Гость “УГ”

“Я не даю интервью”

На торжественное посвящение маэстро Ростроповича в почетные доктора Самарского государственного педагогического университета я опоздала. Все места были заняты, и собратья по перу и телекамере толпились возле сцены, где происходило нечто невиданное. Маэстро обряжали в мантию. Я впервые видела его не на экране. Декларируемый фантастический общественный темперамент Ростроповича на этом празднике в его честь дополнялся его врожденным личностным. Ему, казалось, едва хватает терпения выслушивать дифирамбы в свою честь. Он вскакивал из стоящего на сцене кресла и устремлялся в зал, снова поднимался для рукопожатия или поцелуя. Его мантия мелькала то тут, то там.

На мою удачу, покинул зал губернский депутат, и я заняла его место по соседству с композитором Сергеем Слонимским. После очередного вояжа на сцену неожиданно по другую от меня сторону сел виновник торжества. Между нами произошел такой диалог:

– Мстислав Леопольдович, вы погорячились, сев рядом.

– Я не даю интервью, потому что я ненавижу российские СМИ.

– Но для меня сделаете исключение.

– Это еще почему?

– Потому что, во-первых, меня зовут так же, как вашу жену. Во-вторых, я, как и вы, эмигрантка, правда, из Крыма. А в-третьих, вы тут каламбурите, а я всю сознательную жизнь исследую анекдот.

– Хорошо, – сказал он, с интересом посмотрев на меня, а через минуту выдал очередной каламбур со сцены:

– Этот поцелуй был сухой, зато у вашего губернатора есть заместитель Мокрый. – И показал ради закрепления успеха у умеющих ценить юмор зрителей удостоверение заслуженного алкоголика, где зафиксировано, что таковым он стал с самого рождения. И так маэстро вошел в свою новую роль доктора педагогического университета, что даже принялся дирижировать семью студенческими и детским хорами. Такое с ним, говорят, бывает редко.

Когда хор исполнил в честь высокого гостя “Аллилуйя”, он поднял большой палец и для убедительности потряс им. Особенно маэстро растрогался от игры на баяне лауреата международных конкурсов Сергея Войтенко. И на торжестве, и позже, на банкете, Мстислав Леопольдович не выпускал его из своего поля зрения. И все радовались за Сергея, ведь мало быть талантом в наше время, по-прежнему актуальной остается формула творческого успеха – “Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами”.

Откровенно говоря, сам маэстро сбился со счета, перечисляя университеты, коих почетным доктором он стал. Сошлись на том, что Самарский педуниверситет – сорок третий в этом списке, но среди российских – второй после Санкт-Петербургского гуманитарного университета.

– Да и, пожалуй, хватит, – поставил точку маэстро, который, по словам ректора Анатолия Семашкина, вполне может быть занесен в Книгу рекордов Гиннесса по числу докторатов.

На банкете новоиспеченный доктор был неутомим – рассказывал анекдоты, байки из своей жизни, запивая самарскую водку пивом из подаренного ему бочонка. Какое же надо иметь богатырское здоровье, дабы и в этом удовольствии себе не отказать!

Наутро я позвонила ему в гостиницу “Три вяза”.

– Лапочка, – нежно сказал он.

И я поняла, что тут же последует отказ от интервью.

– Я прямо сейчас уезжаю в Оренбург. А вместо интервью я пишу открытое письмо российской прессе.

И чтобы отказ прозвучал более деликатно, он сообщил мне, что интервью хотел дать…вчера. Маэстро может себе позволить такой каприз, такой легкий обман. Обижаться бесполезно. И “лапочке” ничего не оставалось, как найти ответы на интересующие вопросы в его выступлении на торжестве и в кратком с ним общении. А он действительно уехал на пару дней на могилу отца в Оренбург. Когда же я спросила у Сергея Слонимского, есть ли шанс встретить Ростроповича перед спектаклем “Видения Иоанна Грозного”, тот пожал плечами. Надо перехватить во что бы то ни стало. Дирижер приезжает за пять минут до начала оперы, а до этого развозит деньги семьям погибших и пострадавших на пожаре в здании УВД.

– Мстислав Леопольдович, зачем лично вы развозите деньги? У вас ведь есть доверенные лица…

– Зачем! Я вижу, как людям становится легче от того, что именно я приехал.

– Что для вас полученный докторат – очередной акт признания?

– Я – доктор самых крупных университетов мира: Кэмбриджа, Сорбонны, Оксфорда. Но этот докторат я получил в центре России, центре моей любви, поэтому он самый ценный для меня. Спасибо за ту честь, что мне оказали. Планы мои забиты до 2003 года. Одна надежда – на забастовки. Как только будет первая в одном из западных оркестров, сразу приеду в Самару.

– Вы исколесили весь земной шар, куда вам хочется возвращаться? Не становится ли при столь интенсивной кочевой жизни Родина понятием абстрактным?

– Да, я объехал весь земной шар, но счастлив, что я в Самаре, в сердце России. Существуют большие города, но душа всегда находится где-то в центре. А Россия – моя родина. Это она дала миру таких гениев, как Мусоргский, Рахманинов, Чайковский, Шаляпин… Это не абстракция.

– Вы говорите, что в годы изгнания вместе с Галиной Вишневской сделали вдвое больше для России, чем если бы не покидали ее пределов. Это хорошо, что вы не затаили обиду.

– Когда меня выгнали из России, в первый мой день рождения я был очень грустен. Пришли соотечественники, которые тоже были вынуждены покинуть СССР. Это было в Нью-Йорке. У меня есть фотография, где мы запечатлены в танце маленьких лебедей из балета Чайковского. Михаил Барышников танцевал лучше меня. Вы удивлены? Александр Галич – примерно, как я, Иосиф Бродский, царство ему небесное, танцевал, по-моему, хуже меня. Прошло время, когда нас выгоняли. Настало время, когда можно вернуться. Надеюсь, не вернется то время, когда люди искусства были силой отделены от народа.

– Каковы, по-вашему, итоговые достижения музыкальной культуры, если объять ретроспективным взглядом целое столетие?

– В XX веке Россия явила миру трех гениев – это Игорь Стравинский, Сергей Прокофьев и Дмитрий Шостакович. Стравинский навсегда покинул Россию. Я его хорошо знал лично. Однажды, посетив мавзолей Ленина вместе с племянником Арама Хачатуряна Карэном, он вышел мрачный. Карэн, полагая, что посещение произвело на него столь сильное впечатление, спросил его, так ли это. “Отвратительное!” – ответил Стравинский.

Прокофьев вернулся на Родину и однажды, в 1949 году, признался мне: “Слава, у меня нет денег на завтрак”. Я спросил его: “А вы, Сергей Сергеевич, не жалеете, что вернулись?” – “Нет. Творчество человека, творящего на Родине, по-иному оценивается, поскольку оно созидалось в среде народа и для него”. Прокофьев умер после Сталина спустя 40 минут. От одной и той же болезни – кровоизлияния в мозг. 3 дня его тело не могли вынести, поскольку его коммунальная квартира была в проезде Художественного театра, а толпа шла прощаться со Сталиным в Колонный зал Дома союзов. Для композитора не нашлось ни одного живого цветка. В изголовье лежали бумажные цветы. Похоронили его незаметно. Но 5 марта мы вспоминаем о смерти великого композитора и редко кто – о смерти вождя.

Я 17 лет был дирижером главного оркестра Америки. И мне предложили сделать программу, посвященную Прокофьеву. “В честь чего?” – спросил я. – “В честь его столетия”. – “Вы с ума сошли! Я же его знал…” Я не хочу, чтобы в России повторялись те времена, когда у Прокофьева и Шостаковича не было денег на еду.

– У Сергея Довлатова в его “Записных книжках” описывается случай, когда вы, отправляясь в зарубежные гастроли, добились, чтобы и жена поехала с вами. Вам посоветовали пожаловаться на здоровье и попросить, чтобы в связи с этим вас сопровождала жена. Вы написали: “В связи с безупречным здоровьем прошу, чтобы меня сопровождала жена” и добавили: Галина Вишневская. Подействовало. Это свидетельствует о вашем гражданском мужестве и о любви к жене.

– А что вы хотите? Я женился на самой красивой женщине России. С тех пор я считаю себя экспертом по красоте. Могу вас уверить, что, обшарив весь земной шар, я не нашел нигде более красивых женщин, чем в России. Их не существует!

В интервью местному телевидению Галина Павловна поведала, что ее, замужнюю женщину, Ростропович увлек в четыре дня. “Весь включился”, – пошутила она.

– Что бы вы пожелали российскому студенчеству, в частности будущим педагогам, которым жить и работать в XXI веке?

– Я бы так обратился к ним: “В ваших руках, мои любимые, золотые мои, Россия. Я хочу, чтобы вы построили в России новую жизнь. Это не совсем то, что есть сегодня. Но в ваших силах сделать то, чтобы в России была жизнь, достойная вас, ваших талантов. Юные, красивые мои коллеги! Вы должны верить, что вы не просто дети отцов и матерей, не просто студенты педагогического вуза, но в то, что красота спасет мир и именно вы понесете эту красоту. Слова эти в большей степени относятся к России, не столько ко всему миру. Это вы сделаете мир богаче, а не те, кто производит материальные ценности”.

Ростропович в этот приезд в Самару был вездесущ и одновременно почти недосягаем. Он сам выбирал, с кем ему общаться – с милиционерами засиживался за полночь, считал приятным общение с портнихами из фирмы “Ингрид”, которые сшили ему в итоге мантию лучше, чем в Англии.

– Я знавал одну Ингрид. Ей сейчас под девяносто, но такая милая… А ко мне приходили мерить мантию девушки от “Ингрид” совсем другого возраста, так что я им назначал примерки много раз…

Последняя встреча с маэстро состоялась на концерте, посвященном памяти балерины Аллы Шелест. Он со сцены вспоминал о балерине, которая была для него Аллочкой. Слушала я его, наблюдала за деятельностью и начинала понимать простую вещь. Этот человек достиг того внутреннего высвобождения и отрешенности от всевозможных стереотипов и правил, когда свободно, без натуги от творчества переходит к жизнетворчеству. И грань эта такая зыбкая… Может, я ошибаюсь, но больше в жизни человеку и желать-то нечего. Захотел стать защитником российской демократии – тотчас примчался. Устал от премьерной суеты в Самаре – как в тихую гавань, улетел в Париж. Последние дни он все повторял: “Хочу в Париж!” Да это и понятно: где внуки, там и хорошо. Ростропович достиг того положения, когда, как мне кажется, забывается, в какой ипостаси он более принадлежит себе – в творчестве или в жизни.

– Бог дал мне возможность объять мир. И я горжусь не тем, что я был любим своим искусством, а тем, что я русский, я ваш. И когда меня любили короли и президенты, я сознавал, что, значит, они будут любить и Россию. Я доволен своей жизнью.

На прощание маэстро дал мне автограф. Он сделал довольно замысловатый росчерк на фотографии – на собственной розовой лысине. Полюбовался и остался этим очень доволен.

Галина СЮНЬКОВА

Самара