Евгений Дога: Жизнь – это творчество

Евгений Дмитриевич Дога – народный артист СССР, композитор, обладатель Государственной премии СССР, “Гран-при” (Брно, Чехия), Национальной музыкальной премии им. Иоана Крянгэ (Пьятра Нямц, Румыния), Золотой медали чести “Человек второго тысячелетия” (США), академик Академии наук Молдовы.

– Евгений Дмитриевич, расскажите, как состоялось ваше знакомство с музыкой?
– Однажды, когда я был еще босоногим мальчишкой, судьба привела меня к огромному, как мне казалось, инструменту. Это был черный, с длинным хвостом рояль. За инструментом сидел небольшого роста человек в очках и перебирал на нем отдельные звуки, которые мне предстояло повторять голосом. Позже я уже сам подошел к роялю, и почему-то из всех случайно нащупанных клавишей пальцы остановились на трех белых. Эти клавиши, как токи, заряжали мою детскую душу. Это был до-мажорный аккорд, чистый, светлый и бесконечный. Десятки лет я искал все новые и новые клавиши, новые звуки, пытался подключиться к Вселенскому органу, но меня все больше и больше тянет к тому, до-мажорному, аккорду, что случайно зазвучал для меня когда-то и таинство которого не распознал и вряд ли распознаю до конца и сегодня.

– Насколько велико проникновение современного информационного поля в деятельность композитора?
– Я практически не смотрю телевизор, он отнимает слишком много энергии. Бывает, только “Новости” вечером, чтобы знать, что происходит в мире. Знаете, как звери охраняют свое жилище от постороннего вторжения, так и я стараюсь не допускать его в свой дом. А нынешние средства массовой информации – это же страшная вещь. Больше всего от такого неограниченного потока информации страдают дети – у них практически нет защитной иммунной системы. Иммунная система, если можно так сказать, это нормы общежития, нравственные установки. От ее отсутствия на данный момент “болеют” и большое, и маленькое общества. Вдобавок меня совершенно не привлекают американские или мексиканские сюжеты. Я устал от них, я не вижу там, среди этих героев, себя.

– Вы продолжаете много гастролировать. Как вы находите то общество, для которого творите и выступаете?
– Что-то в последнее время произошло, причем это касается всех сфер существования. Никто и ничто не защищено. Свободу восприняли, собственно, как отсутствие каких-то норм. Преобладают в нашем обществе материальные интересы, все что-то “должны, должны, должны”, одни права – для детей, для взрослых, для предпринимателей и т.д. Но никаких обязанностей. В обществе их как будто нет и никогда не было. Законы, на мой взгляд, служат гармонизации человеческого общества. Дети, приобретая свободу, должны постоянно помнить и об обязанностях. И та мораль, которая осталась в деревне, более здоровая, хотя бы в плане отношений между поколениями. Там поколения не делят на развитых и недоразвитых – они живут одной жизнью. Почему там даже на обед семья собирается за одним столом, а в городе на день рождения своей доченьки или сынка родители должны уйти? Ведь необходима преемственность, надо научиться у родителей манерам, правилам поведения, этикету. Это должно стать сущностью человека, не правилом – не дай Бог человеку жить по правилам, – а сущностью человека, который хочет стать воспитанным, интеллигентным гражданином, его нормой. И виноваты в нравственном оскудении детей не родители. Все дело в надстройке, в механизме, который нами управляет. Вот, например, во Франции существует закон, который регулирует соотношение национальной и международной продукции. 70% продуктов культуры, которые предлагаются, – французские, дотируемые государством, остальное – международные, но существующие на гораздо более жестких условиях. Поэтому мне непонятно, когда говорят, что у нас нет денег на культуру – у нас нет головы, которая этим бы распоряжалась. Необходимо создать условия в обществе для тех, кто сейчас подрастает, чтобы привить им определенные нравственные нормы, потому что только дидактическими методами успеха мы вряд ли добьемся. Зачем создавать то, с чем потом и будем бороться? Зачем мелким петитом внизу рекламных щитов писать “Минздрав предупреждает”, когда можно просто убрать эти щиты, заботясь о здоровье своей нации? Ведь такие рекламные объявления травмируют психику детей, дезориентируют их мировосприятие.

– А как обстоят дела у вас на родине, в Молдавии?
– В Молдавии сейчас то же самое происходит. Игра в самостоятельность – это игра политиков, все той же надстройки. Ведь от оглашения суверенитета ничего не изменилось, просто изменились условия игры. Более мутная вода стала. И если она вдруг отстаивается, ее сознательно мутят. Мы несколько дальше от культурных центров, поэтому в прессе, на радио и ТВ, конечно, меньше всяких фривольностей, безответственности, но все катится в ту же сторону, и через некоторое время мы “достигнем уровня” крупных мегаполисов. Главная проблема сейчас, что в Москве, что в Кишиневе, в том, чтобы люди понимали и уважали друг друга, а главная опора в таком деле – язык. Только он дает взаимопонимание и ощущение того, что мы все находимся в одной плоскости, в одном измерении.

– Были ли предложения сменить место жительства?
– Да, конечно. Но все они были не вовремя, что-то не складывалось. Я – советский по духу человек, и мне, в общем-то, незачем покидать то пространство, которое так долго завоевывал вдоль и поперек с разными концертами и выступлениями. Я знаю свою страну досконально, поэтому мне не хочется с ней расставаться, к тому же у меня нет времени завоевывать новое пространство, где бы смог жить и творить. Посмотрите, даже птицы, ласточки, которые зимой улетают на юг, весной возвращаются в свои старые гнезда. Так что же, я уступаю этим ласточкам? Не хотелось бы, поэтому гнездо, которое сам долго строил и за которое долго боролся, я уже никогда не покину.

– Откуда у вас появляется желание творить?
– Понимаете, нельзя думать, что вот приходит муза… Нет. Муза – это и есть творчество. Хотя что есть муза? Поэтому когда спрашивают, кого вы любили, когда писали то-то, мне это непонятно. Если у меня есть объект любви, зачем мне музыка?
Мне очень повезло с моими учителями, которые учили: не получается с головы, начни с хвоста. Поэтому я всегда начинаю творить там, где у меня идет, потом, когда уже что-то сдвинулось, появляется энергия, страстное желание. А страстное желание – это и есть муза, которая сидит в каждом из нас. Я бы даже сказал, что муза появляется и зажигается во время процесса творчества, а не наоборот.

– А кто ваш первый слушатель? С кем вы делите радость первого прослушивания своих музыкальных творений?
– Мой первый слушатель – это я сам. Процесс творчества всегда происходит в одиночестве, поэтому процесс первого прослушивания очень интимен, и я его не делю ни с кем. Скорее даже не в одиночестве, а наедине с самим собой, и получается не монолог, а диалог. Самый большой друг, враг, критик – все они сидят во мне, и только мне приходится с ними бороться, считаться, делиться.

– Чем отличается работа в кино от всего остального творчества?
– В творчестве есть барьер, который необходимо перейти, существует чужой повод, который надо перенять настолько, чтобы он стал твоим, твоей необходимостью. Тогда ты выступаешь хозяином состояния творения. Плюс ко всему, когда пишу, я всегда представляю себе исполнителя, а себя самого – слушателем. И еще должен быть какой-то внутренний заряд. Скажем, свой первый балет я писал десять лет. Начал, потом что-то застопорилось, и я думал, что никогда к нему не вернусь. А потом что-то внутри опять – раз! – и за два месяца я его полностью завершил. Так вот, определенная энергия должна накопиться, чтобы потом вылиться наружу в виде какого-то творения. В кино много людей: художники, сценаристы, актеры. И очень важно найти такую музыкальную формулу воплощения, которая настолько органично вольется в драматургическую плоть фильма, что сделает ее одним из равноценных действующих лиц.

– Над чем сейчас кипит работа?
– Последние лет десять я работаю только с “высокой” поэзией, в частности с поэзией серебряного века. Сейчас облегчилась задача поиска материала, все уже неоднократно издано и опубликовано. Но это потрясающий процесс. Я беру Брюсова, Бальмонта, других, и настолько велико совпадение мыслей, ритма, выражения, как будто они писали свои стихи под мою музыку, а не наоборот. Кстати, когда меня издают, я всегда ругаюсь и борюсь со стереотипами, как, например, “музыка Доги, слова Пушкина”. Это же не слова, это стихи. Слова есть у всех, все их знают и произносят, но стихи-то рождаются не у каждого, они предполагают поэзию. Странно, до музыки они были стихами, а после – словами?!

– Как появился на свет совершенно неземной вальс, звучащий в к/ф “Мой ласковый и нежный зверь”?
– Мой принцип – делать все то, что еще никто не делал, притом не потому, что хочу выделиться, а потому, что мне самому это интересно. Надо сказать, что идея вальса появилась намного позже, чем нужно было писать музыку к фильму. Обычно вся музыка пишется до съемок, и я думал подобрать туда какую-нибудь компиляцию, потом решил, что буду писать вальс. Но вскоре меня озадачило написание вальса после Штрауса. И за два дня до съемки режиссер требует музыку. И я чувствую, что должен написать, но не вальс, а что-то о вальсе. И вся история этого вальса в том, что в нем нет никаких “умцаца-умцаца”. Я попытался перенять мысль режиссера, актеров, при этом не сделав очередной вальсок, который остался бы незамеченным. Но самое главное – он не сделан лучше, чем у кого-то. Просто он сделан по-другому, это его и выделяет. И самый главный парадокс: этот вальс очень многое сделал для меня и продолжает делать вот уже четверть века, с другой стороны, он стер и уничтожил все мое остальное творчество, включая даже “Марию, Мирабелу”.

– Продолжается ли сейчас ваше общение с детьми ?
– Да, я собрал детишек из своего дома в ансамбль “Крылатские козявки”. Сейчас подрастают хорошие детки, думаю, у нас с ними все получится. Все дело в том, что весь контингент в “Крылатские козявки” я специфически набираю из своего подъезда и иногда из соседнего. Делаю это для того, чтобы дети не пачкали стены, а занимались пением, то есть и стены будут чистые, и души детские будут чисты. Мне это интересно, потому что я вижу, как эти дети растут. Многие уже прошли через “Козявки”, обзавелись своими семьями, некоторые продолжают учиться в университетах. Кстати, у тех, кто занимается в “Козявках”, довольно ограниченный возрастной диапазон – 6-8 лет.
Дети – это такая же поросль, как и цветы: они растут, цветут, потом какая-то остановка, как у цветов зимой, потом солнце приближается, и они опять начинают расти. Моя задача – просто приобщить детей к музыке, я не делаю никакой ставки на этот ансамбль, хотя мы и выступали неоднократно на довольно престижных столичных площадках. Когда дети выступают, у них меняется голос, походка, они ведут себя совершенно иначе, более значимо, с достоинством. А потом это остается в душах на всю жизнь.

– Насколько необходимо, на ваш взгляд, преподавание музыки в школе?
– Мне кажется, что с изучением алфавита надо начинать и изучение музыкальных знаков. Это такой же значимый элемент цивилизации, как и живопись, и письменность, и все остальное. Творческое переосмысление увиденного необходимо начинать разрабатывать в детях на самом раннем этапе. Ведь отсюда берут свое начало фантазия, критическое восприятие, логическое мышление, аналитическое осмысление. Так почему бы нам это не делать? Тем более что сейчас появилась масса материалов, способных помочь учителю. И уроки музыки, танцев не должны быть факультативными, они должны войти в расписание занятий на равных условиях с остальными предметами. Тут, кстати, возникает проблема домашних заданий: мол, очень много и так задают, а еще и другие предметы появятся. Так вот, грамотный учитель все основное донесет детям на уроке и не будет ничего лишнего задавать на дом.
Роман КУПЦОВ