Федор ПЛЕВАКО: Не с ненавистью, а с любовью судите

Ни о каком другом русском адвокате не ходит столько легенд, сколько о Федоре Плевако. Уж больно образными и остроумными были его речи, необычными приемы.

Судили как-то одного попа за какую-то провинность. У Плевако перед судом поинтересовались, велика ли его защитная речь? На что он ответил, что вся она будет состоять из одной фразы. И вот, после выступления прокурора, требовавшего приличного наказания, настала очередь защиты. Адвокат встал и произнес: “Господа! Вспомните, сколько грехов отпустил вам батюшка за свою жизнь, так неужели мы теперь не отпустим ему один-единственный грех?!!!”
Реакция зала была соответствующей. Попа оправдали.

Однажды попало к Плевако дело по поводу убийства одним мужиком своей жены. На суд адвокат пришел как обычно, спокойный и уверенный в успехе, причем безо всяких бумаг и шпаргалок. И вот, когда дошла очередь до защиты, Плевако встал и произнес:
– Господа присяжные заседатели!
В зале начал стихать шум. Плевако опять:
– Господа присяжные заседатели!
В зале наступила мертвая тишина. Адвокат снова:
– Господа присяжные заседатели!
В зале прошел небольшой шорох, но речь не начиналась. Опять:
– Господа присяжные заседатели!
Тут в зале прокатился недовольный гул заждавшегося долгожданного зрелища народа. А Плевако снова:
– Господа присяжные заседатели!
Началось что-то невообразимое. Зал ревел вместе с судьей, прокурором и заседателями. И вот, наконец, Плевако поднял руку, призывая народ успокоиться.
– Ну вот, господа, вы не выдержали и 15 минут моего эксперимента. А каково было этому несчастному мужику слушать 15 лет несправедливые попреки и раздраженное зудение своей сварливой бабы по каждому ничтожному пустяку?!
Зал оцепенел, потом разразился восхищенными аплодисментами. Мужика оправдали.

Не по законам жанра
“Незаконнорожденный” – в былые годы эта равнодушная чиновничья запись в метрике закрывала перед тысячами людей тысячи дверей в большую, настоящую жизнь. Незаконнорожденный – значит ущербный, неправильный, неприличный, не такой, как все, а значит, обществу не больно-то и нужный. Если не сказать больше – совсем не нужный. Конечно, если ты дитя княжеского, а то и царского греха, – дело другое. Не первый сорт, но жить можно, без куска хлеба с маслом благородные родители не оставят. Другое дело, если угораздило тебя родиться в глухом Оренбуржье, и отец твой – даже не дворянин какой завалящийся, а всего-навсего таможенный чиновник, на матери жениться не собирается. О какой судьбе, о каком взлете и сиянии может идти речь.
По закону жанра имя Федора Никифоровича Плевако не должно было бы вообще дойти до нас. По закону жанра он не должен был стать одним из самых знаменитых адвокатов за всю историю отечественной юриспруденции. По закону жанра его удел – провести всю жизнь в далеком сибирском Троицке и умереть в нищете и безвестности. Но, к счастью, законы жанра срабатывают не всегда.

Судебная реформа
В 1859 году семнадцати лет от роду он приезжает в Москву. Весь его багаж – диплом о блестящем окончании гимназии, пустой карман, отсутствие влиятельных знакомств и… твердое намерение изменить свою жизнь, а заодно, если получится, и весь окружающий мир. Теперь уже никто не скажет нам, чем этот полуполяк, полубашкир, некрасивый, раскосый, с угловатым скуластым лицом, “взял” приемную комиссию юридического факультета легендарного Московского университета, но факт остается фактом – его зачислили сразу, исключительно на основании оценок, полученных им на вступительных экзаменах.
В России 60-е годы XIX столетия – время грандиозных перемен. Страна еще не успела пережить и до конца прочувствовать отмену крепостного права, как на подходе уже новое “социальное землетрясение” – судебная реформа. На смену привычным стряпчим-поверенным должно прийти поколение молодых и энергичных, не зависимых ни от кого и ни от чего адвокатов. Если во все века целью русского суда было добиться собственного признания подсудимого в своей виновности (отечественное дознание всегда было большим мастером по части “развязывания языка”), то с 20 ноября 1864 года закон позволяет обвиняемому иметь своего защитника, не государственного чиновника, привыкшего “брать под козырек”, исполняя приказы начальства, и не слишком пекущегося об истине, а независимого адвоката. Ждет отечественную Фемиду и еще одно прогрессивное по тем временам новшество – суд присяжных. Самые ярые сторонники всех преобразований, их авангард – вчерашние студенты, не растерявшие еще юношеского пыла и наивности – непременных качеств всех первопроходцев и первооткрывателей. Среди них и Федор Плевако, окончивший курс университета со степенью кандидата прав и начинающий свое победное восхождение на вершину с должности присяжного поверенного.

Московский златоуст
Уже самые первые процессы показали, что “переиграть”, а уж тем более “переговорить” молодого юриста практически невозможно. Ораторский дар, которым наделила Федора Никифоровича природа, одними тренировками и репетициями в себе не воспитаешь – это от Бога. Говорят, к своим выступлениям он практически не готовился, надеясь на случай, интуицию и импровизацию. Если его оппонент был страстен и говорлив, Плевако тут же становился невозмутим, если не флегматичен. Резким нападкам он противопоставлял обоснованные возражения, спокойствие тона и строгий анализ улик. Если же противник оказывался сух и немногословен, Плевако разражался бурной, образной речью, от которой зал бросало то в жар, то в холод, то в смех, то в слезы. Он будто гипнотизировал публику, вводил в транс, заставлял взглянуть на дело своими глазами. “Московский златоуст”, так его прозвали восхищенные современники, брал артистизмом и каким-то нечеловеческим – животным чутьем.
“Когда он вставал перед присяжными, – вспоминала стенографистка судебных процессов, – лицо его покрывалось бледностью, черные глаза становились не только одухотворенными, но и красивыми, по залу суда лилась изящная, полная остроумия и содержания импровизация на любую тему”.
В то же время он – джентльмен в приемах судебного спора. К прокурору относится без предубеждения, к свидетелям – снисходительно. “Подсудимый и прокурор, – любил говаривать он, – вот разные стороны, противники. Себя же я считаю тринадцатым присяжным и, защищая подсудимого, говорю не от его имени, а как судья должен делать и говорить на моем месте”. В своей работе он избегает эксцессов, полемизирует с тактом, требуя и от противников “равноправия в борьбе и битве на равном оружии”.

“Рабочий имеет право на стачку…”
Процесс полковника Кострубо-Корицкого, дело игуменьи Митрофании, защита 19-летней девушки Качки, обвинявшейся в убийстве своего возлюбленного, студента Байрошевского – о победах Плевако, зачастую казавшихся на первый взгляд просто нереальными, можно рассказывать часами. Он любит браться за дела явно проигрышные, от которых отказываются остальные. Победа – не самоцель, а возможность вытащить человека из грязи, обелить, вернуть ему, насколько возможно, честное имя, заставить окружающих сочувствовать, сострадать. Все эти слушания остались в истории, но сквозь советское время, отчего-то не слишком жаловавшее Федора Никифоровича (говорят, Ленин нелестно отзывался о Плевако, представлявшем в дореволюционной Государственной Думе партию “октябристов”), до нас в наибольшей сохранности дошли подробности дел “политических” – дело люторических и севских крестьян, дело о Морозовской стачке и бунте рабочих Коншинской мануфактуры. Самая значительная в этом списке – защита Петра Моисеенко и Василия Волкова, зачинщиков Морозовской стачки. Именно на этом процессе Плевако бросил в зал мысль по тем временам крамольную, революционную, но без которой сегодня не обходится ни одно “забастовочное” разбирательство: рабочий имеет право на стачку, если хозяин не держит слова, такая стачка ненаказуема, напротив – цивилизованна. Ведь фабричные оспаривают не договор, а его нарушение. Обвинитель попытался возразить, мол, о какой цивилизованности может идти речь, когда рабочие, бесчинствуя, сопротивлялись властям и громили фабричное имущество. По словам очевидцев, в этот момент и без того темные глаза адвоката стали еще темнее: “Чего вы хотите от людей, обессиленных физическим трудом, с обмершими от бездействия духовными силами, в противоположность нам, баловням судьбы, воспитываемым с пеленок в понятии добра и в полном достатке?”. И тут же махнул рукой – безнадежно, будто бы обреченно – делайте, что хотите: “…Не велика разница для рабочего, – говорит оратор, – между неволей по закону и неволей нужды, приковывавшей всю его жизнь, все его духовные интересы к станку, бесстрастно трепещущему перед его глазами”. Публика аплодирует стоя.

Одинокий и единственный
И все-таки Плевако – не “рабоче-крестьянский” адвокат. Почти вся его жизнь прошла в купеческой Москве, знающей цену и рублю, и копейке. В Москве, с ее колокольным звоном, “конфетками-бараночками”, сонным, патриархальным укладом. Плевако религиозен – тексты его речей изобилуют цитатами из Святого писания. Он дружит с купцами и промышленниками, к любым переворотам и революциям относится крайне отрицательно, считая, что все реформы должны идти “сверху”, от правительства, но никак не от народа. Он либерал, но разумный консерватизм ему отнюдь не чужд. И бессребреником его не назовешь – эдакий Робин Гуд, он не стесняется требовать бешеные гонорары с состоятельных клиентов, но с людьми бедными всегда работает абсолютно бесплатно. “Полно, голубчик, после чем-нибудь отблагодарите, отработаете чем-нибудь, родной мой”, – смущенно машет руками, предупреждая любые благодарности. И тем ни менее к концу жизни сколачивает вполне приличное состояние. Делом всей своей жизни считает превращение человека в Человека, борьбу за свободу совести и в то же время не может удержаться от едких антисемитских высказываний. Защищает рабочих, но не скрывает своих монархических взглядов, беспрестанно потешаясь над революционным беспределом. Он – сплошное противоречие, загадка даже для своих коллег, считавших его “чуждым по душевному складу, но и бесконечно дорогим”. И никто не будет спорить с тем, что Федор Никифорович так и остался в русской адвокатуре одиноким и единственным.
Его не стало 5 января 1909 года. Похоронили в Москве, в Скорбященском монастыре. Позже, когда монастырь был закрыт, а затем и разрушен, останки “московского златоуста” перенесли на Ваганьковское кладбище. На памятнике над его могилой высечено: “Не с ненавистью, а с любовью судите”. Может быть, в этом и кроются ответы на те вопросы, что постоянно задавала ему жизнь, и на которые он так и не ответил вслух?

Плевако защищает мужика, которого проститутка обвинила в изнасиловании и пытается по суду получить с него значительную сумму за нанесенную травму. Мужик же заявляет, что все было по доброму согласию. Последнее слово за Плевако:
“Господа присяжные, если вы присудите моего подзащитного к штрафу, то прошу из этой суммы вычесть стоимость стирки простынь, которые истица запачкала своими туфлями”.
Проститутка вскакивает и кричит: “Неправда! Туфли я сняла!!!”
В зале хохот. Подзащитный оправдан.

Анна ХРУСТАЛЕВА