На чтение: ≈ 15 мин.Принято думать, что адвокатскую славу создают громкие дела и знаменитые клиенты. А с другой стороны, как получить громкое дело и знаменитого клиента, не будучи прославленным адвокатом? Поди разберись, что тут сначала, а что потом.
– Почему вы предались воспоминаниям? – Это случилось не вдруг. На протяжении многих лет издатели, журналисты говорили мне: «Надо писать книгу. У вас такой богатый материал, вы столько интересных дел провели!» Я всякий раз отнекивался. Во-первых, времени не было на сочинение мемуаров. Во-вторых, требовалось мозги на это настроить. Да и какой из меня писатель? Я однажды написал рассказик в духе чеховского «Ваньки Жукова», отдал моему другу Володе Гельману, он прочитал и говорит: «Ну что тебе сказать? Чехов писал лучше». И я подумал: да, он прав. Но такие разговоры бесследно не проходят, и когда очередной представитель издательства сказал мне: «Напишите, я вам гарантирую, что мы издадим», – я решил попробовать. И пошло-поехало…
– Вы писали или надиктовывали? – Надиктовывал журналистке Оксане Рустамовой. Она расшифровывала запись. Потом я своей рукой правил текст, и мы снова его распечатывали. Потом я еще раз вносил правку. Вот так делалась эта книга.
– Она окрашена в ностальгические тона. Вы вспоминаете о работе в Торжке, Погорелом Городище как о лучшем периоде вашей жизни. Но вы же коренной москвич. Как вы оказались в провинции? И почему на целых восемнадцать лет застряли там? – В Калининскую (ныне Тверскую) область я поехал по распределению. Сначала путевку туда получил мой товарищ Юра Юрбурский, и он уговорил меня проситься вместе с ним. Да, мне свойственна ностальгия, привязанность к родному пепелищу, отеческим гробам. Тверскую губернию я считаю второй своей родиной.
– Вы начали адвокатскую практику в год смерти Сталина. Скажите, в середине 50-х и в более поздние советские времена было легче добиваться правосудия, нежели теперь? – Я понимаю, что сравнение напрашивается, но оно не вполне корректно. СССР и современная Россия – это разные страны, и у них разное правосудие. В каком-то смысле теперь стало легче. Все-таки стали выноситься оправдательные приговоры и, слава богу, появился суд присяжных. Существует и Конституционный суд, перед которым можно ставить вопрос о конституционности тех или иных решений. Я обратился в КС по поводу смертной казни и удовлетворен вердиктом, что ее существование в России неконституционно. Невозможно себе представить, чтобы такой орган существовал в советские времена и чтобы им принимались такие решения. Но, с другой стороны, раньше в судебной практике было больше фиговых листочков, создававших видимость законности, и благодаря этому по некоторым делам иногда можно было добиться справедливого приговора, тогда как сейчас откровенно плюют на соблюдение хотя бы минимальных формальностей. Раньше, бывало, поймают судью на пренебрежении какой-то процедурой – и сразу адвокат подает кассацию, прокурор приносит протест: нельзя, нарушены права! И хотя в Конституции о правах человека меньше всего говорилось, все-таки явные безобразия не допускались. Оправдательных приговоров почти не случалось, но прекращение дела, отмена вердиктов вышестоящими судами – все это было возможно. Существовал Верховный суд СССР, и если туда попадешь, можно было добиться справедливости. Постановления Верховного суда СССР и его пленумов были очень хороши и давали правильное направление. К сожалению, все это разбивалось о партийное всевластие. Я помню, в Погорелом Городище вдруг – раз, бюро райкома: «Хулиганов у нас развелось – дальше некуда! Прокуроры, судьи, куда вы смотрите?!» И назавтра давай мести всех подряд и судить за хулиганство. Теперь такого, к счастью, нет, но… Вот сейчас мне закричат: «Ретроград! Как ты можешь!» Но я все же скажу: с другой стороны, боязнь райкома партии, угроза обратиться в партийный орган – это немножко держало в узде и суд, и прокуратуру. Над ними был… нет, не закон, конечно, но – власть. А сегодня никто ничего не боится. Сегодня откровенно берут и вообще черт-те что делают.
– Уровень судейской коррумпированности в те времена был ниже? – О чем вы говорите, это вообще несравнимо! В Погорелом Городище я с судьей был на «ты» и, что называется, за ручку. Мы и пили вместе, и гуляли вместе, а с нами и прокурор, и следователь. Мы были одна компания. Но мне в страшном сне не могло привидеться, что я передаю прокурору или судье взятку от моего подзащитного. В те времена и денег-то ни у кого не было, так что какие там взятки. Я потом в Торжке защищал следователя, который брал. Но что он брал? Десяток яиц, банку грибов. Системной коррупции тогда не было вовсе.
– В своей книге вы приводите текст одного вашего выступления на процессе. Это, без всяких скидок, литературное произведение. В нем отточена каждая фраза. Вы свои речи пишете, прежде чем произнести? – Первые лет двадцать в моей адвокатской практике я так и делал – писал свои речи от и до. Все в них обдумывал, тщательно выверял. Вплоть до знаков препинания: долго взвешивал, что поставить в конце – точку, многоточие, восклицательный или вопросительный знак. Я мог, например, закончить так: «После всего, что вы здесь услышали, уважаемые товарищи судьи, какой же еще можно вынести приговор, кроме оправдательного?»
– Сегодня уже не делаете письменную заготовку? – Полную – нет.
– Импровизация? – Тезисы. Выступаю по ним. Хотя пишу много. Адвокат ведь имеет право письменно изложить свои предложения по тем вопросам, которые суду предстоит изучить в совещательной комнате. Это и становится основой моей речи. Все основные постулаты и доводы там сформулированы. Вообще заранее написанная речь – опасная штука. Адвокаты, которые хорошо пишут, но не умеют правильно воспользоваться писаниной, засушивают свои речи. Они читают, а это плохо воспринимается. Надо уметь написать, потом сделать написанное как бы чужим, и это чужое потом снова присвоить и рассказать. Иной раз кажется, что готов к выступлению, что в голове полная ясность. А пытаешься положить свою мысль на бумагу – не хватает слов. Значит, на самом деле в голове туман. И чтобы его развеять, надо сочинить речь.
– Адвокат должен обладать литературным талантом? – Тут надо говорить конкретно. Есть адвокат по уголовным делам, есть по гражданским, а есть, например, корпоративный юрист. И в зависимости от профиля нужно обладать тем или иным талантом и соответствующим темпераментом. Например, чтобы быть хорошим корпоративным юристом, не нужно иметь артистический темперамент. А чтобы быть судебным адвокатом по гражданским и уголовным делам, необходимо, конечно, владеть ораторским искусством, которое особенно требуется в суде присяжных. В свою очередь, чтобы успешно ораторствовать, нужно быть высокообразованным человеком, знать музыку, литературу, живопись. Надо бывать в портовых кабаках, толкаться среди привокзальной публики, наблюдать быт обитателей социального дна, знать разновидности уличного и квартирного хулиганства. Может быть, иногда и драться нужно. Одним словом, нужно понимать жизнь, чувствовать ее.
– Вас называют самым высокооплачиваемым адвокатом в России. Это правда? – Это вранье. Это чистое вранье. У нас почему-то считается, что самое дорогое – оно самое лучшее. Но так бывает далеко не всегда. Я человек старого закала. Я работал во времена, когда такса у адвокатов была как подаяние нищему. По такой таксе я сейчас, конечно, работать не стану, но не могу привыкнуть и к тому, что можно запросто брать с клиента сотни тысяч, миллионы… Я не самый дорогой адвокат. Кроме того, у меня есть на сей счет своя теория. Она состоит в том, что не надо брать с клиента как можно больше. Потому что если ты возьмешь слишком много, он будет либо чрезмерно надеяться, либо даже думать, что ты берешь не только себе, а будешь с кем-то делиться. В итоге ты попадешь в психологическую зависимость от него. Он может с тебя требовать то, что ты сделать не считаешь возможным. Лучше чуть-чуть недобрать с него, пусть думает, что он тебе обязан, пусть говорит родственникам и знакомым: «Я-то думал, Падва возьмет миллион, а он взял по-божески». У меня с ним тогда другие взаимоотношения выстраиваются, и мне это более комфортно, чем лишняя тысяча или десять тысяч.
– Это трудно – заполучить Генриха Падву себе в адвокаты? – Сейчас – да. Мне иногда уже физических сил не хватает.
– В каких случаях вы отказываетесь? – Вот именно в таких – когда не хватает физических сил. Или когда дела «не мои». То есть когда мне предлагают дела, в которых я себя не чувствую достаточно компетентным. Например, нарушение правил по технике безопасности в строительстве. Там много специфики, в нее надо вникать, она требует скрупулезного изучения. Кроме того, я не берусь за дела, которые мне не интересны. Не берусь также и за дела маленькие, простые. Их могут проводить мои помощники.
– Вы просчитываете шансы на успех, прежде чем соглашаетесь кого-то защищать? Бывает ли так, что, если шансов мало, вы отказываетесь проводить дело? – Ничего просчитать невозможно. Иногда я был абсолютно уверен, что выиграю дело, – и с треском проигрывал. А бывало и наоборот: дело безнадежное, но клиент умоляет: «Возьмите!» Ладно, берешь скрепя сердце – и вдруг блистательный результат. В нашей судебной системе что-то просчитывать – неблагодарное занятие. Потому что не по закону подчас все решается, а под влиянием каких-то привходящих обстоятельств, о которых я могу не знать. Мне иногда говорят: «Можешь не браться за дело, но дай нам хотя бы юридически правильную позицию» – мол, тут нет такого состава преступления, а есть такой-то. Когда я чувствую, что в деле что-то нечисто, я стараюсь в нем не участвовать.
– Вы защищали многих известных людей. Чем тут определялся выбор – именитостью клиентов, гонораром, общественным вниманием к процессу? – Более всего мною движет профессиональный азарт. Вообразите, вы хирург. Неужели вам не интересно когда-нибудь попробовать пересадить сердце, вместо того чтобы всю жизнь в панарициях копаться? Я не всегда уверен в результате, но мне интересны такие дела, где я могу проявить весь свой опыт, все свои знания и способности.
– Быть знаменитым или хоть мало-мальски известным – одно из условий успешного существования в адвокатской профессии? – Это необязательно. Я знал и знаю немало адвокатов, совершенно незнаменитых, но первоклассных юристов. Это в основном адвокаты-цивилисты, выступающие по гражданским делам. А в уголовном процессе – да, там больше ораторства, больше возможностей прославиться.
– Цинизм входит в профессию адвоката? – Не должен входить. Если человек циник, он будет циником в любой профессии.
– Но все равно ведь, наверное, нарабатывается «мозоль на сердце», как говорит ваш коллега Генри Резник. – Все зависит от личности. У кого-то эта «мозоль» толстая, у кого-то потоньше. В первое десятилетие своей адвокатской практики я получал ужасные оплеухи от разных судебных решений, даже писал заявления об уходе из адвокатуры. Сейчас тоже иной раз опускаются руки, надолго портится настроение, но в жуткое отчаяние от неудач я уже не впадаю. Слушается очередное дело – и ты идешь, вкладываешь в него всю свою страсть, весь свой профессиональный опыт, все свое понимание жизни и людей.
Выбор читателей
Комментарии