Время медленно движется вперед. Изменения, которые, казалось, неотвратимо накроют нас, не особо заметны. Впрочем, может быть, они зачастую так и происходят: не нахрапом и мгновенно, но вплетаясь в ткань жизни едва видимым стежком, который, однако, уже не отделить от нее. Ощутимее стали повторяемость и тишина, словно бы выдающие холостой ход этой машины. Все вернулось на круги своя, но непостоянство конструкции, очевидность которого так недавно была абсолютно зримой и ощущаемой, никуда не делось, оттого конструкция эта и отдает теперь ощущением рисованой декорации, накинутой на неприглядный остов. Яды уже действуют и разъедают оболочку, хотя до поры до времени она и производит впечатление нерушимости.
О чем это я? Да, кажется, много о чем. В школах те же уроки, в театрах те же спектакли. Разве что температуру стали измерять, да и то не везде. И метки на полу «Придерживайтесь дистанции 1,5 метра», на которые никто особо внимания не обращает. А как изменился человек, который стоит на этой метке? Или ему и несвойственно сильно меняться даже в масштабе столетий?..
Машина выезжает из города и едет вдоль полотна железной дороги. Сперва еще попадаются рассыпанные бисером по окрестностям старые домики, но пара минут – и остается только поле с вымощенной камнем дорогой и вдалеке, на линии горизонта, высокие, уходящие в небо сосны. Русский пейзаж – окажись сейчас среди этих сосен, подними голову и увидишь примерно то же, что и художник Булатов в 1987‑м, – тающие облака. Да и шишкинская «Рожь» 1878‑го, в общем-то, о том же.
Этой весной, гуляя по ярославской набережной, я поймал себя на экзистенциальном ощущении русского пейзажа – предстоянии любых дел рук человеческих перед бездной природы, которая так или иначе поглотит их и переборет, настолько они малы и ничтожны по сравнению с ней. Возможно, потому и постройки у нас столь долго были деревянными в отличие от каменных европейских: есть ли смысл в попытках долговечности, если хаос – вот он, перед тобой, дышит тебе в самое лицо и не дает забыть о своем присутствии? И Левитан, и Шишкин, и Куинджи не об этом ли самом? О попытках найти точку покоя в этом сосуществовании, преодолеть которое цивилизацией не в силах человеческой жизни? Это по юности кажется, что все может быть иначе…
Летом собирались в загородном доме на день рождения моего друга. Одним из последних приехал давно не виденный мной однокурсник из института – долго блуждал, объезжая кругами дачный поселок и прилежащий к нему город, никак не находя нужную дорогу, в итоге бросил за железной дорогой машину (благо взята она была на каршеринге) и добрался на своих двоих. Сразу прошел на кухню, где – так случилось – были только мы с ним вдвоем, открыл бутылку привезенного с собой белого вина и с ходу выпил почти два бокала, пока я едва пригубил свой. Мы стояли у раскрытого окна, мягко подсвеченные вечерним июльским солнцем. За окном, во дворе, гурьба гостей: родители с маленькими детьми, соседи, друзья – кто собрался под навесом у стола, кто кидает мяч в баскетбольное кольцо, кто бегает за сверкающими мыльными пузырями, кто просто утомленно растянулся на траве…
«И как тебе дались эти последние месяцы? – спрашиваю, пока мой однокурсник наливает себе третий бокал. – Что ты делал?» – «Ничего». – «Ты имеешь в виду, что не ездил работать и чем-то занимался дома?» – «Да нет, я то и имею в виду, что сказал. Ничего я не делал. Ничего. Потому что знаешь, что я понял? Все ведь бессмысленно. Ну поставлю я спектакль. Или поеду куда-нибудь. Или что-то еще сделаю. На самом деле смысла в этом ну абсолютно никакого нет. Все абсолютно бессмысленно», – сказал он, и мы чокнулись бокалами – он своим третьим, а я все еще первым – так, словно это и был тост.
«Я знаю – // Небо, как шатер, // Свернут когда-нибудь, // Погрузят в цирковой фургон // И тихо тронут в путь. // Ни перестука молотков, // Ни скрежета гвоздей – // Уехал цирк – и где теперь // Он радует людей?» – это, правда, уже американка Эмили Дикинсон. Но мне всегда казались не случайными американо-русские рифмы, ведь столкновение с пространством – наша общая судьба, только способы действий при этом разнятся. И не потому ли так обостренно реагируем мы на эту находящуюся на изнанке земного шара по отношению к нам землю и ее жителей, что ощущаем эту самую незримую связь? Имя Эмили Дикинсон, кстати, носит кратер на Венере, а это, как мы недавно узнали, «русская планета», хотя там и «сущий ад». Такие вот пересечения…
Возрожденческого человека Бог устами Пико делла Мирандола убеждал, что он может и должен трансформировать и себя, и окружающую жизнь. И перспективные линии схода, пронзающие интерьеры зданий и плоскости картин Возрождения, подчиняют пространство человеческой оптике зрения, создавая у него уверенность в возможности такого мироустройства. К примеру, находящиеся на разном расстоянии ряды колонн на работе возрожденческого мастера в нашем сознании с учетом перспективного сокращения воспринимаются как равноудаленные, хотя в картинной плоскости это не так.
Или лингвистическое наблюдение, подаренное мне на мастер-классе коллеги на областном «Учителе года». В английском языке написание местоимения «I» с большой буквы, как и явное преимущество активного залога над пассивным связаны с концептом «Challenge», подразумевающим преимущество воли человека над обстоятельствами. Отсюда же то, что слово «Congratulation» («поздравление») употребляется только в случае личного достижения человека (повышение на работе или успешная сдача экзамена), но не того или иного праздника или события, не связанного с проявлением этой самой личной воли.
«Потому что знаешь, что я понял? Все ведь бессмысленно. Ну поставлю я спектакль. Или поеду куда-нибудь. Или что-то еще сделаю. На самом деле смысла в этом ну абсолютно никакого нет. Все абсолютно бессмысленно» – это совсем другое дело. Оставляющее разве что возможность вдумываться в пространство, наполняя новый бокал, но отказывающееся изображать возможность перемены участи. Отважнее ли действовать, несмотря на это ощущение, а если да, то стоит ли воспроизводить прежние действия в надежде, что ритуал этот вызовет за собой к жизни и прежние смыслы?
«Я хотел всегда доказать, что социальное пространство ограничено, оно имеет границу, и свобода всегда за этой границей», – это как раз Эрик Булатов комментирует смысл своих работ, в том числе знаменитой «Свобода есть свобода», где, если представить себе, что смотрим мы в плоскость картины снизу вверх, как бы находясь под ней, плоский холст с многократно по трафарету скопированной надписью «Свобода есть» прорывается, и над ним в прорехе видно, как уходят в бесконечную вышину облака и туда же стремится еще одно, но уже неповторяемое, единственное слово «Свобода», данное в резком и головокружительном перспективном сокращении.
Тупик, в котором мы все сейчас оказались, хочется верить, не бесконечен. Но прорыв холста не то же самое, что еще одна нанесенная на него по трафарету надпись. И он невозможен без периода созерцания этой плоскости, которую надо для начала как плоскость осознать. И почувствовать, предугадать пространство вне ее пределов. Сверху оно будет или снизу, снаружи или, кто его знает, внутри. «И то, что увлекало нас // И тешило вчера – // Арены освещенный круг, // И блеск, и мишура, – // Развеялось и унеслось, // Исчезло без следа – // Как птиц осенний караван, // Как облаков гряда…»
Александр ДЕМАХИН, абсолютный победитель конкурса «Учитель года России»-2012
Выбор читателей
Комментарии