search
main
0

Как посеять ветер, чтоб не пожать бурю. Природа – наш общий отчий дом

Дикая природа, которая все еще вокруг нас (я уверен, и внутри нас!), это очень много (во всяком случае, гораздо больше, чем мы думаем) и очень серьезно. Мы по-прежнему можем (и должны!) жить с постоянной оглядкой на природную среду, параллельно с образованием и воспитанием в социальных заведениях образовываться в природных классах. Я уже не говорю о постоянной душевной подпитке ее материнской энергией нашей родоначальницы…

Шоссе плавно закруглилось и умчалось к буровым, торчащим над барханами. Шофер высадил меня, и я продолжил путь к восточному побережью Каспия по такыру. Глиняная корка потрескалась, превратившись в сухие блины с загнутыми краями, и неприятно хрустела под ногами. Часа через два я вышел к другому шоссе, которое вело от аэропорта к городу. Было знойно, безветрено, но шагалось бодро – море совсем рядом. На сером асфальте виднелись свежие смоляные заплаты – дорога ровно и экономно стелилась среди жарких песков.Вдруг услышал звук – не то скрежет, не то повизгивание. Сначала подумал: что-то трется, поскрипывает в рюкзаке. Но прислушался – там лишь булькала вода во фляге. Звук отчетливо раздался впереди – дрожащий, тоскливый. Может, чайка? Солнце било в глаза, и белой птицы не было видно в вышине. Шагов через пятьдесят все повторилось – теперь сбоку. Я сошел с дороги и спустился в ложбинку. Увидел… сразу увидел собаку… потом еще одну… и еще. Три собаки завязли в смоле, присыпанной пылью, и не подумаешь, что смола – пятачок твердого сухого такыра. Рыжий тощий пес лежал отдельно, на боку, прерывисто и жарко дышал, подергивая длинным языком. Две лапы торчали, как палки, хвост и две другие лапы были погружены в смолу. Черный пес был почти полностью утоплен в ней. Жил один глаз – наполовину белый, наполовину коричневый. Лишь маленькая щелка оставалась у края пасти. «Пф-пф-пф» – пузырилась пена и тут же превращалась в черную жижу. Сверху на нем лежал другой черный пес с седой полоской вдоль носа. Это он время от времени скулил. Из глаз текли и текли слезы. Я вылил на него оставшуюся во фляге воду. Пес притих. Влага смочила шерсть и рассыпалась шариками по смоле…Ровное пустынное шоссе со свежими смоляными заплатками – новенькое и даже чуточку торжественное после ремонта. Все ближе сияющее праздничной голубизной и манящее прохладой море. Голос собаки за спиной все тише, тише.Взял у товарища ружье и пошел в тундру стрелять куропаток. Целый день мотался по бочажинам, балкам, берегам речек и, наконец, вышел к старой буровой. Присел на ржавый обрезок трубы, закурил и представил, как ползал, бегал, выслеживал добычу по тундре. Веткой попробовал начертить свой «путник» (так в Сибири называют маршрут охотника). Такие завитки, зигзаги, спирали получились (это только те, которые смог вспомнить), что не верилось, как удалось «накрутить» их своими ногами. А между тем в переплетениях линий был свой порядок, своя четкость и логика.На обратном пути собирал грибы. Разноцветные шляпки сыроежек были видны издалека. Я искал их с солнечной стороны бугров, и этими грибными местами был определен мой маршрут. Пришел в поселок и на листке бумаги набросал «грибной» путь. Он был удивительно похож на кардиограмму. До этого дня и много раз потом ходил и ездил к старой буровой. И на охоту, и на рыбалку, и за грибами, и за ягодами. И ни разу не повторил свой путь. Всегда он был разным в зависимости от того, что я брал с собой: ружье, удилище или корзину.Как ни петлял, ни топтался на месте, моих следов на мху не было заметно. Но со временем по склонам балок, берегам озер появились рваные полосы. Буровики ездили в тундру по своим делам на вездеходах. Все новые и новые колеи появлялись на мху. Гусеницы машин срывали, кромсали его, обнажая мерзлоту. Все меньше птицы и зверя, все больше дорог. Все мудренее, запутаннее их вензеля. И все больше зазубрины тундровых дорог напоминают зубцы «инфарктных» кардиограмм.Волны и облакаВ скальной расщелине сухо и тепло. Есть уступ-сиденье, есть уступ напротив, где удобно развести костер. Он горит ровно, без натуги. Я подкладываю в него сучки, которые между бутербродами отламываю от куста, что предупредительно протянул мне сухую ветку. Потом пью чай, одновременно нащупывая мысль – одну, другую… Потом смотрю на реку. Она пенится, дымится – по воде стегает ветер. Из моего укрытия видно, как тот же ветер тасует над рекой облака. Моим мыслям, что рождаются тут, в расщелине, этот ветер не помеха. Достаточно того, что я знаю о нем почти все и готов к встрече с ним. Придет время, и я, перед тем как подняться на склон, затушу костер, подтяну к подбородку свитер, пробегусь по всем застежкам, накину и затяну капюшон штормовки. А пока… мысль… мысли… ага, мысль о том, что ждет меня в городе. Там я возьмусь или продолжу какое-нибудь дело, но не оно будет занимать меня. Что завтра? Что уже сегодня на соседней улице? А завтра, может, и на моей? Какой праздник? А вдруг будничная ломота? Пот? Кровь? Не знаю, и город не хочет, чтоб я знал. Мне говорят: сиди в своей щели и делай то, что делаешь, а когда высунешься, мы скажем, как поступать. Но ведь даже так не скажут. Потому что сами затаились в щелях и очень боятся увидеть и услышать ветер, который гонит на город волны и облака.Тропинка сбежала с бугра и тут же юркнула в траву. Метров через двадцать она вынырнула на свет: отошла на солнце, отогрелась и снова спряталась в тень. В весенних плавнях было много журчанья, шелеста, щебета. Я шагал по зеленой новой земле, и, казалось, мир не был и никогда не будет другим.Вдруг за стволами деревьев замелькали черные пятна. Через десяток шагов вышел на просторную поляну. Вся она была черной, мертвой. Посредине торчали прутики обгоревших кустов. Я в растерянности остановился. Дальше дороги не было – выгорело все вокруг. Ни кустика, ни травинки не осталось. Ветер еще не успел развеять пепел от быстро сгоревших кусков коры, которые до пожара валялись в разных концах поляны. Птицы притихли, затаились – будто выжидали: кто первый подаст голос?Я уже собирался обойти поляну по краю, как вдруг заметил светлую ленту, которая вилась по гари. Что это? Подошел ближе, нагнулся – тропинка! Она, плавно выгибаясь, пересекала пустошь и исчезала в зеленой чаще. Огонь основательно поработал на поляне, где с прошлого года сохранились сухие травы, и пролетел, не коснувшись жаркими языками земли, над утоптанной тропинкой. Она выстояла, выжила посреди огненного вихря – пламя не тронуло ее. Когда отшумел огонь, путь в плавнях стал светлее, чище, заметнее для рыбаков и охотников.Я присел над тропинкой. Стал разглядывать вмятые в землю камешки, осколки ракушек, кусочки коры, сухие стебли трав. Между ними сновали муравьи, торопливо прополз жук – пересек узкую полоску земли и скрылся в черной щетине.Я ступал по поляне, на которой не цвели цветы. Шагал по тропинке – пути, который был здесь и год, и два, и десять лет назад. И не исчезнет, будет еще долго светлеть между деревьями и кустами. И будут травы и цветы!Когда душно, когда небо затянуто серой облачной коркой и на реке так тихо, что любой звук, откуда бы он ни возник, тут же гасится испарениями, то возникает мысль о застое. В застоявшейся воде не видно отражений, деревья стоят на берегу и роняют вниз скрюченные листья, которые прилипают к воде и никуда не плывут. А главное – не видно, что творится в глубине, какая она, эта глубина, что собой представляет дно. Но стоит сорваться ветерку, как мгновенно преображается поверхность реки. И по ряби, всплескам волн, водоворотам сразу проясняется подводная картина: там мель, тут камни, дальше крутой откос, посредине скала. Видно, куда и как движется река, и понятен путь по ней. Тогда и оживляется, веселеет жизнь по берегам.Однако ветер может перерасти в бурю. И опять – загадки, вопросы, скрытая от берегов жизнь подводных глубин. И невозможность двигаться дальше. А ветер все сильнее: то в спину толкает, то в грудь бьет, то с боков подхватывает. Тогда даже может прийти мысль о благостной поре застоя…Как посеять ветер, чтобы не пожать бурю?В людях не без лиха, в чернолесье не без зверя. И все же именно в лес, в поле, к реке уходил человек, чтобы избавиться от лиха, что делало несносной жизнь среди людей, получить ответы на многие жизненно важные вопросы. Да, именно природе задавал вопросы древний человек, к духам природы обращался в затруднительных случаях, с ними советовался.«Бел снег землю прикрывает: не меня ль, молоду, замуж снаряжает?» – спрашивали девушки у первых снежинок, которые падали на теплые ладони. А наступала ночь – обращались к луне: «Молодык, молодык, тебе исполняться, а нам оздоровляться, тебе рясота, а нам красота, тебе рай на небе, а нам рай на земле». Спрашивали у ветра, облаков, гор, рек, лесов, искали ответ в журчании родников, плеске волн, шелесте листьев, взывали к братьям меньшим, надеясь, что они помогут определиться в жизни. «Покинь сани, возьми воз!» – напевали овсянки весной. Вообще-то селяне и сами знали, что им делать, как поступать, однако когда об этом еще не уставала напоминать малая птаха, становилось спокойнее и увереннее на душе.Может, нам сегодня не стоит так метаться и озабочиваться в поисках ответов на насущные вопросы нашего бытия? Может, вообще не там мы их ищем? Давно ведь известно, что нет пророка в своем, на свой человеческий лад обустроенном и обихоженном людьми отечестве. Разве что стоит поискать его под крышей нашего общего природного отчего дома…

Оценить:
Читайте также
Комментарии

Реклама на сайте