Каждый концерт – это колоссальная душевная работа. Владимир СПИВАКОВ

Леонард Бернстайн подарил ему свою дирижерскую палочку. Меценаты предоставили в пожизненное пользование скрипку Страдивари. Это называется – отдать в хорошие руки. Дирижерская палочка и скрипка символизируют имя – Владимир Спиваков.

Однажды, когда я играл, у кого-то в зале зазвонил мобильный телефон. Я на пару секунд прервал исполнение, а потом на своей скрипке повторил раздавшуюся из телефона мелодию. Ну как бы публично посмеялся над тем, что произошло. Зал откликнулся хохотом. В таких случаях шутка действует лучше, чем гневный взгляд.

– У вас есть все: мировая известность, бессчетное множество званий, наград, материальная независимость, прекрасная семья… Чего не хватает?

– Покоя.

– В каком смысле?

– Когда вы ответственны за других людей, хочется некой высшей справедливости. Она, как я ее понимаю, заключается в способности отказаться от чего-то для себя самого, чтобы не нарушить права ближних.

– И часто приходилось отказываться?

– Часто. Ведь помимо сольных выступлений у меня еще четыре вектора деятельности: «Виртуозы Москвы», Национальный филармонический оркестр России, Московский международный Дом музыки, президентом которого я являюсь, и Международный благотворительный фонд. Это детский фонд. Он требует постоянной заботы и постоянных дотаций. Фонд, который ничего не зарабатывает, только дает. Когда распался Советский Союз, я понял, что страдать от этого будут самые уязвимые представители общества – старики и дети. И я решил попытаться помочь хотя бы детям, имея в виду не только помощь материального или медицинского характера, но и задачу сохранения культурного пространства. Сейчас практически в каждой стране есть отделения моего фонда. И куда бы я ни приезжал, везде хорошо одетые детишки приходят на концерты, нередко садятся на сцену, иногда заглядывают на пресс-конференцию. Я спрашиваю: вы откуда? Они говорят: мы из вашего фонда. Я не любитель цифр, но около восьми тысяч детей получили безвозмездную помощь. Число спасенных детских жизней – семнадцать-восемнадцать. Это дает мне ощущение внутренней гармонии. Я в ладу с самим собой.

– Когда вы формировали оркестр «Виртуозы Москвы», человеческие качества музыкантов для вас имели значение?

– Конечно. Была идея лицейского братства.

– Она не наивной была, не утопической?

– Нет. Думаю, это как раз и помогло сохранить оркестр. Что там ни говори, у человека есть сердечные привязанности к дому, к семье, к друзьям, к языку, к той музыке, на которой он воспитывался, к той литературе, которую он читал. Приведу вам простой пример. Я как-то привез во Францию две яблоньки. Посадил. Один сорт назывался «богатырь», другой – «китайка». «Богатырь» умер сразу, а «китайка» хоть и жива, но не дает плодов. Даже дереву трудно на чужой почве. То же самое с человеком. Отработав контракт под патронатом принца Филиппа Астурийского, некоторые из моих музыкантов захотели остаться в Испании. В основном это были пожилые люди, чьи дети нашли в Испании работу, внуки пошли в испанскую школу. А более молодые и те, кто был сильнее привязан к России, предпочли вернуться. Приехав обратно в Москву, мы набрали в оркестр недостающих людей. И уже более десяти лет играем в новом составе, который не хуже старого. Сейчас «Виртуозы» находятся на попечении правительства Москвы. Музыканты получают вполне приличные зарплаты. После долгих лет существования у нас наконец появилась база для репетиций. Хорошие условия для работы имеет и руководимый мною Национальный филармонический оркестр России, созданный по прямому указанию президента. Мне хочется, чтобы этот оркестр стал любимым в народе. Мы очень много ездим с ним по России.

– Тягу широких масс к музыкальной классике вы не преувеличиваете?

– Хочу вам сказать, что при отчаянных криках со всех сторон, что классическая музыка умирает, что она никому не нужна, при невероятной конкуренции с телевидением выясняется: куда бы мы ни приезжали – всюду объятия, цветы, рукоплескания и ощущение, что мы нужны. Ведь артисту самое главное – знать, что он нужен. Деньги, конечно, нелишни, но при любых гонорарах важно чувствовать свою востребованность. Это в природе артиста.

– С Национальным филармоническим оркестром России вы совершили большой гастрольный тур по США. Американская публика сильно отличается от российской?

– Российская публика приходит на концерт по велению души.

– Американская – нет?

– Американская относится к концертам как к важному явлению социальной жизни.

– Для американцев концерт – статусное мероприятие?

– Да. Конечно, и там, и в Европе, скажем в Германии или Чехии, некоторые люди приходят на концерт с партитурами, но в принципе – да, это статусное мероприятие.

– А у нас разве не так? Ваши концерты стали атрибутом светской жизни. Вас это не смущает?

– Нет, меня не смущает.

– Это нормально?

– Нормально. Даже Бах в свое время соединил духовную музыку со светской и создал гениальные творения.

– Российская музыкальная публика изменилась за послесоветские годы?

– Изменилась.

– Что с ней произошло?

– Она стала, мне кажется, менее подготовленной к восприятию классики. Наверное, отчасти из-за того, что из школьной программы убрали так называемый час музыки. К этому надо вернуться. Шостакович мечтал, чтобы в школах изучали не только цифры-буквы, но еще и ноты.

– В пору вашей юности музыкальная публика была более просвещенной, более образованной?

– По моим впечатлениям – да. Мы ходили с родителями в Ленинградскую филармонию, как в церковь. Это был почти религиозный ритуал. Тем более что в церковь тогда запрещалось ходить.

– Столь трепетное отношение к посещению филармонии вернется, вы думаете?

– Вернется. Как религию не убили, так и это не истребить.

– Вы считаете, классические сочинения доступны пониманию не только утонченных знатоков?

– Считаю, что не только. Все зависит от того, как вы классику подаете.

– Вот-вот… Некоторые музыкальные критики как раз упрекают вас в том, что вы классику адаптируете к массовым вкусам, чуть ли не способствуете опопсению Моцарта, Шуберта, Вивальди…

– Каждому человеку хочется, чтобы его понимали. Шостакович, писавший трудную для своего времени музыку, тоже хотел быть услышанным. Если публика чувствует, что вы горите, что через вас идет передача эмоционального строя или каких-то идей, заложенных в произведении, она вас поймет. Музыка может выразить то, что бессильно выразить слово. Музыка – это всеобщая человеческая речь.

– Если бы Юрий Янкелевич, ваш консерваторский педагог, вовремя не пресек ваше увлечение живописью, вы не стали бы музыкантом?

– В жизни всегда нужен кто-то, кто вас остановит или, наоборот, подтолкнет. Учась в консерватории, я очень увлекся живописью. До того как было построено общежитие, родители были вынуждены снять для меня в Москве то, что тогда называлось «угол». В этой квартире на улице Кирова жил изумительный человек – Александр Васильевич Буторов. Я его обожал. Он был художник. Мы ходили на пленэр и писали этюды. Я был так увлечен рисованием, что скрипку почти забросил.

– Вы могли стать художником?

– Может быть, не знаю.

– А ваша мама! Она же буквально запирала вас в музыкальной школе, где сама преподавала. Просила вахтера не выпускать мальчика на улицу, пока не закончатся занятия. И этот мальчик ходил из класса в класс, слушая игру на всевозможных инструментах.

– А мальчику хотелось бегать по двору, играть в футбол, бить лампочки в подъезде…

– Родители просто втолкнули вас в музыкальный мир?

– Да. По счастью.

– Это удивительно. Вам ли не знать, сколько юных дарований бросили заниматься музыкой только потому, что родители их заставляли.

– В меру, наверное, надо и заставлять. Мой отец иногда приходил ко мне на уроки в музыкальную школу. Все очень скрупулезно записывал, а затем дома со мной занимался. У него был свой педагогический метод: папа клал на стол коробок спичек, и за время урока нужно было этот коробок опустошить. То есть я играл пассаж – он вынимал спичку, повторял пассаж – он вынимал еще одну. Так я опустошал коробок. А потом надо было его снова заполнить в обратном порядке. Когда все спички опять оказывались в коробке, занятие заканчивалось.

– В том, что гений и злодейство – две вещи несовместные, вы согласны с пушкинским Моцартом?

– Да, я, пожалуй, на его стороне. Хотя Сальери по-своему убедителен, когда с сомнением вопрошает: «Ты думаешь?»

– Вам приходилось встречать людей, благополучно воплощающих собой совместность того, что, по Моцарту, несовместно?

– Приходилось. Не хочу называть имена, но приходилось.

– Гениальность накладывает на человека какие-то нравственные ограничения?

– Наверное, да.

– Нарушение моральных запретов ведет к творческой деградации или не обязательно?

– Думаю, что ведет.

– В каком-то своем интервью вы сказали, что формированию полноценной личности помогают большие препятствия, требующие мобилизации внутренних сил для их преодоления. На вашем пути таких препятствий много было?

– Очень много. Достаточно сказать, что я несколько лет был невыездным.

– Сегодня вы как-то выстраиваете свои отношения с властью или вообще стараетесь ее не замечать?

– На этот счет хорошо высказался Диоген. С властью, заметил он, нужно вести себя как с огнем. Не подходить слишком близко, иначе можешь сгореть. Но и не удаляться слишком далеко, иначе можешь замерзнуть.

– Вы склонны к компромиссам?

– Не всегда. Есть какой-то предел, дальше которого я не пойду.

– Ну например?

– Например, когда шла война в Югославии, я дал концерт во Франции под патронатом президента Ширака, и сбор от этого концерта предназначался организации «Врачи без границ». Через несколько дней мне позвонили от президента Милошевича с благодарностью за то, что я, как они поняли, поддержал сербов. Я сказал, что поддержал врачей, которые спасают всех пострадавших от войны. Тогда мне было предложено за колоссальный, неслыханный гонорар приехать в Белград с концертом. Нажим был мощный, к тому же наш МИД тогда благоволил к Милошевичу. Тем не менее я отказался, о чем совершенно не жалею.

– Вы доверчивый человек?

– Очень.

– Вас часто обманывают?

– Случается.

– И вы все равно готовы довериться?

– Да, конечно.

– И никакие уроки не извлекаете из этого опыта?

– Пытаюсь извлекать. Но что такое опыт? Это временное состояние. Всякий новый опыт дается человеку ровно до следующего опыта.

– Что вы чувствуете после концерта?

– Полную опустошенность. Каждый концерт – это колоссальная душевная работа.

– Вы мысленно воспроизводите сыгранное в этот вечер? Чтобы обнаружить какие-то ошибки, неточности?

– Обнаруживать не нужно – все ошибки и неточности я помню.

– Кроме вас, их, возможно, никто и не заметил?

– Бывает и так.

– Но тонкие критики, они-то, наверное, все замечают?

– Нет сейчас тонких критиков.

– Ну почему же? Рецензия в «Нью-Йорк таймс» дорогого стоит.

– Показать вам рецензии в «Нью-Йорк таймс» на мои концерты?

– Не надо. Не сомневаюсь, что эти рецензии позитивные.

– Европейские критики в основном пишут честно. По крайней мере не оскорбляют человека.

– А наши?

– По-всякому бывает. Да что нам трогать критиков, пусть живут себе как хотят.

– Бывают моменты, когда вам хочется побыть одному?

– Я люблю быть один. Нередко среди концертной публики или в дружеской компании я мысленно уединяюсь. Был, например, такой случай. Я играл в присутствии Жискара д’Эстена, он переворачивал страницы моей пианистки. А в качестве слушателя сидел Тони Блэр со своей женой Шерри и дочкой Катрин. И шел разговор за столом. Жискар д’Эстен что-то говорил о российской Конституции, а Тони Блэр рассказывал о разных вещах в королевском доме. В этот момент я про себя услышал первую тему Фортепианного концерта Рахманинова. И понял, каким образом ее надо сыграть. Просто зазвучало в голове. Приехал домой, схватил скрипку, открыл партитуру и говорю жене: «Ты представляешь, Сати, пока мы там разговаривали, мне вот какая идея в голову пришла…»

– Случается ли на концертах что-то такое, что сбивает вас, ставит в трудное положение?

– Случается. Однажды, когда я играл, у кого-то в зале зазвонил мобильный телефон. Я на пару секунд прервал исполнение, а потом на своей скрипке повторил раздавшуюся из телефона мелодию. Ну как бы публично посмеялся над тем, что произошло. Зал откликнулся хохотом. В таких случаях шутка действует лучше, чем гневный взгляд.

– Вы ощущаете свою зависимость от славы?

– Да не от славы, а от того, что каждый концерт – это экзамен для тебя. Потому что выходит афиша – Владимир Спиваков. И ты должен за это отвечать. Это груз. Это крест. Но это и счастье.

Владимир СПИВАКОВ