Гимназия. Дело учебное

Розанов слишком хорошо знал гимназию, чтобы не видеть, что в ней немало тех, чья негодность к учебному делу видна и директору, и учебному округу. Но что же с ними делать, когда они «безупречно проходят службу», «дисциплинированны», «под судом и следствием не состояли», а потому двигаются по карьерной лестнице, получают соответствующий орден «за усердную службу» и так и дотягивают до пенсии.

«Но, может быть, еще худшее зло лежало в том, что именно даровитый учитель, нужный людям, в силу своих талантов сознающий себя самостоятельным и независимым в своем положении, в одно прекрасное утро выпровождается вон за малейшую административную неосторожность, за спор, за возражение, за «свой взгляд» на воспитательное учебное дело. Так «хорошо у нас служилось» по учебному ведомству; а «корень» учения был часто горек до нестерпимости юным мальцам, его глодавшим». О, сколько я знаю таких сюжетов! И когда десять лет был городским методистом Москвы, то прежде всего помогал как мог этим, «со своим взглядом».

И сколько сильных строк в книге Розанова написано о бедственном положении учителя. «И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и переданный чиновнику тех ведомств, для которых свет знания «как бы не бе». Позорно для образования страны и то, что Менделеев, Чебышев, Грановский, Буслаев, Тихонравов до седых волос так и не дождались того обеспечения, которое в Петербурге получают совсем молоденькие «начальники отделений и вообще члены нашей необозримой администрации». Что же говорить о сельских учителях, которые «у нас получают столько же, сколько смазчик колес на паровозах или стрелочники и даже менее».

Но, понимая и видя все это, Розанов хорошо знает, что главное все же в системе преподавания, требованиях к учителю и ученику, их работе и ее итогам, в том, как проверяют работу учителя. Об этом поговорим подробнее. Потому что это проблемы и нашего дня.

Все худшее для Розанова воплотилось в той модели школы, которую он знал и как гимназист, и как учитель, — гимназии, где над всем стояло и все давало изучение древних, мертвых языков. В том же году, каким открывается 27 том Розанова, Чехов написал свой рассказ об учителе греческого языка Беликове. Приходилось слышать, что Чехов оболгал русскую гимназию и русского учителя. Ведь за два года до рассказа стал директором гимназии и учителем в Царском Селе Иннокентий Аннинский. А одна из лучших гимназий в стране — основанная в Москве Львом Ивановичем Поливановым! Думаю, что одно не противоречит другому. Чехов и Розанов писали о господствующей системе. А при любой системе всегда есть и оазисы.

И дело вовсе не в том, что изучали мертвые языки. Дело в том, что изучали их по-мертвому. А ведь и мертвые могут своим живым дыханием согревать далеких потомков. И можно себе представить, как языки эти преподавал Аннинский. Тут дело «в грамматическом упоении, которое нам внушалось и от которого мы отвращались». «Мы учимся греческому языку, но не умеем учиться у греков. А греческий благородный гений был полон всегда трепета современности, величайшего практицизма и величайшего реализма. «А вместо этого — гласные с придыханьем, глаголы с «желательным наклонением». И это стало главным и единственным. И все это убивало интерес, обрекало на слепое заучивание учебного материала, не давало «воскресить душу в человеке».

И ведь не только в древних языках тут дело. Во всем. И прежде всего в преподавании родного русского языка. Не посетуйте на пространные выписки: как сильно все это написано и как, увы, современно звучит и спустя сто лет.

«Совершенная потеря русского стиля и замена его каким-то русским волапюком, бесцветным, безличным и, наконец, прямо безграмотным… Таким образом через письменные упражнения не развивался русский зык, а терялся русский язык, заменяясь буквою «е», правильно ставимой, и какими-то выжимками русской грамматики. Смешными петушками прохаживались в письменных испытаниях зрелости по словесности наши гимназисты, едва ли в действительности столь тупые и неразвитые, как они казались и кажутся в этих письменных работах. Силы как учеников, так и учителей были все направлены на подавление личного в ученике духа, его личного языка и личной мысли и на выращивание взамен их общепедагогического духа, речи и содержания. Т. е. живая душа человеческая заменялась некоторым волапюком души человеческой».

Или все это не про большинство наших медальных сочинений, не про десятки, если не сотни, сборников «лучших» и «золотых» сочинений, наконец, не про то, как большинство выполняет задание С в ЕГЭ по русскому языку?

С болью, горечью, негодованием пишет Розанов о том, во что превратили в гимназии Закон Божий. «Та же сухая программа и здесь, как на уроках алгебры или немецкого языка; та же ответственность преподавателя и ученика к экзамену. Память обременена, а совесть не просвещена. Да, совесть, ибо, конечно, суть Закона Божия и его миссия на земле — будить и просвещать разбуженную совесть».

И скажите, разве все это сказано не про беды современного нашего преподавания литературы? Ведь «вот на чем могли бы учиться и РАЗВИВАТЬСЯ, духовно зреть, ВОЗРАСТАТЬ КАК БЫ В ЖИЗНЕННОМ ОПЫТЕ и в изощренной наблюдательности наши ученики». А вместо этого — выученное, непродуманное, непрочувствованное, даже все больше и больше непрочитанное.

И первопричина всех этих бед гимназического обучения, по убеждению Розанова, в том, о чем еще до него писал великий Пирогов, — направленности преподавания прежде всего и в первую очередь на экзамены. «Учитель прежде всего готовит учеников к экзамену, за успешность которого он формально отвечает перед начальством, да и ответственен перед учеником» — вот и диагноз, и анамнез болезни, которой заражена гимназия. И безличность экзаменационных сочинений объясняется страхом учителей и учеников «не угодить» в работе, «не потрафить начальству». И получается, что «мотив испытания зрелости — ревизионный, а не педагогический» и главное его назначение — облегчение «попечителям и попечительским канцеляриям их обязанностей наблюдения, управления и исправления училищ». А посему «центр тяжести преподавания пал на сплошное, компактное, торопливое усвоение фактов, фактов и фактов: фактов грамматических, фактов географических, фактов исторических, даже фактов Божественных, но всегда и везде непременно факты, без всякого около них размышления».

Что касается контроля, то, по убеждению Розанова, «контролировать нужно лично, а не по бумажке и нужно лично следить за преподаванием, а не довольствоваться представлением каких бы то ни было письменных ученических упражнений или начальственных отчетов». «Как можно меньше бумаг, как можно больше личного общения и дела». И приехавшему из столицы ли, из губернии «пожить с гимназиею, присмотреться к ученикам и учителю, их совместной работе», а главное, «для министерства народного просвещения, да и для всей России, в высшей степени важно узнать, что именно думается и чувствуется насчет программы школы и в Симферополе, и в одном из провинциальных наших центриков».

За десять лет, проведенных в Московском городском институте усовершенствования учителей, я был приучен именно к такому стилю работы. И где все это? Вот в этом году впервые, как говорится, в штатном режиме прошел ЕГЭ. Казалось бы, на августовских совещаниях и нужно было с учителями обсудить все: и содержание экзамена, и проведение его, особенно пересдачу. Ан нет: главным стало венчание лаврами успешных учителей и укор тем, у кого неблагополучно. А какой в этом смысл? Вот я, к примеру, в конце окончившегося учебного года получил грамоту за успех и в сдаче единого государственного экзамена моими учениками. А в этом году меня повсюду будут склонять за плохие результаты. Ну и что. А что касается «присмотреться к ученикам и учителю», то за 20 лет работы в школе, где я сейчас преподаю, не считая методистов по предмету, со мной не разговаривал и ко мне не присматривался ни один из московских и окружных начальников. Да и знают ли они меня в лицо? Может, только по фотографиям, помещенным в «УГ» в связи с моим восьмидесятилетием. Я получил три «золотых» и одно «серебряное перо» в «УГ». Так меня, кроме товарищей по школе, никто в городе и округе и не поздравил. Вот если бы я получил звание «лучшей уборщицы» или «дежурного года по этажу», это другое дело.

Центральная идея всей педагогической концепции Розанова — идея русской национальной школы. «Важно, чтобы школа, преследуя какие угодно «далекие» цели, не отставала в самом деле от достигнутого уже страною умственного и нравственного уровня; и неоспоримо, что наша школа, где все знают плохо и хуже всего — русскую литературу и русскую историю, решительно не стоит на уровне той минуты, в которую она существует». И «всякая школа, у нас построенная на национальных основах, будет эпизодом в нашей школьной истории, но не начнет собою ее магистрального и не подлежащего дальнейшим переменам течения».