Карамзин и его команда

Перед нами два милых персонажа – один наивный, другой интеллигентный и очень отзывчивый. Оба не слишком-то рукастые, но если перед ними встает цель, им непостижимым образом начинают помогать окружающие. Даже враг попадает под их обаяние и, по сути, присоединяется к команде. Кажется, вот отличные учителя парадоксальной мудрости – настоящему добру не нужно бороться со злом, потому что добро никого не хочет победить.

Так почему же один из центральных поэтических текстов этой истории народ (ну, не народ, а некто Сивуха-Ржевский, но народ-то подхватил!) переделал в милитаристский гротеск: «Каждому, каждому в лучшее верится, падает, падает ядерный фугас»?
И почему никто не переделал тексты митьков, выступивших с таким же посылом: «Мы никого не хотим победить»?
А почему мало кто хотел стать похожим на Чебурашку, зато многие – на вечно пьяных митьков, травящих байки о своем похмелье, либо на холодных эльфов, выковавших большинство колец власти и этим чуть не сгубивших мир Средиземья?
И можно ли, зная все это, рассчитывать на то, что художественный текст, в том числе и входящий в школьную программу, может чему-то научить, а не вызвать подспудное отторжение?
Я могу дать готовые ответы на поставленные выше вопросы. Но вместо этого попытаюсь разобраться в том, как культурные явления формируют мысли, чувства и действия людей. И начну с того, что из этой троицы именно чувства кажутся самым интимным, самым внутренним делом человека, формовке не поддающимся.
Поведение сформировать легче всего: поощряешь человека за что-то – и он делает это снова, наказываешь – и удерживаешь его от опрометчивых поступков. Поощряют и наказывают друг друга буквально все: за что-то учителя делают записи в дневниках, за что-то одноклассники бьют морду за школой либо, наоборот, берут в компанию. И родители, конечно, тут у истоков процесса.
С мыслями сложнее, но они, в общем, формируются строем языка, решаемыми в школе заданиями, а на самой поверхности – модными лозунгами-инструкциями вроде «мысли позитивно» или даже лозунгами-образцами вроде рекламного «не все йогурты одинаково полезны».
А чувства? Наши мысли по поводу чувств можно выразить лозунгом «сердцу не прикажешь». Можно научить человека вести себя как положено (как и медведя – играть на балалайке). Можно сделать так, что человек станет думать определенным образом – обучить пусть не набору идеологических оценок, но самим способам суждения. А вот сердцу не прикажешь.
Но так ли это верно?
Чтобы разобраться в столь сложном вопросе, попытаемся понять: а как это – не прикажешь? Что такого есть в сердце, коль скоро оно не подчиняется приказам? Версий тут может быть две: объект либо неизменен и не способен к изменениям, либо меняется, но по своим внутренним законам, доступа к которым нет. Нельзя приказать изюминке, чтобы она вылезла из булочки, но нельзя приказать и таракану, чтобы он ушел к соседям.
Вторая версия очевидна каждому: на сердце к нам приходят разные чувства, чаще всего непрошеные. Первая менее очевидна, но в ней можно увидеть глубинную правду. Чувства передаются в роду от сердца к сердцу, и даже далекие предки в сердце своем носили то же, что и мы, – они любили, ненавидели, завидовали, ревновали, восхищались и благоговели. Разве сердце человека как жителя Земли может измениться с веками?
Может.
Корейский экономист Ха Джун Чхан, рассказывая про мифы о свободной торговле, говорит буквально следующее: «В своей книге 1903 года Evolution of the Japanese («Развитие японцев») американский миссионер Сидней Гулик отмечал, что многие японцы «производят впечатление… ленивых и совершенно безразличных к течению времени»… Гулик прожил в Японии 25 лет (1888‑1913), хорошо знал японский и преподавал в университетах этой страны… он получил достаточно подтверждений культурного стереотипа восприятия японцев как людей «беспечных» и «эмоциональных», которым присущи такие качества, как «легкомыслие, отсутствие малейшей заботы о будущем, жизнь по большей части сегодняшним днем»… И дело было не просто в западном предубеждении против восточных народов. Британцы говорили подобные вещи и о немцах… По словам Джона Рассела, писателя и путешественника 1820‑х годов, немцы были «работящими, непритязательными людьми… не наделенными ни остротой восприятия, ни живостью чувств»… Британские путешественники начала XIX века считали немцев еще и жуликоватыми… Наконец, британцы находили, что немцы «чрезмерно склонны к проявлению эмоций».
Свидетельства позволяют заключить, что оба народа претерпели массовое изменение нравов, способов вести себя, видеть мир и испытывать чувства. Ха Джун Чхан списывает это на изменение экономического уклада – не зря он учился у ведущего марксистского экономиста Великобритании. Ниже я опишу другой подход, а пока замечу, что в согласованном изменении всегда есть управление, например, все могут управлять каждым. «Все побежали – и я побежал» – это ведь именно о таком коллективном управлении одним человеком. Хотя в фильме, из которого взята цитата, направление побега очевидно – на свободу, и создать движение в другую сторону практически невозможно.
Другой подход к изучению массового изменения нравов практикуют представители нового направления в исторической науке – историки эмоций. Для ученых, чья дисциплина носит такое название, подвижность эмоций в истории является само­очевидным фактом. А чтобы сделать этот факт еще и изучаемым, они вводят различие между реальным эмоциональным опытом и эмоциональными стандартами, которые как раз и можно «вытащить» задним числом из культурных текстов разных эпох. Вот что об этом пишут Питер и Кэрол Стирнз в статье «Эмоционология: проясняя историю эмоций и эмоциональных стандартов»: «Все общества имеют свои эмоциональные стандарты, пусть часто они не становятся предметом обсуждения. Антропологи давно знают и изучают это явление. Историки также все больше осознают это, по мере того как мы понимаем, что эмоциональные стандарты постоянно меняются во времени, а не только различаются между собой в пространстве. Изменения в эмоциональных стандартах многое говорят и о других социальных изменениях, а могут и способствовать таким изменениям».
Разница между реальными эмоциями и стандартами может вызвать внутреннее напряжение не только в отдельном человеке, но и во многих одновременно. Чтобы сбросить это напряжение, люди объединяются в группы, которые Уильям Редди в книге «Навигация чувств» называет эмоциональными убежищами, противопоставляя их эмоциональному режиму.
Механику взаимоотношений между режимом и убежищами Редди иллюстрирует историей Франции от Людовика XIV до Робеспьера. В абсолютистской Франции действовал эмоциональный режим, построенный на понятии чести и нацеленный на то, чтобы избегать оскорблений. Вызванное им напряжение французы высшего света сбрасывали в масонских ложах, салонах, личной переписке, чтении и написании романов и нескольких других убежищах. Основной эмоциональной практикой в этих убежищах была честность в выражении чувств, и такая честность усиливала чувства, а они в свою очередь искали все большего выхода. Так развивался сентиментализм – культура крайних чувств. Французская революция установила сентиментализм как новый эмоциональный режим. Попав под власть этого режима, французы быстро обнаружили, что не могут все время испытывать крайние чувства, как требует стандарт. В результате они массово стали подозревать себя и окружающих в неискренности. А отсюда уже один шаг до массового террора. Якобинцы говорили: «У дворян честь, а у нас честность», еще не догадываясь, что честность требует жертв.
Любопытным образом в число эмоциональных убежищ на закате французского абсолютизма, если верить Редди, попала литература. Означает ли это, что практика художественного письма и чтения являлась для французского света лишь «приемником» тех чувств, которые было запрещено выражать публично? Очевидно, нет: она, как я заметил выше, еще и усиливала их. Но это не главное.
Дело в том, что чувства мы переживаем так или иначе телом и при некоторой наблюдательности можем связать любое из них с конкретными ощущениями в нем. А то, что мы привыкли называть литературой, состоит из букв. Нельзя переложить буквы на тело напрямую – их приходится каким-то образом осознавать и толковать для себя. Сентиментальный роман, как, кстати, и личная переписка, не был для светского француза чем-то вроде «хранилища», в который тот мог поместить свои чувства и даже вернуть их оттуда с процентами, он мог быть только «инструкцией» к тому, как форматировать то, что хранится и воспроизводится внутри тела.
Мне хотелось бы остановиться на этом подробнее, но, как говорил Ферма, доказательство не уместится на полях книги. Замечу коротко, что отношениями между текстом и читательской реакцией занимались авторы рецептивной эстетики филологи Ганс Яусс и Вольфганг Изер из Констанцского университета. Рецептивисты не смогли предложить исследовательскую программу, но подтолкнули научную мысль в интересном направлении. Я в свое время под их влиянием пришел к выводу, что художественный текст играет в литературе роль генотипа, а реакция читателя (мысли, чувства и действия) – роль фенотипа. И перевертыш здесь в том, что у живых организмов мы видим фенотип, а у литературных явлений – именно генотип.
Я тогда еще не знал об исследованиях по истории эмоций. Сейчас мне удивительно, как эта отсылка к генетике перекликается с выражением «эмоциональная матрица», введенным российским историком эмоций Андреем Зориным. В книге «Появление героя» Зорин вслед за американским антропологом Клиффордом Гирцем выделяет три сферы создания эмоциональных матриц – миф, ритуал и искусство, а затем присовокупляет к ним четвертую, не обозначенную Гирцем, – массмедиа.
Дальше в книге Зорин на конкретных примерах разбирает, как одну из этих эмоциональных матриц буквально завезли с Запада в Россию. Русское провинциальное дворянство в считанные десятилетия было обучено чувствовать по западному образцу. Автором этого проекта был Николай Карамзин, а сам проект, видимо, мог бы носить название «Великая русская литература», хотя начиналось все с маленького кружка под названием «Арзамас» (в начале XXI века созвучным было бы название вроде «Бобруйск»: Арзамас – символ глубокой провинции).
Успех проекта был феноменальный. Удалось ли кому-нибудь хоть отчасти его повторить? Был ли в новейшей истории культурный герой, создавший «инструкцию», по которой думали, чувствовали и действовали миллионы людей?
Удалось. Таким культурным героем стал мальчик, выросший по странному совпадению в Арзамасе, – Аркадий Гайдар.
Сегодня активно забалтываются подлинные сведения о том, как развивалось созданное с легкой руки Гайдара тимуровское движение. Между тем некоторые исследователи сообщают, что к 1942 году (за два года существования!) оно смогло в некоторых регионах потеснить пионерию, и испуганному комсомолу пришлось срочно брать тимуровцев под контроль. Историк Алексей Балакирев пишет, что за годы войны количество пионеров в Бурятии сократилось в 5 раз, а число тимуровцев, напротив, увеличилось в 3 раза. Чем не успешный проект трансляции эмоциональной и поведенческой матрицы? Замечу к месту, что Гайдар издал «Тимура и его команду» только благодаря заступничеству первого секретаря ЦК ВЛКСМ Николая Михайлова, фигуры малоприятной. Книга о тайной организации детей не могла не попасть под подозрение и нуждалась в покровителе.
Вторым таким проектом, всколыхнувшим массы, видимо, можно назвать мир Средиземья, созданный Толкином. Правда, активность толкинистов была в отличие от активности тимуровцев исключительно игровой. Зато международной. К сожалению, обсуждение истории толкинистов заняло бы здесь слишком много места, поэтому остановимся…
Вопрос о том, как и кому успешно транслируются эмоциональные матрицы сегодня, я оставлю открытым. Полагаю, чтобы искать ответ на него, нужно мужество. Если даже теперь приходится говорить с опаской о том, что комсомол испугался тимуровцев, насколько более опасным должно нам казаться живое движение, разворачивающееся прямо сейчас?