На чтение: ≈ 17 мин.Случается, что успех начинается не с похвалы автору, а, наоборот, с ругательных слов. Но – лишь в том случае, если рецензент знаменит. Поэту Игорю Северянину несказанно повезло – его отчехвостил сам Лев Толстой.
Стихи молодого стихотворца со строками «
Вонзите штопор в упругость пробки, – / И взоры женщин не будут робки!.. / Да, взоры женщин не будут робки, / И к знойной страсти завьются тропки…»
случайно попались на глаза суровому классику. Старик разгневался, засверкал глазами: «
Какая глупость!.. Пошлость, гадость!»
Оценка Толстого попала в прессу. Но Северянина не отвергли, а, наоборот, бросились читать. Он стал невероятно популярен, сборники его стихов начали выходить один за другим.
Вообще-то, поэт – не Игорь Северянин, а Игорь Лотарев, сын военного и, между прочим, родственник (по матери) тончайшего лирика Афанасия Фета. «Холодный» псевдоним – для пущего антуража. Приложение к стихам, как вензель на гербе.
В начале ХХ века в моде были поэтические выступления – поэзоконцерты, как их называл Северянин. Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб, Александр Блок, Андрей Белый почитались ценителями поэзии, однако не обжигали стихами и не зажигали восприятие. Женщины томно обмахивались веерами, мужчины зевали, посматривая на часы – им хотелось, чтобы скорей наступил перерыв, чтобы выкурить папироску и махнуть пару рюмок коньяку…
Северянин – другое дело. Выходил на эстраду высокий, стройный, затянутый в длинный сюртук артист, с лилией на тонком стебле в руках или с пышной орхидеей в петлице. Превращал привычные звуки в торжествующий гимн. Одурманивал, словно разливал зелье меж кресел. Не произносил рифмы, а пел: «Это было у мо-о-оря, где лазурная пена, где проносится рэдко городской экипаж…» На слушателей поэт не смотрел, увлеченный собой: «Мой стих серебряно-брильянтовый / Живителен, как кислород. / «О гениальный! О талантливый!» – / Мне возгремит хвалу народ».
Северянин был неукротим. Порой, не в силах сдержать поэтическое безумство, он швырял в публику такие причудливые рифмы: «Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды / По липовой аллее, упавшей на курорт…» Или: «Бланшит вуаль солингюдитный в обскуре моря голубом…»
Зал, многократно переполненный, неистовствовал. Поэта засыпали букетами. Толпы людей облепляли автомобиль, на котором он уезжал. А тот бросал себе вслед – как конфетти – лучезарные улыбки…
«Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!»
Почтальоны стонали, волоча в квартиру поэта мешки писем. Многие были от женщин и благоухали духами. Почитательницы звали Северянина на свидания, клялись в любви, страстно целовали фотографические карточки с изображением поэта. Словом, сходили с ума. Причем, в прямом смысле! В 1915 году в Обуховскую больницу в Петрограде привезли возбужденную женщину, беспрестанно выдыхавшую какие-то созвучия. Встрепанный студент-санитар определил, что дама повторяет строки Северянина…
Однажды ему кто-то крикнул из зала: «Северянин, хватит из себя корчить Уайльда! Неужели Вы не понимаете, что ведете себя неестественно?» «Может быть», – согласился Северянин и тихо, почти смущенно добавил: «Зато красиво!»
Рифму Северянина – острую, пряную, сладкую – многие отвергали. Как, например, Николай Гумилев, который выдал коллеге сомнительный комплимент – мол, он «первым из всех поэтов настоял на праве быть искренним до вульгарности».
Однако другие, и их было немало, восхищались изысками Северянина. Цветаева – в числе его почитателей: «Романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности, сравнимая с рукопожатием – слишком долгим и поцелуем – слишком легким, – вот что такое Игорь Северянин».
Ему расточали похвалы Осип Мандельштам, Максим Горький, Анна Ахматова, Валерий Брюсов, Владимир Маяковский и другие, знавшие толк в поэзии. Блок подарил Северянину свой сборник «Ночные часы» с многозначительным автографом: «Поэту с открытой душой».
Северянин жил – или прикидывался?! – в воздушно-хрупком царстве грез, иногда вылезая оттуда, чтобы вкусить ананасы в шампанском, которые вкусны, искристы и остры, или какое-нибудь иное яство. Молодой поэт Павел Антокольский был несказанно удивлен и разочарован, когда увидел Северянина в трактире. Поэт заказал не «мороженое из сирени», а штоф водки с парой соленых огурцов…
Впрочем, в кругу друзей и хороших знакомых Игорь Васильевич был прост, не фасонил. От надменности и налета загадочности, с которыми он не расставался на сцене, не оставалось и следа. Однако бывал нервным, взвинченным. Может, ждал удара? Не все же его понимали, а потому не все принимали. Стало быть, могли обидеть – ненароком или с умыслом…
Но не манерничанье, не словесные эскапады и эпатажи были для Северянина главным. Он препарировал слова, резал их на куски, рвал ткани рифм, перешивал их, любуясь свой работой. Он, как истовый старатель, рыл и перерывал пласты русской словесности, беспрестанно точа, как меч, свое перо, радуясь находке и делясь ею с читателями.
Стоит упомянуть затейливый автобиографический роман Северянина «Колокола собора чувств» – но не в прозе, а в стихах. Перо его легко, воздушно, онегинской строфе послушно: «Я вдаль стремлюсь; влечет меня / Уютный мыс воспоминанья, / Где отдохнуть от лет лихих / Среди когда-то дорогих / Людей смогу я, друг мечтанья…»
В феврале 1918 года в Москве прошли выборы короля поэтов. Ужель до лирики было в то время – тревожное, пороховое, краснознаменное? Но факт есть факт – в Политехническом музее собралась преогромная толпа и в результате бурного голосования решила, что лучшим российским стихотворцем следует считать Северянина.
Из ближайшего похоронного агентства был доставлен огромный венок, который поклонники водрузили на плечи сияющего, как медь, тридцатилетнего поэта.
Насупленный, нервно зажигающий одну за другой папиросы, Владимир Маяковский стал вторым. Они, между прочим, одно время были близки. Северянин называл Маяковского «то ли дружий враг, то ли вражий друг».
Однажды они отправились в турне по России и… поругались вдрызг. Навсегда. Отчего? Не поделили гонорар? Сherchez la femme? Очень может быть – оба стихотворца были весьма любвеобильны…
Как и многие, в эмиграции – Северянин обосновался в эстонском поселке Тойла вблизи русской границы,– он надрывно, до жгучих слез горевал, вспоминая родину:
«От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас,
Россия построена заново
Другими, не нами, без нас.
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж:
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь.
И вот мы остались без родины.
И вид наш и жалок и пуст,
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст».
Не только ему был заказан путь в Россию, но и его стихам. В СССР Северянина никогда не печатали. Только в 1996 году – после 80-летнего перерыва – издали снова. И снова был триумф, овации.
«Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Это – эпитафия на могиле Северянина и предвиденье поэта: «Я непременно вернусь, друзья мои…»
В эмиграции он сначала много гастролировал, выходили его новые книги. К слову, стихи Северянина стали проще, чище. Стиль, прежде рваный мечущийся, успокоился, стал стройнее. Взять хотя бы это – чувственное, наполненное птичьей трелью и ароматами стихотворение:
«Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада – в любви…
И цветы монастырского луга
С лаской, свойственной только цветам,
Говорят, что одна есть заслуга:
Прикоснуться к любимым устам…
Монастырского леса озера,
Переполненные голубым,
Говорят: нет лазурнее взора,
Как у тех, кто влюблен и любим…»
Последние годы жизни Северянин прожил отшельником в Саркуле — деревушке между устьем реки Россонь и берегом Финского залива: «Я Север люблю, я сроднился с тоскою его миловидных полей и озер». Не бедствовал – почти нищенствовал. Денег не было вовсе, ибо его не печатали. Стихотворец ловил рыбу (любимое занятие), собирал грибы, ягоды. И продавал – он, Король поэтов! – дачникам.
Северянин узнавал от местных жителей о визитах заезжих знаменитостей. Но – не ради праздного любопытства. «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом, – вспоминал актер Михаил Чехов. – В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? (самый известный его сборник – В.Б.) – подумал я».
В 1938 году случилась – в поезде до Таллинна – его встреча с Буниным. Поговорили, пошли в вагон-ресторан – Иван Алексеевич предложил выпить вина, но стесненный в средствах Северянин отказался и попросил чаю. Бунин, в ту пору небедный, рассмеялся: «Чаю? Северянин? Не узнаю…»
Кстати, Игорь Васильевич творчество Бунина уважал: «Прозрачен стих, как северный апрель. / То он бежит проточною водою, / То теплится студеною звездою, / В нем есть какой-то бодрый, трезвый хмель….» Нобелевский лауреат же к стихам Северянина относился с едкостью.
Нужда все сильнее терзала Северянина. Да так, что он, превозмогая стыд, написал Рахманинову: «Я живу в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке с женой и дочерью. Мы все больные, умученные, уходящие. Помогите же нам… «уйти» более или менее безболезненно…» В ту пору Северянину было всего 52 года.
Композитор отозвался, прислал 35 долларов. Северянин почти рыдал: «Светлый Сергей Васильевич, я благодарю Вас от всей души… Вы даровали мне три месяца жизни в природе: это такой большой срок по нашим временам!»
В 1940 году таллиннская газета «Вести дня» опубликовала интервью «Игорь-Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своем 35-летнем юбилее». Заголовок забавный, но в тексте сквозит боль – поэт разочарован, почти ничего не пишет, живет «на средства Святого Духа».
Однако вскоре он воодушевляется – в Прибалтику входит Красная армия и провозглашает советскую власть. Северянин, верно, думал, что родина, о которой он столько грезил, сама пришла к нему и можно пасть в ее объятья. Может, мысли его были иные – он понимал, что Россия нынче другая, ничуть не похожая на разломанную, пущенную прахом, исчезнувшую в пучине революции. И просто согревался иллюзиями, что теперь стряхнет с себя хвори, воодушевится, снова начнет сочинять. Его вспомнят поклонники, возликуют…
В общем, Игорь Васильевич написал стихи. От души или против души, в угоду новой власти, судите сами. Но не осудите, бога ради, больного, измученного поэта:
«Прислушивается к словам московским
Не только наша Красная земля,
Освоенная вечным Маяковским
В лучах маяковидного кремля
А целый мир, который будет завтра,
Как мы сегодня – цельным и тугим,
И улыбнется Сталин, мудрый автор,
Кто стал неизмеримо дорогим.
Ведь коммунизм воистину нетленен,
И просияет красная звезда
Не только там, где похоронен Ленин,
А всюду и везде и навсегда».
Это стихотворение опубликовал «Огонек». У Северянина взяли интервью корреспонденты «Известий». Прислал письмо Корней Чуковский, давний знакомец, расточавший похвалы поэту еще во время дебюта: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан воздухом бара, кабаре, скетинг-ринга…» Почти в стиле самого Северянина.
Увы, надеждам поэта не суждено было сбыться. Ему не то, что ходить, но и дышать стало порой невмоготу. А тут еще грянула война. Игорь Васильевич хлопотал, суетился, чтобы его эвакуировали в Ленинград. Торопливо, размашисто писал – под залпы канонады и вой самолетов – в различные инстанции, разным людям. Но было уже поздно…
За окнами его дома запылили чужие, горластые солдаты, загрохотали грузовики, заплевали черным дымом танки. Он лежал и вспоминал… Что? Может быть, эти строки, написанные еще в начале первой германской, зимой четырнадцатого: «Друзья! Но если в день убийственный / Падет последний исполин, / Тогда ваш нежный, ваш единственный, / Я поведу вас на Берлин!»
Он слабо улыбнулся высохшими губами.
Чудесный русский поэт Игорь Васильевич Северянин ушел из жизни в декабре 1941 года, когда немцев погнали вспять от Москвы. Он умирал и радовался, что Россия жива, не покорилась тевтонам…
Фото с сайта www.lib.tsu.ru и https://shkolazhizni.ru
Выбор читателей
Комментарии