Катастрофа и ее окраины

Так, как мы сегодня благодаря этому сборнику читаем поэта и прозаика Геннадия Гора (да, поэта хочется поставить на первое место, хотя долгие годы он был известен, а потом постепенно забывался как прозаик), не читал себя и он сам. Имевший в последние лет двадцать своей жизни уверенный социальный статус писателя-фантаста и наставника пишущей молодежи, Гор, думается, был бы рад не видеть в собранных здесь текстах связной последовательности и вообще, может быть, предпочел бы вынести все эти тексты за пределы своей литературной и человеческой биографии. Здесь наоборот: за пределами сборника остался Гор-фантаст, предыстория же его стала самостоятельной и самоценной историей.

Своей ранней прозы Геннадий Самойлович при жизни не переиздавал и очень мало кому показывал («Это опаснейший формализм!» – шептал он тем, кому доверял особенно); стихов не показывал вообще. Они были найдены только после смерти автора и вслед за тем ждали публикации еще тридцать лет.

Стихи составляют центр сборника – не только композиционный, но и энергетический. Они очень сильные, существенно сильнее, рискну сказать, всей его прозы вместе взятой. (Так и хочется сказать, что ничего другого он мог бы и не писать, но в том, что писал, были свои резоны, предположение о которых чуть ниже.) В последние два с лишним десятилетия жизни он писал хорошую, умную, философическую научную фантастику, за которую, думаю, благодарны ему многие из взрослевших в 1970-1980-е, но то совершенно иной уровень напряжения – эстетического, экзистенциального, любого. Сами по себе эти стихи давно не открытие, выпускались несколько раз: и в «Звезде» в 2002-м, и пять лет спустя в Вене (двуязычное издание – на русском и немецком), а спустя еще пять лет – в московском издательстве «Гилея» (и на русскую читающую публику произвели впечатление только тогда, а раньше только, наверное, на Олега Юрьева, увидевшего в Горе одно из «заполненных зияний» полной разрывами и провалами русской литературной истории XX века). Не открытие уже и ранняя его проза – та же «Корова», чуть не сломавшая в свое время автору жизнь (за эту попытку увидеть коллективизацию обэриутским видением его выгнали из университета), была опубликована в той же «Звезде» еще в 2000-м и тоже не сказать чтобы стала событием. Но этот вот сборник событием стать просто обязан: меняет оптику. Ставящий стихи в контекст довоенной и послевоенной прозы автора (различающихся меж собой немногим меньше, чем обе они отличаются от стихов), он перенастраивает взгляд на писательскую эволюцию Гора, а отчасти и на логику литературного развития прошлого века.

Гор несколько раз радикально переписывал себя, что объясняли очень просто: испугался. «Перепуганный талант, или Сказание о победе формы над содержанием» – так называлась статья Андрея Битова, сопровождавшая в «Звезде» публикацию «Коровы». Бояться было чего, не бояться было уделом очень немногих. Но ситуация, думается, сложнее.

Гор честно старался соответствовать своему времени. В некотором смысле он был очень типичен (язык тянется сказать злое слово «вторичен»; к стихам это не относится, хотя Борис Парамонов и назвал Гора-поэта «работающим в чужой поэтической системе». Куда вернее, кажется, что в стихах он работал за пределами систем вообще). Он тянулся к тому, что чувствовалось ему в этом времени наиболее ярким и точным. В его молодости такими были обэриуты, у которых, как уже не раз справедливо сказано, он многому учился. В его зрелые годы такой была научная фантастика, дерзавшая выходить за пределы эмпирически данного, раздвигать новые горизонты.

Все его непохожие друг на друга лица – в каком-то смысле одно, просто отражающееся в разных зеркалах. При всей исключительности блокадных стихов внимательный читатель найдет в них мотивы, бывшие уже в довоенной прозе. Вышли наружу глубокие, хтонические силы.

Все, что он писал до и после стихов, – лишь обширные окраины этой мощной творящей катастрофы (с упором на оба слова).

Предыстория Гора-фантаста именно в силу его чуткости к веяниям времени, которое легко (но поэтому и стоит поостеречься) назвать конформизмом, прочитывается как история русской литературы XX века в противоборстве, взаимотяготении, взаимонесовместимости двух ее линий – официальной советской и задавленной в 1930-е авангардной, воплотившихся волею судеб в одном человеке. Он даже нашел возможность своего рода если и не синтеза, то некоторого компромисса этих тяготений, став писателем-фантастом.

Если ранняя проза Гора еще полна социальных проблем (хотя ее ощутимо и постоянно тянет за их пределы, таков, скажем, рассказ «Маня», героиня которого уходила от мужа в буквальном смысле по частям, – чистый Кафка!), то в блокадных (строго говоря, постблокадных, – Гор писал их уже в эвакуации) стихах социальное исчезает совсем. Осталась чистая, распадающаяся на глазах экзистенция, голый провод ужаса.

Такое можно было писать только в пограничной ситуации, со всей свободой отчаяния. Грубо говоря, это тексты, которых не могло и не должно было быть. Они возникли в ситуации чистой невозможности: человека, понимания, речи, самой жизни, но жить с этим языком, с соответствующим чувством мира было немыслимо. Дело не только в том, что за такое преследовала советская власть, есть вещи и пострашнее. Оно разрывало изнутри. Заговорив языком повести «Дом на Моховой» (на поверхностный взгляд – как будто другой человек писал), Гор спасался от самого себя.

Стихи 1942-1944 годов были разверстой, кровоточащей раной. То, что Гор писал потом, став фантастом, хочется назвать терапией. Он заживлял эту рану в себе и в самом бытии. Он восстанавливал гармонию, хотя бы чувство ее. Читавшие его в детстве и отрочестве знают, что он ее восстановил.

А вообще-то это история о том, что человек, во-первых, целен (даже при всех противоречиях), а во-вторых, больше и неожиданнее себя самого.

Геннадий Гор. Обрывок реки. Избранная проза. 1925-1945. Блокадные стихотворения. 1942-1944 / Сост., предисл. А.Д.Муждаба. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2021.