было. И это завораживает и вызывает у меня постоянный и мучительный интерес: война (как в романе «Имени такого-то»), невозможные катаклизмы (как во «Всех, способных дышать дыхание») и так далее. Все это просто своего рода фон для того, чтобы говорить об обыкновенном и человеческом. Что же до других сегментов ада, M1 – сегмент «русский», вернее, завязанный на русскую культуру и повседневность: мне почему-то кажется, что в (моем) аду люди попадают в узнаваемый и родной для них мир. Так что, наверное, другие сегменты у каждого свои: те, в которых все, что окружает тебя, твое.

– Кажется, понимаю: пространства бессмыслия и мучений, условно называемые адом, подобно пространствам осмысленности и счастья, организованы в зависимости от культурных установок, ценностей и привычек тех, кто в них обитает (счастье и несчастье, грубо говоря, работают с одним и тем же материалом). Исходя из опыта вашей многолетней работы с темой человека в нечеловеческих условиях, самой возможности человека в этом, как бы вы могли ответить на вопрос, что способно, если способно вообще, помочь человеку выстоять в таких условиях, да еще – раз уж мы говорим о страданиях в их адском модусе, где невозможно обольститься надеждами в силу их невозможности там, – в ситуации безнадежности? («Кто говорит о победе? Выстоять – это все…»)

– Знаете, для меня самое ужасное – то, что я, разумеется, не знаю и не могу знать ответа. Всю жизнь я боюсь оказаться в одной из этих ситуаций – войны, катастрофы, теракта, и оказаться в ней не просто совершенно беспомощной и бесполезной, но хуже того – еще и обузой для других. Я не знаю, что может помочь человеку выстоять. Но я бесконечно сочиняю про это истории в попытке успокоить себя каким-то ответом и никакого успокоения, разумеется, не нахожу. Надеюсь, что если такое все-таки случится, то Господь убережет меня от подобной отвратительной роли если не ради меня самой, то ради близких, вот и все. Так что, как ни крути, в качестве опоры остается только вера, судя по всему.

– Линор, совсем недавно литературная общественность устроила очередной скандал, возмутившись тем, что ваше прекрасное, по моему убеждению, стихотворение было включено в школьную олимпиаду. К счастью, автором доноса наша читающая публика не ограничивается, и читатели уже написали вам много слов поддержки. Будучи всем сердцем с вами в этой истории, я бы хотела спросить: как вы думаете, возможно ли что-то вообще сделать с неумением наших современников читать сложную поэзию и чудовищным, мягко скажем, консерватизмом в их головах?

– Спасибо вам огромное за добрые слова и за поддержку. К счастью, у нас есть и читатели неочевидной поэзии, и люди, не зараженные консерватизмом в плохом смысле этого слова. Но вообще новая поэзия очень часто вызывала трудности у современников как минимум по двум причинам: одна причина, мне кажется, заключается в том, что поэзия – это всегда поиск нового языка, а язык – огромная часть идентичности каждого из нас, и попытки работать с ним нестандартными методами могут казаться покушением на эту идентичность, а вторая причина в том, что поэзия берет на себя право говорить о болезненных и чувствительных темах, и немудрено, что она задевает чьи-то чувства, в конце концов пробуждать эмоции – одна из главных ее задач. Нужно ли что-то с этим именно «делать» и как именно «делать», я не знаю, я не подвижник и не просветитель по натуре, а это задача для подвижников и просветителей. Мне кажется, мое дело – писать стихи, читать же их каждый волен как угодно.