Имя в газете

Давно хотелось мне написать о своих встречах с Владимиром Федоровичем Матвеевым, да все откладывала. Для таких заметок надо сосредоточиться. А жизнь журналистская – постоянный бег, “то гульба, то пальба”.

Как-то вечером читаю Фаддея Булгарина: “Сколько мрамору в мире, а много ли Аполлонов Бельведерских? Для этого надобны великие художники”. А ведь Матвеева его критики обвиняли именно в том, что он из мало кому известных учителей ваял Аполлонов Бельведерских, зажигал в однородном педагогическом пространстве, называемом анонимно “советское учительство”, именные звезды. Недоброжелатели – а их было много среди чиновников – бормочут: “Он таким образом тираж газеты поднимал”. Но теперь, по прошествии времени, мало его знавшая, я вижу то же, что и его друзья: он был не только талантливым редактором и журналистом, он был Педагог милостью Божьей, такой величины, что мог и открывать, и воспитывать таланты. Он умел заставить людей работать на пределе напряжения – и тогда невозможное становилось привычным.

Расскажу о трех, незначительных на первый взгляд – эпизодах нашего сотрудничества – брошу три гроша в нашу коллективную педагогическую копилку-память: авось кому пригодится.

накомство наше началось драматически и могло сразу же оборваться, не будь он педагогом. Впервые – и единственный раз в жизни – я не выполнила редакционное задание. Личное задание главного редактора Владимира Матвеева, недавно пришедшего в “Учительскую газету” и уже ставшего невероятно популярным у читателей. Дело было году в 84-м, редакция готовила по всей стране День знаний – коллективное творческое дело с участием миллионов. Воспламенить читателей новыми идеями решено было на материалах из Томской области. На 28 августа – канун Всесоюзного праздника, запланировали целевой номер о томичах. Туда поездом отправилась бригада журналистов во главе с Владимиром Федоровичем.

Организовать встречу, прием и размещение бригады поручалось мне, собственному корреспонденту газеты по Западной Сибири. Выпадал же этот “прием” на мой день рождения. Естественно, я решила сначала испечь пирог, а потом уже ехать в Томск встречать коллег: мой поезд из Новосибирска приходил утром, а московский – вечером.

…Поезд мой опоздал на три часа, а москвичи, как выяснилось, прибыли утром.

В облоно сообщают изумленно: прямо с поезда все поехали в школу поселка Светлый, дальше поедут в Молодежный.

Дозваниваюсь в школу. Впервые разговариваю со своим новым главным.

– Ничего страшного, – говорит он светским тоном. – Никуда ехать не надо, отдыхайте…

Все, думаю, надо писать заявление об увольнении по собственному желанию. Отдыхать, мол, предпочитаю.

Вечером, когда все вернулись в гостиницу, собрались у шефа – планировать номер. Это была первая наша встреча, удивившая меня свободой, демократизмом и высоким товариществом. Я видела, что главный присматривается, прислушивается ко мне – изучает, но не смущалась: глаза были устало-добрые, умные. Увольняться я больше не намеревалась.

Знала бы, что через год он сам захочет меня уволить по совершенно неясным для меня мотивам! Но в тот вечер мы сидели втроем с его другом-журналистом далеко за полночь в очень скромном номере, за непустеющей бутылкой коньяка и неиссякающими разговорами. Я благодарно заметила про себя, что никакая “дискриминация по половым признакам” мне не грозит (что было редкостью) и чувствовала себя спокойно и уютно, как с заботливым старшим братом. Чудный был вечер, навсегда памятный разговор…

Дня через два он уехал. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись в Новосибирск, узнаю: номер почти готов – дорогой, в поезде Владимир Федорович написал 2500 строк и нам, остальным, предстояло сделать по “подвальчику”. (Газета выходила тогда три раза в неделю размером в тысячу строк на полосе). Свои триста я писала, как было принято, неделю, не спала ночами, рвала черновики, начинала все новые варианты и повторяла про себя сомнамбулически: “Две с половиной тысячи! В поезде!” Тогда это казалось мне невероятным, невозможным. А потом стало происходить нечто еще более невероятное.

В редакцию Матвеев привел команду новых людей, хорошо знавших школу, воспитание, коммунарскую методику, хуже – другие сферы жизни и журналистику. Кое-кому из “старых” пришлось уйти – менялись идеология и стратегия. Не со всеми новичками находила общий язык и я. Слишком разный у нас был жизненный опыт, установки.

Помню, совсем пала духом, когда заказанную мне статью писателя о школе (автор – Илья Лавров, известный сибирский лирик и философ, сделал очерк “Пред именем твоим”) отдел редакции вернул с пренебрежительной рецензией – “не то, совсем не то”. И вернул-то через полгода. А писатель был болен, а текст его мне безумно нравился… Конечно, можно было обратиться за разрешением спора к редактору, в редколлегию. Но опыт подсказывал, что дело это дохлое: до Москвы далеко, а в редколлегии, конечно, найдутся друзья “рецензента”. И тогда я пошла запретным, но проторенным путем: тот же текст предложила через другой отдел – науки, которым заведовал мой добрый приятель Борис Волков, прекрасный журналист, зажигавший звезды в науке – Давыдов, например, и Эльконин были для читателей “открыты” им. Волкову очерк понравился, и он немедленно “пробил” его в номер. Но пока номер готовился, Илья Лавров умер. Пришлось обращаться в Союз писателей: другой сибирский писатель, сатирик Николай Самохин, написал к очерку вступительное – и прощальное – слово.

Очерк был опубликован. Отмечен на “летучке” – производственном совещании – как лучший материал. Вызвал отклики. Но заметки мои вдруг перестали доходить до редактора. Когда очередная из них – “ЭВМ против шпаргалки” – была брошена новым сотрудником в корзину со словами “В сельских школах сортиров не хватает, а вы тут про какие-то компьютеры”, я передала второй экземпляр корреспонденции в газету “Советская культура”, которая широко и бойко вела тему компьютеризации образования. Там сразу же поместили – очень эффектно подали, организовали дискуссию. А я получила свой первый в жизни выговор от главного – “за невыполнение плана”. Десяток моих заметок в это время валялся в чьих-то столах.

– Его друзья хотят поставить вместо тебя какую-то местную учительницу, – сказал мне один из уволенных коллег. Это было похоже на правду: Владимир Федорович призвал к журналистике многих учителей, да и кому же, как не педагогу, писать в профессиональную газету.

И снова я задумалась об увольнении, тем более что два издательства – Западно-Сибирское и “Наука” – после моих “компьютерных” статей предложили писать научно-популярные книги.

С “Наукой” у меня и раньше были добрые отношения – с психиатром Цезарем Короленко мы издали там – через Новосибирское отделение – две книжки: “Вселенная внутри тебя” и “Чудо воображения”, переведенную за рубежом. Но живая журналистская работа, ее социальная суть влекли меня куда сильнее. Что же будет? И вдруг Матвеев приглашает меня на стажировку в редакцию, в Москву.

В первый же день, увидев меня в крохотной комнатке собкоров, где я пила чай с деликатнейшим и мужественным человеком, заведующей корсетью Маргаритой Сергеевной Кургановой, Владимир Федорович как бы мимоходом обронил:

– Так, гостья, вы работать приехали. К 16.00 сдать 1500 строк. В номер. Через полчаса начнем.

“Через полчаса начнем”… Кое-кто посчитал, что через полчаса со мною все будет кончено: условия невыполнимы, задача нерешаема.

Тему он мне предложил совершенно неведомую – место и роль общеобразовательных дисциплин в ПТУ. Словом, “последний парад наступает”. Но все же лихорадочно, поглядывая на часы, стала набрасывать какие-то вопросы, тезисы, планы. Владимир Федорович сам принес мне сборник документов о системе профтехобразования, отчеты с конференций, письма читателей… Словом, все, что сегодня можно бы назвать “базой данных”.

И потекли фантастические пять часов! Он выхватывал мои каракули прямо из-под руки – страницу за страницей (а для этого ему надо было переходить в другой коридор, отрываться от “горящего” номера, от раскаленного телефона, от сверхважных посетителей), пробегал их глазами, ничего не исправляя сам, а только предлагая найти более точное слово или более убедительный аргумент. Тут же отправлял машинистке, тут же тянул из-под моего локтя следующую страницу – “скорее, скорее, материал сквозной, идет на трех полосах, всех держим”, – мы втроем работали синхронно, словно на трех роялях исполняли одну музыкальную пьесу. А может, я чувствовала себя, как стряпуха, борщ которой начали пробовать, когда она еще только закладывает в него сырые овощи? К положенным 16.00 наше творение было готово и отправилось в типографию. Какой я в тот момент испытала восторг! От мучительства? От подъема на вершину, освоить которую мне раньше и в голову не приходило?

Он научил меня за 5 часов тому, чему университет не научил за 5 лет. Наверное, тогда и произошел перелом в наших отношениях (точно так же я, скажем, писала в его присутствии корреспонденцию “Урок демократии для Оли”, которую потом цитировали ученые, министры, политики, а идея-то была его), и, рекомендуя меня на звание “Заслуженный работник культуры РСФСР”, Владимир Федорович дал мне такую превосходную характеристику, что я себя в ней не узнала. Он щедр был на похвалу и создавал возможность для каждого, в кого верил – не только для Шаталова, Ильина, Лысенковой, – “продемонстрировать” свой успех. Он умел организовать чужой успех, вложить себя в него целиком и – отказаться от авторства.

Это свойство великих матерей и великих педагогов. Был еще эпизод коллективного творчества, когда всех собкоров – а было нас более 20, из всех республик – после совещания он вдруг потащил на ВДНХ: на выставку “Народное образование”. Стенд за стендом, павильон за павильоном, мы изнемогали от обилия информации и впечатлений, а он задавал нам все новые и новые вопросы по поводу увиденного и наконец предложил: “Делаем коллективный “репортаж с вопросами”, проблемно-аналитический репортаж”. Такого жанра никто не знал! Но в положенный срок все передали по телефону свои заметки – и это был острый материал о медленном продвижении в жизнь технических и методических новинок. Все радовались высокому “КПД от КТД”. Радость он тоже умел организовать, как и вдохновение.

Галина ФРОЛОВА,

лауреат премии В. Матвеева

Новосибирск