Исповедь дочери самоубийцы

Почти семнадцать лет меня мучил один и тот же сон. Отец стоит на краю пропасти, не замечая, что под его ногами ползет земля и осыпаются камни. Я бегу к нему, кричу, молюсь: успеть, успеть! И – не успеваю. Один психотерапевт сказал мне, что дети самоубийц не могут быть полноценными людьми. Наверное, это правда. Иногда я ненавидела отца. За то, что никто на свете не мог заменить нам его. За то, что он ушел, а мы остались – навеки виновные: жена и дети самоубийцы.

Мои юные родители поженились, едва окончив школу. Отец – тогда просто Санька, боксер, хулиган и поэт, – уговорил регистраторшу расписать их через неделю после того, как ему исполнилось 18. Надоело бить ухажеров Галки, своенравной тихони с каштановой косой и чуть раскосыми темными глазами.

Оба были почти сиротами при живых матерях и сгинувших где-то папашах. Не добрав любви, старались сделать нашу семью дружной и прочной. Это была их единственная крепость в мире. Меня учили быть честной и порядочной, верить в людей и помогать слабым. Вещи в нашем доме не держались – мама с папой отдавали их тем, кому нужнее. Им было неловко жить лучше других. Скитаясь по разным точкам Союза в поисках «своего» места, родители непременно оставляли в школах часть домашней библиотеки – сеяли разумное, доброе, вечное.

Помню их лет с четырех. Мама почти ничего не ела, все оставляя нам, потому что на жизнь не хватало ни стипендий, ни отцовского «строительного» приработка. Она не плакала, когда я, светясь от гордости, приволокла с помойки одноглазую куклу. Мы вместе отмыли целлулоидную красотку в ванне. На другой день отец – сильный и всемогущий – вырезал целый кукольный театр из листа пенопласта. Лису и волка, Буратино и Мальвину… Мы ставили домашние спектакли, на которые собиралась вся окрестная шантрапа.

А потом вдруг стало трудно дышать в нашем доме, давила напряженная тишина. Никто, конечно, не рассказывал мне ни о чем, но я поняла враждебное слово «она». Что пережила тогда мама, знает только Бог. Отец напился до бесчувствия. Первый и последний раз в жизни.

Потом у нас родилась Юлька, и пришлось все же заняться девчачьими делами. Родители казались мне на удивление похожими на детей, которых учили, – бесхозяйственные, бесшабашные. Нянчиться не умели совершенно! Они ничего никогда не копили, наверное, тоже верили, что жить будут вечно. Отец называл нас лучшими в мире девчонками, дарил ромашки и возил кататься на машине.

Десятый класс я оканчивала в поселке, затерянном среди тайги, – родителей бросили на подъем местной школы. «Яма» – называл его отец. Первого сентября мы сфотографировались перед нашей школой – обнимаемся вчетвером, держа в руках охапки цветов. А вскоре опять началось «это» – отец уезжал вечерами, забывая про мои соревнования и не слыша маминых просьб. И, конечно, весь поселок уже все знал. Кроме мамы. Я догадалась раньше, когда ночью вышла открыть дверь и увидела странно косящие, виновато-вызывающие глаза отца. Даже не думала, что мой папа может так смотреть.

И опять стало тягостно в доме. И страшно было ходить в школу, где одноклассники смотрели с нездоровым любопытством, и страшно было возвращаться домой к потерянной, осунувшейся маме. Она стала медленно умирать. Двигалась, как сомнамбула, ничего не ела. И молчала. Я любила их обоих, жалела и стыдилась. Но ничего не делала. А должна была.

Мама все-таки сорвалась. «Убирайся!» – кричала она, швыряя в отца посудой. Невозможно было не слышать, как они зачеркивали все наши счастливые годы. «Да разводитесь вы!» – не выдержав, завопила я, вылетев из спальни. Они повернули разом совершенно одинаковые лица – серые, застывшие, бессмысленные. Отец ударил меня. Тяжело, наотмашь, по щеке – как бьют подлецов. Во мне сломалась вера – в него, в людей, в любовь и счастье. «Ты мне больше не отец», – сквозь зубы процедила я.

Маму увезли в больницу, а я перестала говорить отцу «доброе утро» и бросила тренировки. Старалась не сталкиваться с ним в кухне – сводило скулы от злости. Через неделю врач сообщил, что у мамы опухоль, не поддающаяся лечению. Врач был другом семьи. «Она умрет, и в этом виноват только ты», – это он сказал отцу по секрету, но я, конечно, подслушала. Вечером отец позвал нас с Юлькой кататься. А дома он сказал, будто решившись: «Дочь, если меня не будет, вам станет легче?»

Я поняла сразу: он говорит о другом. Уехать было бы слишком очевидным и слишком невероятным выходом. Но почему-то легко согласилась, убедив себя, что потом, когда все пройдет, мы снова будем все вместе. Я, его плоть и кровь, была его последней надеждой. И подписала ему приговор.

Он не спал всю ночь. Я слышала, как он ходит, пьет воду, тяжело дышит. К утру задремала, спрятавшись под одеяло от трезвона будильника. Наверное, он ждал, что я встану… Проснулась от тяжелого стука в соседней комнате. Отец лежал на ковре лицом вниз и хрипел. Уже все понимая, включила свет. Увидела ружье на полу и красные брызги – везде: на стенах, на потолке.

Когда его несли на кладбище, встряхивая на ухабах, я думала только одно: «Не делайте ему больно». А когда мама все же вышла из больницы – она не могла позволить себе умереть, оставив нас с сестренкой одних на белом свете, ей дали партийный выговор за аморальное поведение. Родственники налетели, как вороны, таща из нашего дома какие-то тряпки и банки с соленьями. Они отвернулись от мамы, обвинив ее во всем. Однажды у разлучницы моих родителей хватило наглости – или дурости – прийти в наш класс, заменяя заболевшего учителя. Как обычно – молча – я встала и направилась к выходу. На пороге оглянулась, удивленная. Тридцать человек – класс, в котором я, дочка директрисы, так и не стала своей, – встали, как один, и пошли за мной.

У каждого из нас свой ад. Мы создаем его сами: каждый – свой собственный, личный ад. Почти семнадцать лет после смерти отца я металась между этим светом и тем. Хотелось жить – и не было на это права. Почти семнадцать лет не могла его простить за то, что сделал меня преступницей. Когда он застрелился, мне тоже было почти 17. Я отрабатывала свой грех ровно столько, сколько прожила рядом с ним. Потом умерла. Очень просто – вдруг ни с того ни с сего потеряла сознание и впала в кому. Консилиум, констатировавший две клинические смерти – одну за другой, рекомендовал направить для дальнейшего исследования в лабораторию. В морг то есть. После чего «биологическое тело» немедленно начало «воскресать». Никто ничего не понял. Кроме меня. Мне кажется, люди никогда не умирают от болезней или старости – они просто устают жить.

Я видела свет. Врач объяснял что-то про галлюциногены и реакцию зрачков. Наверное, это правда. Но свет дал мне новую, третью жизнь, в которой я перестала быть палачом и жертвой, судьей и подсудимым одновременно. Теперь я заглядываю в чуть раскосые темные глаза моей маленькой дочери и удивляюсь: какое это чудо – жизнь. Я вижу в них тот же свет, и ни при чем тут реакция зрачков. Я знаю – от меня зависит, гореть любви или гаснуть.

Записала

Наталья ЯКОВЛЕВА