Коснуться улыбки. Евгений Сулес. Проза

Евгений Сулес – прозаик, драматург, сценарист. Родился в Москве в 1977 году. Окончил актерский факультет Центра актерского мастерства, сценарно-режиссерский факультет киношколы «Фабрика кино». Работал сценаристом телеканала «Культура», автором и ведущим программ из цикла «Шедевры старого кино». Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Homo Legens», «Гвидеон», «Лиterraтура», «Юность», «Искусство кино» и др. Сборник прозы «Сто грамм мечты» в 2013 году вошел в лонг-лист премии «Большая книга».

Евгений Сулес – автор идеи и составитель книги «Крымский сборник. Путешествие в память» (Терра – Книжный Клуб Книговек, 2014). Один из основателей клуба ЛЖИ (Клуб любителей живых историй).

Вместо предисловия

Мне нравится слушать его: он необычайно остроумен. Мне нравится наблюдать за ним со стороны. Как за огнем или текучей водой. Вокруг него всегда люди, много людей, что-то в нем притягивает их неумолимо. Наверное, его улыбка. Евгений Сулес – профессиональный актер, и, не зная его, можно решить, что и эта широкая обаятельная улыбка – лишь часть профессии. Но, думается, дело вовсе не в сценическом опыте. Это внутренняя улыбка, врожденная, естественная, какой не научат ни в одной театральной школе. Такую не создашь и не удержишь долго одним лишь усилием лицевых мышц. Она скорее результат работы мышц душевных.

… Но больше всего мне нравится читать то, что он пишет. Его проза очень разная. Есть лирические новеллы – тонкие, чувственные, импрессионистические, прозрачные, в которых, словно в капле дождя, отражается мгновенность вечности. Приручить мимолетность, что может быть сложнее? А есть экспериментальные этюды, в которых язык, наш старый добрый русский язык, словно разыгравшийся лицедей, выкидывает коленца, крутит головокружительные кульбиты, не зная ни удержу, ни стеснения. Но на каждой странице – классически традиционной или хулиганской – между строк сквозит та самая внутренняя улыбка. Светлая, чуть печальная, обращенная одновременно ко всем и ни к кому. И видна она столь отчетливо, что, кажется, достаточно лишь руку протянуть и коснешься ее. И как только коснешься, что-то в твоей жизни непременно изменится, станет чуть проще, чище, очевиднее, что ли. Попробуйте и вы дотронуться до нее, вдруг получится?

Анна Хрусталева

П Р О Щ А Й Т Е, С Н Ы!

(публикуется впервые)

посвящается С. М.

Если бы я был братом Крестовским, группа называлась бы по-другому.

Я не видел тебя три года. Ты повзрослела. Тогда ты была девочкой. Очень хорошенькой девочкой. Хорошенькой девочкой с задатками плохой. Бутон был закрыт. И вот он раскрылся. Ты предстала во всей красе. Темные каштановые волосы до самой попы. Пышные волосы до пышной попы. Немного пухлые губы. Карие глаза, никогда не глядевшие на меня, всегда чуть в сторону… Я смотрел на тебя, и что-то происходило с подачей кислорода в мои легкие и мозг. Я глупел на глазах.

Свидание длилось недолго. Как обычно, часа полтора. Стандартное свидание, во время которого я, как всегда, потерял это самое время. Как сосновую иглу в стоге августовского сена. Конец лета, конец игры. Полтора часа другой, неведомой и прекрасной жизни. Счастливые боги, рожденные проекцией луча. Полтора часа, как тысяча лет и как одно мгновение. Время во тьме исчезает. Машет ручкой. Умирает, как в конце времен. Свет зажигается, и время снова шевелится. Выплывает из тьмы. Распятое время…

Мы с братом молча вышли на улицу из кинотеатра «Мечта», что на Каширке. Такой типовой советский кинотеатр с красными изрезанными креслами.

На улице уже успело стемнеть. Это был последний киносеанс. Стояли последние августовские дни. Точнее ночи. От них уже веяло осенью. Скоро в школу, которую я так и не закончу. Сбегу в гущу самого начала ревущих девяностых. Отправлюсь в свободное плаванье по новой свободной жизни…

Мы все так же молча сели в полупустой оранжевый автобус и молча покатили по ночной земле домой. Говорить не то что не хотелось, а просто было невозможно что-либо говорить. Мы даже не смотрели друг на друга. Прятали глаза долу, отводили в сторону, за окна автобуса. Видеть друг друга было невозможно, как и говорить. Видеть друг друга значило быть здесь, а не там.

За стеклами мелькали дома, улицы, редкие прохожие. И все какие-то блеклые краски. Так и хочется написать: блеклые краски реальности. Звучит вычурно и фальшиво. Но именно так я тогда и подумал. Слово в слово.

В этих блеклых красках мы доехали до своей остановки. Потом еще минут десять плелись пешком. Не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам и легли спать.

Мама успела сказать, что звонила Таня и просила перезвонить, когда бы я ни пришел, в любое время. Мама очень точно передала Танины слова. С правильным акцентом, ударением и подтекстом. Даже удивительно. Наверное, мама хотела, чтобы я перезвонил. Ей нравилась Таня.

Еще совсем недавно я звонил ей по телефону и не дышал. Через какое-то время осмелел и дышал. Помню, как долго репетировал свой первый разговор. Режиссером была старшая сестра, поводом – шариковый дезодорант, который я хотел Тане подарить. Часами простаивал зимой в ее подъезде и ждал. Дожидался, говорил какую-то ерунду и уходил домой несчастно-счастливый одновременно. Приходил в школу со значком, из которого был вынут какой-нибудь Винни-Пух и вставлена ее фотография с надписью «Мадонна». Да, было и такое…

А потом появилась ты. И я забыл про Таню в един день и час, будто ее и не было вовсе. Будто у меня открылись глаза. Я бегал к тебе на свидания десятки раз. Водил друзей и после жалел об этом, потому что они ничего не понимали. Места встреч менялись. «Орбита», «Пионер», «Мечта»… Мир стал тесен, мир измельчал и свелся к коробке типового советского кинотеатра с красными изрезанными креслами. И все перевернулось с ног на голову. Теперь звонила Таня.

Я кивнул маме и пошел спать.

Сон рождает красавиц. Мои ночи прекраснее ваших дней… Ты будешь моей, пока не забрезжит заря. Я окончу школу, поступлю во ВГИК и стану великим кинорежиссером. Как Тарковский. И когда меня выгонят из страны, я эмигрирую во Францию, напишу гениальный сценарий, который захотят купить все киностудии мира. И я соглашусь и сниму по нему фильм. С одним условием. Главную роль играть будешь ты.

Ты будешь влюбляться в меня постепенно. С каждым днем съемок… как по ступенькам босиком вверх… босыми ступнями по ступенькам… все больше и больше… все дальше и дальше… убегать в меня… пропадать во мне… Сначала ты даже не будешь этого замечать. Какой-то маленький чернявый русский… Но сценарий, какой сценарий!.. Как он мог так понять женщину?.. Проникнуть в самую суть… Понять меня… Как будто давно меня знал… Мои самые сокровенные тайны… Будто этот сценарий – личное послание мне. Откуда узнал, как подслушал?..

Так будешь думать ты, будто Джульетта веронской ночью на балконе. И от этого несоответствия сценария и меня, ты начнешь приглядываться ко мне. И открывать. А я никак не буду себя проявлять. И ты будешь думать: что же это за русский такой, не обращает на меня внимания? И в последний день съемок… Нет, на премьере, в Каннах, мы будем подниматься по красной дорожке…

Вы, чтущие сейчас эти строки, не поверите, но я увидел ее снова спустя двадцать лет. В канун третьего срока Путина я, к вящему своему удивлению, вычитал в Интернете, что она ждет меня ровно в два часа дня в одном из кинотеатров на окраине.

Я отменил работу, выдумав чушь несусветную, но поскольку о моей обязательности ходили легенды, никаких препон не возникло.

С трудом найдя нужную улицу и дом, я увидел типовой советский кинотеатр из моего детства. Даже не думал, что такие еще сохранились. Кинотеатр носил имя далекого русского города у самого моря.

Войдя вовнутрь, я решил, что произошла какая-то ошибка. Моему взору предстал вещевой рынок. Маленький «Черкизон» в фойе бывшего кинотеатра. Все, чуть ли не до потолка, было завешано дешевым китайским шмотьем. Кругом одни одежды. Я прошелся, глупо озираясь по сторонам, как человек, который что-то потерял. Там, где, как подсказывала память, должна была находиться дверь, я зарылся в одежду, отодвинул… просунул руку… И – о, чудо! За одеждами оказалась та самая, заветная дверь. Моя рука нащупала, а затем и глаза увидели, круглую потертую ручку с мордой льва. Такие же были у меня дома. Не веря во все происходящее, я потянул ручку на себя: и дверь открылась.

Зал был пуст. И полон красными изрезанными креслами… Но не успел я туда заглянуть, как воздух за моей спиной сгустился и явил женщину. Она была, подстать всему, не из нашего времени. То есть из нашего (чье же оно, если не наше?), но не сегодняшнего. Ее отчетливо выдавала неимоверная прическа на голове.

Женщина (тетушка?) промычала, на манер космических пиратов из понятно какого фильма, что-то про билет и кассу. И, действительно, среди одежды рядом со стеклянным завешанным входом, притаилось маленькое оконце кассы. Я подошел, попросил один билет на дневной сеанс. В окошке назвали какую-то смешную, нестандартную сумму. Я протянул смешные деньги. Руки слегка подтрясывало. И зажмурил глаза. Билет!.. Билет был из тонкой сероватой бумаги. Черным на сером, помимо всего прочего, стояла цена: 40 копеек…

Я вернулся в зал. По-прежнему, кроме меня здесь никого не было. Неуверенно прошел и сел в самый центр. В зале было холодно. А кресла… кресла оказались маленькими, жесткими и очень неудобными.

Я все оглядывался, думал, сейчас придут и выгонят… Но свет погас, и время помахало мне рукой и начало блекнуть.

Я не видел тебя двадцать лет…

***

Я вышел из кинотеатра при свете дня. На землю лились, яростно били в нее, лучи яркого весеннего солнца. Окраина Москвы была по-своему очаровательной и полной тайн. Пробегали коты и кошки. Лениво лаяли дворняги, неслись авто, спешили прохожие, над головой шумели голуби…

Что я увидел? Наивный фильм, сейчас уже не очень смешной и не особенно трогательный. Фильм, который мне было скучно смотреть. Фильм, который я не досмотрел до конца. Но девочка-то хоть все так же прекрасна? Да и девочка уже не та… Нет, хорошая девочка. Но уже не та. Время колдует и над целлулоидной вечностью кинопленки.

И вспоминал я сейчас почему-то Таню. И тот вечер: просила перезвонить, когда бы ни пришел, в любое время…

Я с ней даже не целовался ни разу. Видел, как она целуется с другом брата. У нас дома на вечеринке, в полутьме и медленном танце под «Скорпионз». Мы танцевали медленные танцы под «Скорпионз»… А сам – ни разу.

У Кубрика есть фильм, название которого я всегда путаю, то ли широко открытые глаза, то ли закрытые… Как, оказывается, легко перепутать закрытые и открытые глаза.

Странно… набившая оскомину строчка: что имеем не храним, потерявши плачем, в переложении Булата: чего не потеряешь, того, брат, не найдешь… Нет, даже не это. А вот что. Наше прошлое, бывшее когда-то таким блеклым, с течением времени превращается в не наше кино. В не наши сны. И расцветает нездешними красками.

Странно, что собственное прошлое может быть несбывшимся.

C И Р Е Н Ь

«И расцветает фиолетовыми цветами рай-дерево».

Алексей Ремизов

Полупустой вагон ворвался на улицу и сбавил скорость. Молодая зелень колыхалась от ветра, и где-то там внизу цвела сирень, потому что она всегда цветет в мае. Небо было ясное, на листьях лежали свежие капли. Полная луна висела ярко и совсем близко. Дремавший с букетом лилий мужчина открыл глаза и посмотрел за окно, качаясь вместе с вагоном с детства знакомым ритмом. Ту-ту – ту-ту, ту-ту – ту-ту, ту-ту – ту-ту…

Когда поезд остановился и открылись двери, в вагон заструился запах мая вместе со звуками гармони и народных песен – в парке на асфальтированной дороге среди берез веселились дедки и старушки.

Поезд выдержал паузу, будто заманивая. Мужчина глубоко вдохнул и сделал движение вперед, но на самом деле просто поменял положение скрещенных ног. Двери закрылись.

Проехав еще немного по улице, вагон вернулся во мрак туннеля. Послышался пронзительный скрежет и увеличилась скорость, как скорость падения в пустоту. Глаза мужчины снова прикрылись.

Его разбудил стриженый паренек:

– Приехали!

– …поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны, – прохрипел динамик.

Освобожденный от людей поезд после отмашки молоденькой девушки в красной шапке поехал в депо. Красная Шапочка, можно я тебя съем?.. Не ешь, Серый Волк, меня ждут дома муж и дети!.. Хорошо, Иван Царевич, я тебе помогу, садись на меня… И дали Ивану Царевичу в жены Елену Прекрасную, Василису Премудрую и Марью Бессмертную, а Серый Волк остался жить при них…

Выйдя из метро, мужчина увидел троллейбус, но не побежал к нему, и троллейбус ушел. Мужчина посмотрел на часы и стрельнул покурить. Курил он как-то не совсем умело, толком не затягиваясь; один раз даже закашлял. На остановке ругались и воняли два бомжа. На другой стороне шоссе возвышался автовокзал, похожий на огромный корабль, сверкающий в ночи множеством огней.

Следующий троллейбус пришел минут через восемь. Мужчина сел в него и на второй сошел. Он перешел дорогу, прошел метров десять, свернул направо и вошел в четвертый подъезд девятиэтажного панельного дома грязно-белого цвета. Рядом с подъездом росла сирень, будто специально подсвеченная фонарем.

Мужчина поднялся пешком на второй этаж, открыл ключом дверь и зажег в коридоре свет.

– Ты уже спишь? – сказал он в черный проем комнатной двери. – Ничего-ничего, не беспокойся, я сам все сделаю.

Он закрыл дверь, положил цветы на тумбочку, скинул легкий плащ, разулся и надел темно-синие тапки.

– Уже гашу, – захватив с тумбочки цветы, он в потемках дошел до кухни и включил в ней свет.

– Я купил твои любимые лилии.

Он поставил четыре ветки лилий в вазу.

– Извини, что задержался. Много работы. Совсем не успеваем, Галя ходит злая как собака и на всех рычит. Я скучал по тебе.

Он поставил чайник, достал из холодильника три яйца, одно упало и разбилось, а из двух он сделал яичницу.

– Зуев звонил, приглашал к себе на дачу. Но я отказался, сказал, что нет времени. Я же знаю, ты их не любишь.

Он поел, помыл посуду и зашел в ванную. Выйдя, захватил вазу с цветами и пошел в комнату. Включил в ней свет, поставил вазу на стол и сел в кресло напротив телевизора.

В комнате стоял бельевой шкаф, пара стульев, на стенах висели книжные полки, на столе была голубая чашка с черной жижей на дне. Около шкафа – постель, раскинувшая желтое, как пески пустыни, покрывало.

Он включил телевизор и погулял по программам: где-то играли в футбол и купленный хорват, забивший гол, взбесившись от радости, убегал от своих же… наигранно плакала актриса и шутил негр… неврастенично играли Бетховена… пели педерасты… За ними оказался закончивший эфир канал. Около минуты он смотрел на рябь и слушал шум.

Он погасил телевизор, полистал журнал, потом достал с полки книгу – и тоже отложил. Подошел к балкону, отворил дверь и вышел в майскую ночь. Тишину нарушал шум – неподалеку ремонтировали дорогу.

– Какая ночь, правда?

Из темноты вынырнул мотылек, покружился рядом с его лицом, рассказал свой секрет и снова скрылся в ночи.

Внизу была аптека, работающая круглосуточно, и ларек; вверху – фонарь, освещающий улицу, и луна. Прямо перед его лицом опять же цвела сирень. Везде почему-то цвела сирень.

Послышались чьи-то шаги с огоньком сигареты и смолкли. Он перегнулся через границу балкона, надломил ветку сирени… Но как-то неуклюже. Ветка не удержалась в его руках и упала.

Он смотрел на сломанную ветку расцветшей сирени, лежащую на мокром освещенном асфальте…

Вернулся в комнату, не спеша разделся, погасил свет и, когда уже лег в постель, сказал:

– Спокойной ночи, любимая.

А с той стороны окна, как поцелуй, на стекло нежно опустился мотылек.

Сон двенадцатый

Л Ю Б И Т Ь

Очень хочется любить. Быть влюбленным. Забывать который сейчас час и день. Стоять часами в ее подъезде и ждать. А когда она все-таки появится, обменяться с ней несколькими случайными и проводить до лифта, куда она сядет, грустно попрощавшись с тобой. Грустно, потому что она тоже влюблена и, конечно же, не в тебя…

Идти домой и не замечать снега, который летит прямо в лицо, не замечать, потому что ты счастлив и ничего не замечаешь, кроме своего счастья, ведь ты сегодня увидел ее, услышал и сам ей что-то сказал. Какую-то ерунду, конечно. Будет ли завтра контрольная по математике… или как пройти в библиотеку… Но какая разница?..

Ощущать себя таким живым, несчастно-счастливым одновременно, в этом пустом и бескрайнем заснеженном городе. А ее дом считать центром вселенной.

Быть влюбленным не обязательно в кого-то. Во что угодно…

Любить город, особенно весной, когда цветет сирень, и летом, когда воздух по вечерам пахнет… самой жизнью. Любить улицу, по которой ходил столько раз, и весной, и летом, и зимой, и осенью… Ходил так часто и много, что где-то на ней обязательно должен остаться маленький призрак тебя. И дрался на этой улице, и ходил с ней. Украдкой держа ее руку… А на той скамейке, около голубятни, пил. Еще в то время, когда пить — тоже было приключением.

Любить фильм и смотреть его по десять, пятнадцать раз. Смеяться и плакать, приносить с собой на сеанс магнитофон «Электроника» и записывать в зале через встроенный микрофон музыку, потому что саундтреков нет еще и в помине. И музыка запишется такого качества… Там, кроме музыки, будет много чего еще записано. Разговоры, шум самого магнитофона, шелест каких-то пакетиков… Но это будет та самая музыка. И это будет твоя любимая кассета.

А на последних рядах, там обязательно в этот момент кто-нибудь целовался. Но это на магнитофон не запишешь. И хорошо, что не запишешь. Просто приятно думать, что кто-то там в этот самый момент, когда шел твой любимый фильм и звучала твоя любимая музыка, — целовался.

И впервые начинать понимать на собственной коже, что же такое красота. Понимать, что каждому дается увидеть столько красоты, сколько он может вынести. Ни меньше, ни больше.

Любить… вот тут мне нужно обязательно сделать паузу, чтобы меня правильно поняли и не обвинили Бог знает в чем. Любить страну, в который ты родился. То есть любить родину. Стоять с автоматом где-нибудь на границе, далеко-далеко, в жару или холод, и так любить свою страну, так любить родину, что не замечать жары и холода и быть готовым отдать свою жизнь… за родину.

Я понимаю, звучит как-то глупо и фальшиво: отдать жизнь за родину… Но ведь были же такие люди, ну, просто не могли не быть, которые так думали. И делали. В смысле: отдавали жизнь… добровольно… за родину. И сейчас, наверняка, есть такие… непонятные люди.

Да и что такое «родина»? В ней ведь и находится та, кого ты часами ждал в подъезде. И та улица, по которой ты столько раз ходил, и тот город… И в его кинотеатрах шел тот фильм, а сейчас идут другие фильмы, и на них по десять, пятнадцать раз бегают другие, но так похожие на тебя, пацаны… и девчонки… Это все и есть — родина. Твоя страна. Так почему же за нее не отдать жизнь? Если понадобится…

Любить… все что угодно. На что хватит твоего сердца. На что твоя душа сможет ответить, расцвести, откликнуться, раскрыться…

И тогда земля начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону и уходить из-под ног. В сердце загорается огонь, сердце источает свет. А глаза начинают блестеть… Жизнь, твоя глупая, бессмысленная, обыкновенная жизнь, похожая на все другие жизни вместе взятые, вдруг наполняется смыслом.

Когда ребенок был ребенком, как говорил Вим Вендерс, любовь была даром, она давалась тебе, как талант, просто так, ни за что и не «почему». Она была и все, она сама поднималась из глубин твоей души и светила. А ты ее растрачивал и наслаждался. Никто не говорил о плате. Вы были одним целым, и нельзя было допустить даже мысли, что любовь может куда-то уйти. Что так же, как ее тебе дали, могут и забрать. Что где-то есть кнопка выключателя. Чик — свет горит, чик — темно. Кнопка подачи переменного тока. Очень переменного.

Любовь отключали от тебя постепенно. Ты не замечал, как засоряются трубы где-то внутри тебя. Любви становилось все меньше, а тебе казалось, что ты просто взрослеешь.

Когда ты стал догадываться, что происходит, было уже поздно. Ты стал пустым сосудом, на стенках которого осталось немного влаги. Капли и воспоминания.

И вот тебе очень хочется любить, быть влюбленным, быть живым…

Лазарь, выди вон! Иди и люби. Дыши любовью. Вспомни дороги твоей юности, ступай земляничными полянами навсегда. Вспомни первую любовь твою, которую ты оставил. Да будешь жив во веки веков, и тьма не поглотит тебя никогда… Аминь

Грамм двадцать девятый

П Л И Н Ф А

С утра, не выспавшись, он поехал к мощам святителя Спиридона Тримифунтского. Ехать не хотелось. Ну, зачем? — спрашивал он себя по многу раз и не находил ответа. Да, было время, он ездил по церквям, прикладывался к мощам, читал канон Богородице, читаемый в унынии и всякой скорби… Но тогда была причина. И ему было всего четырнадцать лет. Сейчас ему тридцать пять, у него два высших образования, престижная работа, семья, все, слава Богу, живы-здоровы… Теперь он прекрасно знает, что настоящая вера не в мощах, не в старцах, не в чудесах. О чем я буду просить, кого?.. — спрашивал он себя по какому-то бессмысленному кругу. Спрашивал, не отвечал, не хотел ехать. Но ехал.

В метро он читал житие Спиридона, распечатанное из интернета. Пытался понять, что из этого правда, чему он верит, а чему нет. Но как-то путался и не мог определиться. Несколько раз перечитал слова святого: «Се три стихии, а плинфа одна». Видимо, просто понравилось звучание слова «плинфа», пришедшего из греческого и обозначающего широкий плоский кирпич. Святой взял в руки такую плинфу, сжал, и огонь ушел вверх, вода вниз, а глина осталась в его руке, что символизировало единство и неслиянность Троицы.

Также ему понравился случай в Александрии, где были разрушены все идолы и капища, кроме одного, самого могущественного. Но лишь корабль Спиридона, которого Патриарх вызвал на подмогу, причалил к берегу, как «идол со всеми жертвенниками повергся в прах». Это напомнило ему рассказ Борхеса «Рагнарек», от финальной фразы которого у него перехватывало горло и кружилась голова: «И тогда мы выхватили по увесистому револьверу (откуда-то во сне взялись револьверы) и с наслаждением пристрелили богов».

На подступах к Данилову монастырю царило оживление. Уже у самого выхода из метро «Тульская» просили оказать милостыню. Монахи и монахини, обыкновенные нищие и страннички умащали путь, и даже не знавший как идти, легко смог бы по ним найти дорогу. Когда в поле зрения появились монастырские стены, а слева простучал трамвай, что-то старомосковское, шмелевское, показалось ему во всем этом. Не хватало только извозчика для полноты картины, и хоть кино снимай… Но сонм просящих густел, гудел живой коридор, нараспев выпрашивая вспоможение, и то, что несколько минут назад вызвало особое настроение, начало раздражать. А когда увидел очередь к мощам и ряженых казаков, охраняющих порядок вместе с милицией, раздражение усилилось.

Так и стоял он около часа в этой медленной умиленной очереди, среди женщин, старух, платочков, шептания молитв, досужих чужих разговоров, повторяя про себя, как заведенный, слова Бердяева: «Бытовое православие, бытовое православие, бытовое православие»…

Наконец вошли в храм, очередь разделилась на два потока: одни целовали раку с мощами слева, другие справа. Двое батюшек подошли без очереди и подвели своих. Без очереди также подносили детей, подвозили больных… Когда он целовал десницу святого, то не всматривался в нее, рассматривать мощи, как музейный экспонат, он считал неправильным. Просто приложился к зацелованному стеклу, увидев на мгновение темную кость.

На улице было хорошо, последние теплые дни осени. Торговали монастырскими пирожками с рыбой, капустой, грибами, курагой… За пирожками очередь была поменьше. Он купил с рыбой и с курагой. Съел их по дороге к метро, среди все того же гула о помощи.

А ночью ему приснился сон, будто снова четырнадцать лет, он выходит из школы с какой-то девушкой, в которую во сне влюблен. Так, как можно быть влюбленным лишь во сне. И по дороге домой, набрав полную грудь воздуха, как набирают перед тем, как уйти под воду, целует ее в первый раз.

Фото из архива Евгения Сулеса