Эффективность и эффектность уроков литературы

Уроки для баллов или уроки для смыслов?

Продолжение. Начало в №7, 8, 11, 13, 14, 15, 16

«Мне трудно понять эти чувства, потому что я, к счастью, не воевал». «Мне тяжело понять эти чувства, так как я, слава богу, не пережил ничего подобного». «Стихотворение не содержит особенно пафосных, разжигающих душу слов, но и без них мы понимаем всю возвышенность мыслей Твардовского. Я разделяю его точку зрения, но школьник и поэт – это разные вещи».

Для большинства моих учеников стихотворение Твардовского только о войне, но не про нас, не про меня, не про тебя. А между тем оно обо всех нас.

И только в 2005 году семь человек из двух классов, а это 9%, видят, что оно не только о войне и что время действия этого стихотворения беспредельно шире. (О том, почему именно в 2005 году у меня ученики впервые так хорошо выполнили эту работу, я расскажу несколько позже.) «Л.Н.Толстой мучился оттого, что он богат, живет в роскоши, а большинство людей голодает». «В сущности это стихотворение о том же, о чем «Обелиск» Василя Быкова, «Мастер и Маргарита» Булгакова». «То покаянное ощущение свой вины, которое свойственно всем совестливым людям. Поэт как бы вобрал в себя всеобщую боль». «Это на самом деле великое качество людей – чувствовать боль других».

Начиная с 2005 года я работу эту продолжил на уроке, на котором провел анализ написанных сочинений.
А.Кондратович уже после смерти Твардовского обнаружил верстку (а это уже подготовленный к печати набор текста) стихотворения. Твардовский перечеркнул последние три строки и вместо них написал одну. Вот что было написано в верстке, которая уже должна была уйти в типографию:

Речь не о том, но все же, все же.
Что же все же?
Не знаю. Только знаю, в дни войны
На жизнь и смерть у всех права равны.

И вот в 2005 году через день, а в 2007 году тоже после анализа прочитанных мною сочинений я предложил на втором уроке сравнить эти две редакции. Естественно, я тогда не сказал, какая из них была первой, а какая окончательной. Твардовский уже собирался подписать верстку, но тут же зачеркнул последние три строки и вместо них написал: «Речь не о том, но все же, все же, все же…» Так что в ответах одиннадцатиклас­сников как первый вариант обозначен тот, о котором они писали, а как второй – тот, с тремя строчками которого я их только что ознакомил. Я попросил всех написать, чем отличаются эти два варианта, какой из них и почему им больше понравился.

53% писавших в 2005 году и 83% в 2007 году написали, что в первом варианте «он как бы отказывается от своей жизни и оправдывает себя». «Здесь есть оправдание, что на смерть у всех права равны». «Вину за гибель он передает дням войны». «Мол, война, что поделаешь, кому как повезет». «Над совестью берет верх разум».

В 2005 году 10 человек – а это 18% тех, кто был в тот день в школе, то есть каждый пятый, – пишут, что именно второй вариант им ближе. Не забывайте, что для них сейчас первый и что второй варианты. «Его вины нет, он это чувствует. Мне ближе второй вариант». «Я думаю, что второй вариант лучше. Люди не должны мучиться за других и испытывать вину за то, что кто-то не вернулся с войны». «Не стоит переживать из-за смерти людей, как бы жалко их ни было». «Если ты воин всю жизнь, ты придерживаешься второй точки зрения, иначе можно свихнуться, если за каждого убитого будешь переживать. Я приверженец второй точки зрения, хотя она и эгоистична». «В одном варианте автора мучает совесть, в другом он обыкновенный человек». «Лично мне второй вариант стихотворения больше нравится… Почему же? Жизнь дается нам, но она может быть отобрана смертью. Мы не властны над этим. Я не виню себя в том, что у кого-то нет того, что есть у меня. Я в этом не виновата. Просто мне больше повезло. Не зря говорят, что жизнь – рулетка. У меня это тоже могут отнять в любой момент. Я же не требую жалости к себе. К тому же, если следовать логике, то иметь больше ни к чему, а то стыдно будет. А равности у нас в мире ждать не приходится. Разве в этом смысле я виновата? Да могу ли я что-нибудь изменить?»

Разошлись мнения и по отношению к знакам препинания. Были защитники точки: «Все закончено, все понятно», «Стихотворение кажется более законченным; в конце точка, а другой вариант не закончен». «Мне близок второй вариант. Мы знаем, что хочет сказать поэт. В первом же он заставляет нас задуматься над смыслом самим».

Что касается многоточия, то тут два вида аргументов. «Многоточие говорит более выразительно, чем точка». «Казалось бы, стихотворение оборвано, но нет, оно закончено и передает беспомощность этих сложных чувств». «Мне кажется, что с помощью такой концовки чувства автора кажутся намного глубже. Будто у него какой-то комок, поэтому он не может договорить до конца. Чувствуется, что ему больно. И это внутреннее чувство не дает покоя». «Эта незаконченность и это многоточие показывают, что мучения автора не закончены, что он будет продолжать думать о своей жизни». Но есть тут и другой аргумент: «Это многоточие предоставляет каждому читающему возможность как-то по-своему осмыслить стихотворение», «Есть возможность поразмышлять и представить, что же – все же», «Многоточие оставляет за собой право выбора, право на собственные мысли», «оставляет нам почву для размышления».

Но почему же работы 2005 и 2007 годов оказались намного лучше, чем за предыдущие годы? Думаю, потому что прежде я проводил эту работу в связи с темой литературы Великой Отечественной войны. В эти же годы обратился к стихотворению Твардовского после уроков по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

Из шестидесяти лет моего учительства последние 50 лет я никогда не давал сочинения по тому, о чем уже было все сказано на уроке. А тут почувствовал, что нужно обратиться в сочинении к прочитанному и обговоренному. Я предложил трудную тему: «Кем, за что и как был покаран Понтий Пилат и почему все же он был в конце романа освобожден от своих мук?» Только по последнему вопросу я ничего не говорил на уроке. И все же, все же. На вопрос кем только единицы сказали, что им самим, его совестью. Про как почти все написали, что снами. Хотя сны-то были часами освобождения от мук, а страшное приходило с пробуждением. Я просил перечитать 31‑ю главу, где, казалось бы, все сказано, но ни один человек на последний вопрос правильно не ответил. Писали и о том, что срок наказания истек, и о том, что Маргарита попросила. «Сегодня такая ночь, когда сводятся счеты» – не увидено. «Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него попросил тот, с кем он так стремился разговаривать…» – не услышано. То, что Понтий Пилат «ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье», не прочитано, точнее, прочитано, но не осмыслено.

После романа Булгакова я показал классу фильм Андрея Тарковского «Солярис» с теми же самыми «все же, все же, все же». И только потом стихотворение Твардовского. С Александром Трифоновичем Твардовским я не был знаком. Только раз мельком видел его в «Новом мире». Но Твардовский знал обо мне. В его журнале были напечатаны две мои статьи. Одна даже оказалась по соседству с самим «Иваном Денисовичем». А через год после большой моей статьи в «Новом мире» о преподавании литературы в школе Твардовский, выступая с речью о преподавании литературы на съезде учителей России, сказал, что он знаком с учителями по их выступлениям в печати. В своей же речи Твардовский назвал уроки литературы уроками нравственного прозрения. После смерти поэта я этими словами назвал свою книгу. Жена Александра Трифоновича Мария Илларионовна через дочь Валю передала мне, что от моей книги пахнет «Новым миром».

В подаренном мне Валентиной Александровной Твардовской пятитомнике отца (я консультировал и ее дочь, и ее сына перед экзаменационным сочинением) в последнем томе опубликовано последнее стихотворение. Оно было написано в 1968 году, пятьдесят два года назад.

К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живешь, своей страдой бессонной,
Взялся за гуж – не говори: не дюж.

С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая – быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.

Я воспринял эти строки как совет, как наказ, как завещание. Сейчас могу сказать: самим собой остался. Но во многом потому, что всегда было на кого опереться.

Мария Александровна Рыбникова определила мою судьбу как учителя литературы. Корней Иванович Чуковский и Александр Трифонович Твардовский поддержали меня в начале моей литературной стези.

Слова об уроках нравственного прозрения имеют прямое отношение и к тому, что названо читательской грамотностью, и в еще большей мере к тому, что названо читательской культурой. Читательская культура, с которой у нас сегодня в школе так неблагополучно, включает в себя и знания о литературе, и чувство слова, и эмоциональную отзывчивость, и силу воображения, и жизненный опыт. Она всегда личностна, потому что преломляется через личность каждого из читающих.

В 2019 году в итоговое сочинение включили тему, посвященную 150‑летию «Войны и мира» Льва Толстого. На эту тему написали только 2% выпускников. И я вспомнил, как 50 лет назад я предложил написать домашнее сочинение на тему «Война и мир» 100 лет спустя».

Вот выписки из четырех сочинений, авторы которых писали об Андрее Болконском.

«Я безумно полюбила Андрея Болконского, наверное, потому, что в нем было много нерешенного, не было спокойствия, а был вечный поиск, искание своего «я». Меня очень волновал вопрос, обретет ли счастье и найдет ли смысл жизни Андрей Болконский. Толстой не дает однозначного ответа на этот вопрос. Но меня охватило непонятное радостное чувство, когда я перечитала слова, которые мне так хотелось услышать от Андрея Болконского: «Я не могу, я не хочу умирать, я люблю эту траву, землю, воздух…» Не о вечном думает в решительную минуту своей жизни Андрей Болконский, а о себе, земле, полыни, струйке дыма. Князь Андрей, стремившийся всю жизнь к чему-то неземному и высокому, понял, что счастье всех на земле».

«Потрясло меня небо над Аустерлицем. Серое, с тихо ползущими облаками. В нем есть какая-то спокойная уверенность, надменность, величавость. Такое небо удивительно, это невозможно передать, это надо почувствовать. В нем есть какая-то недосягаемость, что-то высокое и чистое, к чему надо стремиться. Я теперь очень часто, когда иду в школу, смотрю на мчащиеся потоки машин, на толпы людей, в какой-то странной возбужденности спешащих по своим делам. Каждый занят собой. Все бегут, все спешат, боятся опоздать. И над всей этой суетой – аустерлицкое небо, спокойное, медленное. В нем есть то, что нам не дано…»
«Я не мог понять Андрея Болконского с его страданиями и нравственными мучениями. Они кажутся мне надуманными, нежизненными. В наше время вряд ли найдется человек, который, взглянув на небо, скажет, что жизнь суета сует, что надо жить не так, а по-другому. Думаю, современный человек, посмотрев на чистое небо, на зеленый дуб, на девочку, весело смеющуюся, не пересмотрит свои взгляды на жизнь. Я не могу понять того, что Наташа, взглянув на небо и увидев прекрасный вечер, затаила дыхание и не хотела уходить. Конечно, это прекрасно, но это мне чуждо. Я, например, не буду сидеть на подоконнике и говорить своему брату, что закат красивый, воздух чистый, буду говорить, что ветер умеренный, температура ниже нуля, давление ртутного столба 750 мм. Вот что соответствует нашему времени».

«Когда я прочитал «Войну и мир», одно я почувствовал совершенно четко: есть что-то невероятно близкое мне в стремлениях, исканиях героев. Особенно Андрея Болконского. Это порой близко не всем. Я вместе с ним мечтал о Тулоне. Вместе с ним прозрел на Аустерлицком поле, полюбил Наташу Ростову и порвал с ней. Я переживал, глядя на прощание с Андреем Болконским Наташи, и был неимоверно удивлен смертью Андрея Болконского. Но… ближе всего мне был князь Андрей в своих худших поступках. Да, я радовался его прощению Наташи, но разве можно это сравнить с тем чувством, когда князь Андрей порвал с ней… Я восхищался Андреем Болконским порывающим, а не прощающим. Для меня гораздо ближе Андрей, сгорающий от честолюбия, чем понимающий тщетность этих устремлений. Я видел правильность этого стремления к истине, к этой переоценке ценностей, но оно меня не убеждало. И хотя я знал, что князь Андрей поступил неправильно, не простив Наташу, я, оказавшись на его месте, поступил бы точно так же».

Но вот о чем я не могу не думать. При всем огромном различии между тем, как измеряется читательская грамотность у нас ЕГЭ по русскому языку, ЕГЭ по литературе и итоговыми сочинениями и как она измеряется при анализе читательской грамотности по системе PISA, у обоих подходов есть что-то общее: и там и там уже приготовленные абсолютно правильные ответы, и работы учащихся оцениваются по отношению к этим ответам. Так что идеал здесь один: у всех один правильный ответ. То есть у всех, абсолютно всех все одно и то же.

Но вот читатель Достоевский прочитал «Евгения Онегина» не так, как читатель Белинский. А читатель Писарев – не так, как читатель Добролюбов, прочитал «Грозу». И что делать, когда все это на каждом шагу? У меня есть четыре исполнения «Двенадцати» Блока. На уроке я даю послушать два абсолютно полярных – Евгения Евтушенко и Сергея Юрского. Я показываю на уроках по «Преступлению и наказанию» иллюстрации трех художников: Дмитрия Шмаринова, Ильи Глазунова и Эрнста Неизвестного. И это нормально и вполне естественно. И как же измерять тогда читательскую грамотность? Сегодня у нас поступают просто: если шпаргалка для проверяющих расходится с тем, что написал ученик, с него снимаются баллы. Кстати, даже когда ученик выполняет работу лучше, чем те, кто составлял эти шпаргалки для учителей. И как быть теперь? Или возможно другое: все предлагаемые задания вообще имеют лишь один ответ.

Лев АЙЗЕРМАН