Искусство ли то, что снимает Валерия Гай Германика?

Противники говорят, что нет. Сторонники (к которым относится большой знаток кинематографа депутат Андрей Исаев) считают, что это высокое искусство. Тут интересны размышления на «Эхе Москвы» телекритика Ирины Петровской после просмотра нескольких серий «Школы».

Был очень любопытный «Закрытый показ» с режиссером сериала «Школа» Валерией Гай Германикой. Удивительно, что она сама во время этого обсуждения была дико изумлена теми смыслами, которые пытались отыскать в этом творении люди, которые там собрались. Но это всегда бывает: собираются десять критиков и рассказывают, о чем кино, а автор сидит и диву дается. Но здесь было ощущение, что она это проговаривает в силу своей молодости, что она действительно реально не задавалась вопросами, которыми задаются эти люди. Хорошо это или плохо? Она сказала, что снимает себя, и свое ощущение, и кино про себя, несмотря на то, что чуть старше. Поэтому даже часть вопросов, к ней обращенных, она просто в принципе не понимала и очень изумлялась. Героиня фильма «Все умрут, а я останусь» абсолютное растение. И есть ощущение, что и мир вокруг абсолютно растительный. В этом ужас. И нет никакой надежды и никакого намека на какой-то позитивный исход. Позитивный в том смысле, что есть еще и другие дети. Кстати, здесь огромное поле для размышлений именно для родителей.

Смена кинематографического поколения, когда приходит очень молодой человек, у которого есть способности и есть какая-то, может быть, пока одна наболевшая тема, он ее выплескивает, но при этом он делает все абсолютно не так, как всегда другие делали. Он вне традиции, вне школы, вне культурной традиции, кинематографической. Очень характерно, что на вопрос «Кто ваши учителя», который задал Гордон, она искренне и очень по-детски назвала свою конкретную учительницу, очень хорошую, действительно, очень умелую и талантливую женщину, режиссера Марину Разбежкину. Но даже этот вопрос был не вполне ей понятен. Что дальше будет с этим пришедшим поколением, которое шокирует тем, что делает, в состоянии ли оно потом куда-то продвигаться? Запись была от ноября 2008 года, и там ее спросили: будет ли она дальше эту тему осваивать. Она сказала: категорически нет. Дальше что-то произошло, что она-таки начала эту тему осваивать в очень похожей стилистике. Той же шокирующей, с тем же ощущением, что, собственно, сам школьник взял камеру и снимает себе подобных. Достойные, симпатичные люди и на «Закрытом показе», и на «Судите сами», помимо даже того, что они понимают ценность этой темы и возникшей дискуссии, пытаются задать вопрос: что еще за этим? Потому что хотим мы того или нет, но это действительно телевидение, а сериал для очень многих людей – некое зрелище (не скажу, конечно, учебник жизни), в котором люди ищут для себя какие-то символы и примеры. Всегда молодые люди, подростки мучаются всякими проблемами морального выбора. как его сделать, тоже нужно учиться. Но только лишь фиксировать эти какие-то поведенческие различные модели, мне кажется, для 60 серий мало.

Может быть, в дальнейшем они выйдут на какие-то уже более серьезные вещи, но это шок – и шок ожидаемый, предсказуемый для многих людей, которые привыкли на деточек смотреть через детское телевидение. У нас в некоторых компаниях сохранились детские редакции. Это, с одной стороны, плюс, а с другой стороны, огромный минус, потому что взрослые тетеньки, как правило, предпенсионного возраста делают передачи про детей, какими бы они их хотели видеть.

Это не детское телевидение: дрессированные подростки произносят чужие тексты. У нас как такового нет никакого ни молодежного, ни детского телевидения.

Мне кажется, там есть огромные проблемы эстетического свойства. Редкий сериал можно назвать произведением искусства, как вообще телевидение, мне кажется, искусство только лишь в той части, где оно транслирует непосредственно произведения искусства, а оно редко создает самодостаточные произведения искусства. Сериал – очень конкретный жанр, если это не исторический сериал, а привязанный к современности и реалиям, но если он попадает в нерв, это уже его достоинство.

Вся дискуссия первого периода «Школы» была построена на том, что обсуждается, правда это или и неправда, может это быть или не может, берут ли учителя взятки или не берут, ругаются ли дети матом или нет, а дальше идет огромная волна, люди вспоминают, а как это было у меня, у моего ребенка. Мы имеем дело с довольно любопытным с точки зрения телевидения продуктом, который абсолютно выламывается из общей эстетики всех сериалов и общей гламурной картины. В течение многих лет это было залитое сиропом пространство, иногда разбавляемое совершенно чудовищной чернухой. В «Школе» есть ощущение некой подлинности, которую уловили и зрители, и те, кто боится этой подлинности и достоверности, пусть и в концентрированном виде, пусть и в виде произведения. Это не документальное кино, хотя его пытаются делать в стилистике некого реалити. Это не собственно документальное кино, но там есть скачущая, рваная, иногда совершенно немотивированно странная камера, которая отрезает людям половину головы, уха, фиксируется на брюках, ремнях, и смотреть это довольно тяжело.

Камера все-таки смотрит так, как в принципе должен как будто бы смотреть человек. Она может отвлекаться, но она тоже рваная, неровная, шатающаяся, бегущая. Но тем не менее здесь некоторые кадры выстроены просто за гранью всех этих представлений. Я думаю, что это сделано, конечно, намеренно, а не потому, что можно подозревать авторов в непрофессионализме.