На чтение: ≈ 29 мин.Музыка живет тогда, когда ее слышат.
Книга живет, когда ее читают.
Картина – когда на нее смотрят.
Это искушенный искусствовед может загадочную музыку Дебюсси разложить на ноты, препарировать “Войну и мир” Толстого, а “Летящего Демона” Врубеля поделить на мазки и краски. Мы же, обычные слушатели, читатели, зрители, общаясь с великими творениями мастеров, воспринимаем их через собственные эмоции, через ассоциации, которые они в нас вызывают.
Общепринято: искусство воспитывает чувство прекрасного. Это бесспорно. “Герника” Пикассо или фантастические уродливые герои Босха вряд ли вызовут у обычного посетителя музея чувство прекрасного. Босх вызывает тревогу, а “Герника” – ужас войны и ненависть к ней. Хотя и то, и другое полотно прекрасно уже потому, что будят душу, заставляют думать, переживать, любить и ненавидеть…
Сейчас, а уж тем более раньше, мало кому удавалось за жизнь побывать во всемирно известных музеях – Русском, Третьяковке, Эрмитаже – у родителей не было денег отправить, скажем, из далекого сибирского городка свое чадо в Москву или в Питер. Став взрослыми, многие из нас, попав наконец в наши столицы, не спешили в музеи: мы отстаивали длиннющие очереди в ГУМе, ЦУМе, Пассаже, ДЛТ или “Детском мире”, чтобы “достать” обычные, необходимые каждому из нас вещи или купить гостинцы для семьи…
И все же в 50-70-е годы почти в каждой школе были свои “Третьяковские галереи” или “Русские музеи”: развешанные в коридорах ужасающие своим исполнением типографские репродукции с полотен великих мастеров. Шишкинские “Медведи”, почему-то любимейшее “полотно” школьных музеев, отливали голубизной, а сосны полыхали розовым отблеском, словно рядом что-то горело. Лица суриковских румяных мальчишек с картины “Взятие снежного городка” были зелеными. По себе знаю, ни эти ужасающие подделки, ни путаные слова юных экскурсоводов по “школьному музею” не вызывали у меня даже элементарного интереса. И уж тем более гордости за русское искусство.
Помню, умнейший и образованнейший директор нашей школы – историк, музыкант и художник-любитель – первой в нашей школьной “Третьяковке” повесил блеклую репродукцию с картины “Утро Родины”: Сталин на фоне бескрайнего поля, по которому движутся тракторы, “шагают” ряды высоковольтных столбов, а вдали дымят трубы заводов. И никаких людей. Только вождь с загадочной улыбкой на фоне рассветного неба… “Так надо”, – требовательно сказал директор, когда мы хотели открыть нашу экспозицию ярким портретом гусара, полковника Евграфа Давыдова, двоюродного брата Дениса Давыдова.
“Так надо” – и мы верили…
Большинство нынешних учителей наверняка слышали об этих школьных галереях, но никогда их не видели. И слава Богу! Возможно, у моих ровесников, кто учился в школе в те времена, эти воспоминания и вызовут неприятие. Пусть будет так. Но не уверен, что всегда верна пословица “Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать”. Смотря что слышать. И что видеть. Особенно если это относится к искусству…
В январе мы с коллегой поехали в Санкт-Петербург. В великий город нашего государства. В город, в котором мечтает побывать каждый образованный землянин. Потому что это чудо гармонии и красоты. Город величия духа его жителей и величия таланта его создателей. А мы, россияне, называем его ласково, по-дружески – просто Питер.
Не спеша по Невскому
Сойдя ранним зимним утром с поезда, мы сразу оказались на Невском. Стройный ряд высоких фонарей уходил к Адмиралтейству. Сквозь промозглый туман фонари становились невидимыми где-то у Литейного проспекта. Но чем дальше мы шли по Невскому, фонари, как по волшебству, высвечивались из тумана, освещая фасады великолепных дворцов, гранитные набережные, темные воды реки Фонтанки и закованные в них прогулочные катера и лодки.
Великое множество людей ранним утром спешили к автобусам, станциям метро. Кто-то забегал на минутку в маленькие уютные кафе выпить на ходу чашку кофе. В этой толчее питерцы, как-то не по-московски, умудрялись не толкаться, не работать локтями: сохранили еще предупредительность в общении, вежливо отвечали на вопросы растерявшихся приезжих, которых на Невском и днем и ночью полным-полно.
Подойдя к Аничкову мосту, мы не увидели на привычном месте так полюбившихся всем нам четырех бронзовых коней скульптора Петра Клодта. В четырех групповых скульптурах были запечатлены моменты борьбы человека с конем – от поверженного навзничь человека до обузданного и укрощенного человеком коня. Сто пятьдесят лет простояли кони на мосту. И только в годы блокады их снимали с пьедесталов, чтобы зарыть в землю совсем рядом, в саду Аничкова дворца… Мы заволновались пропажей. Оказывается, любезно объяснила нам молодая женщина, скульптуры на реставрации.
Многие дома на Невском одеты в леса, прихорашиваются. Город так долго ждал этого. Через три года Санкт-Петербург отпразднует свое трехсотлетие…
Мы не спеша идем по Невскому, проходим по длинной галерее Гостиного двора, мимо витрин современных магазинов, где товары на любой вкус и, естественно, никаких очередей – были бы деньги… Впереди здание бывшей городской Думы с высокой колокольней и часами. Ансамбль этот питерцы по старинке называют “Серебряными рядами”.
На свете есть много удивительных, красивейших городов. Но такого, как Питер, нет. В нем особая, чарующая красота, которой вот уже почти триста лет наслаждаются приезжающие в него люди.
На свете есть много замечательных музеев, в которых хотелось бы побывать. Мне – в парижском Лувре или в мадридском Прадо, во флорентийском Уффици или в лондонской Национальной галерее. Мечты. А Питер рядом. Там добрая сотня знаменитых музеев, и среди них славнейший на весь мир Русский музей. Побывать в нем – счастье для любого россиянина, возжелавшего обогатить свои чувства, свои знания, прикоснуться к великому искусству российских талантов…
Мы идем по Невскому. Идем в Русский музей. Там назначил нам встречу его директор Владимир Александрович Гусев. Человек, как нам говорили, неординарный, мыслящий, преумножающий славу Русского музея.
История начинается с письменного стола
Кабинет Владимира Александровича Гусева не очень уж велик. Вдоль стен – шкафы с книгами, на стенах – большие гравюры с видами Санкт-Петербурга.
Украшение кабинета – огромный старинный письменный стол. Когда в начале беседы речь зашла об истории музея, Владимир Александрович пригласил нас к своему креслу и выдвинул большой средний ящик стола.
– Посмотрите внимательно.
В ящике было пусто.
– Видите: на дне росписи? Это поставили свои факсимиле мои предшественники, директора Русского музея. Так что я не просто директор, – улыбнулся Гусев, – а еще и хранитель этого исторического стола. Когда буду покидать этот кабинет, тоже распишусь.
Два года назад Русский музей отметил свое столетие. А начинался он с перестройки Михайловского дворца, возведенного в 20-е годы ХIХ века по проекту архитектора Карла Росси. Царская семья решила в конце века открыть в нем общедоступный музей, в основу коллекции которого должны были лечь произведения русского искусства, собранные отцом последнего русского царя Николая II – Александром III. Александра III называли “собирателем всего русского”.
– Поэтому мы восстановили официальное название нашего музея, – продолжал Владимир Александрович. – Русский музей имени императора Александра III. История нашего музея, как, впрочем, и всех российских музеев, всегда была нелегкой. Но сейчас, слава Богу, жить нам стало легче. Главное – мы свободны. Нет давления, нет цензуры, никто нам не указывает, что можно показать зрителям, а чего нельзя. Раньше, помню, почти невозможно было открыть, скажем, выставку работ художника Филонова – авангард! И уж вовсе запрещалось пропагандировать русское церковное искусство. Понес я однажды цензору готовящийся к изданию каталог выставки древнерусского искусства. Цензор мне его так почеркал, словно в нем были какие-то военные секреты. Сегодня этот цензор ходит под монархическими знаменами и неистово молится в церкви. Грехи замаливает? Свобода!.. Даже вспоминать не хочется те времена. Представьте, мы не имели права отправить ни одно письмо в зарубежный музей.
Сейчас мы ежегодно устраиваем десять-двенадцать обменных выставок только с зарубежными странами. Более шестидесяти выставок ежегодно показываем из фондов нашего музея. Лет восемь назад решили открыть выставку под интригующим названием “Агитация за счастье” – произведения соцреализма довоенных и послевоенных времен. Там выставлялись картины типа “Утро Родины”, где Сталин на ржаном поле, на других – и Молотов, и Каганович, и Ворошилов, и Мао Цзе-дун, и Брежнев… Протестовал тогда против открытия этой выставки известный политический деятель, ректор Историко-архивного института Юрий Афанасьев: “Вот вы покажете выставку – и сталинизм вернется”. Не надо преувеличивать силу искусства. Если сталинизм и вернется, то вернется и без нашей выставки… Выставку открыли. Народу приходило тьма. Пожилые люди после осмотра с удовольствием прямо в музее танцевали вальс и танго под аккомпанемент нашего гармониста. Пришедшие воины-ветераны смахивали слезу. Больше всего вопросов к экскурсоводам задавали молодые люди и школьники. Кто-то хихикал. Каждое поколение нашло на выставке то, что искало. Так и должно быть: музей не место для политики. Музей хранит все лучшее, что соответствовало эпохе, неважно, как потом оценят ее будущие поколения. Любое искусство интересно хотя бы потому, что в нем запечатлена история человеческой мысли.
Второй последний день Помпеи
Величественные залы Русского музея. Странно, но раньше я как-то иначе чувствовал себя в них. Наверное потому, что было очень тихо – только шарканье ног и приглушенные голоса экскурсоводов.
Вошли в большой торжественный зал, где висели картины великого Карла Брюллова. Толпы иностранцев двигались по непонятным траекториям, вовсе не заботясь о том, что они кому-то мешают смотреть. В разноязыком гомоне тонули голоса экскурсоводов.
Слышу за своей спиной: “И как они вперли эту махину в зал? Небось, метров пятьдесят будет!” Оборачиваюсь – два парня лет по шестнадцати. Это они о великом полотне “Последний день Помпеи”.
Подходит группа итальянских туристов. “Помпеи! Помпеи!” Эксцентрично машут руками, кто-то даже пытается потрогать золоченую раму, и чему-то удивляясь, вопросительно покачивают головой. Рассказ экскурсовода, судя по всему, им не очень-то интересен.
А на полу около картины полукругом расселись наши ребятишки – третьеклассники. У их класса, как я потом узнал у учителя, куплен абонемент в музей. Они приходят сюда на экскурсию раз в месяц. Сегодня рассказ о Брюллове. Сквозь гомон улавливаю слова экскурсовода:
– Почти 170 лет назад молодой русский художник поразил этой картиной всю Европу. Он стал самым известным человеком в Италии. Ему аплодировали на улицах Берлина и Парижа. В России картиной восхищался Пушкин… Главная мысль этого полотна – борьба жизни со смертью, торжество разума над слепыми силами стихии. Давайте посмотрим вот сюда, в левый угол картины…
Дальше я не слышал, что рассказывала школьникам экскурсовод. Я смотрел на картину, а мысли уносили меня в далекое детство, запечатленное в памяти совсем другой картиной.
Была блокада. И так же, как на картине, красными всполохами зажигалось небо от горящих фугасов, сброшенных немцами. Мама, по тревоге уходившая дежурить на крышу, как тысячи ленинградок, тушить фугасы, бросая их в ящики с песком. И умирающие от голода и холода соседи, в том числе и мой дружок из нашего подъезда… Через площадь от музея – знаменитая Ленинградская филармония, где работала мама и куда она меня часто брала, боясь оставить одного дома. Сидя на темном балконе Большого зала, я слушал музыку, немного отогреваясь. А внизу, на сцене, в тусклом свете лампочек над пюпитрами музыкантов взлетали смычки, пели скрипки, плакали виолончели, торжественно гремели литавры. Я был слишком мал, чтобы наслаждаться музыкой, но она была так могуча, что заставляла не бояться войны и голода. Возможно, это была 9-я симфония Бетховена, могучая музыка “К радости”. Уже взрослым я прочел, что в осажденном блокадном Ленинграде ее репетировал дирижер Карл Элиасберг, тот самый, что 9 августа сорок второго стоял за дирижерским пультом первого исполнения Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича. И зал был полон голодных, но счастливых людей. За стенами был буквально “Последний день Помпеи”…
Не дай Бог, чтобы у следующих поколений, пришедших в Русский музей, рождались в памяти подобные ассоциации. Ассоциации с войной, принесшей каждому из нас незаживающие раны.
От земных катаклизмов мы не защищены. Природа сильнее нас. Но от рукотворных бед, посланных нам не Богом, а нашим невежеством, глупостью, алчностью и подлостью, предательством и обманом, мы должны научиться защищаться.
Память “Дерева любви”
“Корабельная роща” Ивана Ивановича Шишкина. Проходят экскурсанты, чуть задерживаясь у этой самой знаменитой картины художника. Иностранцам неинтересно, потому что непонятно. Один тычет в картину и спрашивает: “Сибирь?” “Нет”, – отвечает французу экскурсовод. Иностранец пожимает плечами: такой лес и не Сибирь?
Царственные леса России, пронизанные солнцем и овеянные поэзией, глухие урочища с непроходимым буреломом, позолоченные солнцем макушки могучих сосен, дубы-великаны. Эта неповторимая русская природа воспета Иваном Ивановичем Шишкиным. Он был новатором не только в том, что ушел в пейзажах дальше своих великих русских предшественников. Он рисовал не виды Палермо или Швейцарии, пастушечьи пасторали в долинах Альп – он принес в русскую живопись русский пейзаж. Друг Шишкина художник Константин Савицкий писал ему с выставки, где экспонировалась “Корабельная роща”: “…все восхищены, браво! Сосной на выставке запахло”…
Ищу любимого мной Врубеля. А в мыслях по непонятным ассоциациям всплывает совсем другая история из моей нынешней жизни, связанная с другим, не похожим на шишкинские сосны пейзажем.
Вот уже год в моем рабочем кабинете за спиной висит небольшой пейзаж: огромное пышное дерево словно повисло в туманном воздухе неярких пастельных красок. Это подарок дочери нашего семейного друга – грузинки, интеллигентнейшей женщины, блистательной журналистки. Ее дочь стала профессиональным художником. Из Тбилиси она прислала нарочным мне свою работу – пейзаж, который назывался “Дерево любви”. И попросила в Москве его продать: жить не на что, у мамы пенсия пять долларов – это на десять буханок хлеба… Педагоги прочили молодой художнице блестящее будущее. Но кому нужны сегодня ее призрачные пейзажи? Богатые банки украшают себя полотнами художников-модернистов или дорогими работами старых мастеров. В офисах висят картины-букетики, ресторанам и ночным клубам подавай ню.
Продать “Дерево любви” мне не удалось. Недавно снова получил письмо: “Батоно Игорь! Не волнуйтесь. “Дерево любви” я вам дарю. Внуку расскажите, пусть бережет. Память дороже денег… Я учу рисунку детей богатых новых грузин. Дети приходят в наш дом, рисуют, пьют чай, если есть сахар. И все же да здравствует “Дерево любви”, под которым никто не хочет присесть и отдохнуть. Подумала: может, присесть-то не на что – даже из-под дерева куда-то ушла земля. Обнимаю вас”.
Вот такой нынче пейзаж…
Чем удивит будущих художников наше время? В чем найдут символы нашего бытия? Сколько наши образы, запечатленные на холсте и бумаге, пролежат в запасниках, прежде чем далеким потомкам захочется нас увидеть и понять? Какие ассоциации уже из их жизни вызовет запечатленная на полотнах наша история?
Нам этого, к сожалению, не узнать, а было бы очень интересно…
Дошел до зала, где висели этюды к знаменитой картине “Явление Христа народу” Александра Иванова. Смотрел на них с любопытством, вспоминая свою служебную командировку в Израиль… Плавая на судах через океан, я видел огромные и беспощадные волны. Казалось, “Девятый вал” Айвазовского буквально пахнет соленой океанской водой… Неподражаемый Архип Куинджи с необычно сочными и теплыми красками, изобразивший “Вечер на Украине”. Мне кажется, я видел это село где-то под Винницей лет тридцать назад. А может быть, и нет… У Куинджи все призрачно, словно мираж… “Заседание Государственного совета” Ильи Репина. Тут уж ассоциаций, воспоминаний наше время дает множество. На групповом портрете лица, которые кажутся мне одновременно знакомыми и незнакомыми. Кого напоминает бледное, размытое лицо с белесой бородкой и прищуренными глазами? Победоносцев? Ассоциации неуместны… Вглядываюсь в “Бориса Годунова”, которого нарисовал в начале века Александр Головин, пригласив позировать великого певца Шаляпина. Почему Шаляпина? Только потому, что он спел Бориса Годунова? Как-то не совмещаются в моей голове эти два человека…
Часы, проведенные наедине с искусством. Это большая и трудная работа души.
“Демон” и закованный в цепи
Калейдоскоп событий из истории России, ее могучих и ничтожных правителей, ее героев и созидателей, портреты простых людей и лики святых, запечатленный триумф побед и трагедий, картины неповторимой русской природы – все это прошло перед нашими глазами за несколько часов, проведенных в Русском музее. Напряжение эмоций и вызванные в сознании ассоциации, казалось, привели в какой-то творческий хаос мысли. Но по прошествии времени, осмыслив пережитое, начинаешь понимать, какова великая сила искусства.
Стоя у десятков картин, знакомых с детства, вспоминаешь прочитанное о них и радуешься, что увидел наконец-то их, что называется, живьем. Воистину картины живы тогда, когда на них смотрят.
Пройдут годы, сотрутся подробности восприятия, но память отложит в сознание мгновения неповторимой радости общения с прекрасным…
Когда мы вышли из музея, совсем короткий зимний день Северной Пальмиры начинал затухать. Над городом плыл призрачный предвечерний свет, а на ультрамариновом небе уже светил рогатый серп новолуния. Есть поверье – надо потрясти в этот новолунный час монетами, чтобы снова вернуться сюда. Дай Бог, чтобы это случилось!
Мы снова шли по Невскому. Нас обгоняли спешащие питерцы, а мы шли не торопясь, наслаждаясь хотя бы несколькими часами приобщения к великому городу.
Но на этом наше свидание с Питером не закончилось. Нашим попутчиком по купе оказался замечательный человек Анатолий Иванович Журин. Он прислушивался к нашему разговору, к нашим впечатлениям об увиденном. А потом сказал: “Извините, что встреваю. Я ведь Питер защищал”. Он развернулся к нам грудью, и мы увидели на его пиджаке два ордена Красного Знамени. “Вы, я понял, – из “Учительской”, а у меня жена была математиком в школе. 54 года прожили вместе. Когда моя-то была еще жива, мы выписывали вашу газету, я ее почитывал”, – и он вытер рукавом пиджака повлажневшие глаза.
Включили в вагоне яркий свет. Мы увидели – лицо и руки нашего попутчика в глубоких шрамах от ожогов.
Он воевал, был летчиком 13-го Гвардейского авиационного полка. Охранял над Ладожским озером Дорогу жизни. Страшную ледовую дорогу, по которой мы на грузовике весной сорок второго уезжали из блокадного Ленинграда. Мистика, но самолет Анатолия Ивановича сбили через год в мой день рождения, в великий православный праздник Благовещения… В госпитале Журину сделали двенадцать пластических операций. Он выжил!..
За несколько часов до этого разговора я долго стоял в музее у врубелевского “Летящего Демона”. Сколько сил, мощи в этом летящем над землей человеке. Помню, экскурсовод объяснял школьникам-подросткам: “Демона не всегда правильно понимают – путают с чертом и дьяволом. А ведь “черт” по-гречески – просто “рогатый”, “дьявол” – “клеветник”, а “демон” – значит “душа”. Это мятущийся дух, не находящий ответа на свои сомнения ни на земле, ни на небе”…
Когда проводник собирал деньги за постельное белье, наш четвертый сосед по купе, молодой мужчина, увешанный золотыми цепями на шее и на руках, в спортивном костюме “Адидас” демонстративно вытряхнул на стол, ища рубли, содержимое своего пухлого кошелька – множество стодолларовых купюр. Мы невольно как-то сжались от такого беспардонного поведения, а герой-летчик от изумления бесхитростно спросил: “Откуда такие деньжищи-то?” Мужчина не ответил и в свою очередь спросил: “Я за тебя заплачу, отец?” “Что вы, что вы”, – смутился “Демон”. – Я сам. У меня пенсия ого-го – тысяча шестьсот рублей”.
Закованный в цепи ухмыльнулся: “Было бы предложено”…
Мерно стучали колеса поезда, все дальше увозя нас от Питера. Мы вынули плоскую бутылочку коньяка, запасливо купленную на вокзале, плеснули понемножку в стаканы с подстаканниками и выпили за здоровье Героя – Анатолия Ивановича Журина, спасшего тысячи жизней таких же мальчишек, как я. Потом выпили за Питер, за великий город и его красоту, которая вселяет радость в наши сердца.
Короткая ночь в пути пролетела в одно мгновение. Ранним утром мы были уже в Москве.
Игорь АФАНАСЬЕВ,
Михаил КУЗМИНСКИЙ (фото)
Выбор читателей
Комментарии