Единство непохожих

Сбегая в моросящий дождь в скользкие низины набережных, внезапно остановишься в одной, застынешь, засмотришься невольно на серое, глянцевое тело Невы и озадаченно встряхнешь плечами: что в ней, в этой безнадежно сырой, приморской пристани ветров и туманов греет тебя, житель Петербурга? Что манит возвращаться из обласканных солнцем городов в откровенную тоску северных чаек? Что?

Повиснет немое удивление на гранитной обшивке берега, и только через годы долгого присутствия в городе, в череде поражений и побед, приоткроется однажды неприметная тайная дверца и явит взору полунамек. Всего только полунамек на истину. И тут же сгинет, оставив сердце взволнованным и нежным. Никто точнее и емче Аристотеля не сказал: «Город – единство непохожих». У петербургской общности – петербургский облик. В нем тысяча оттенков, и есть одно неизменное свойство, скрывающееся за многослойностью – ранимость. За обращенными лицом к лицу фасадами живут ранимый камень и ранимый человек. Готовые прощать друг другу что угодно, лишь бы их странная, вечная, почти кровная связь не прерывалась никогда. Это феномен петербургского жителя: быть нервом и пульсацией города и становиться безропотной глиной в его руках.

Мне кажется неверным грустное свидетельство Джона Флетчера о том, что «в городе никогда не обретешь покоя и счастья». Петербург знает, что счастье подобно яркой вспышке только что проклюнувшегося зеленого ростка на облупленном балконе дома в Коломне. Оно моментально и неизгладимо из памяти. Петербург очеловечен изначально, а потому ему присущи те черты, какими обладает личность.

И все же: город ли воспитывает жителя или же тот рисует городской лик? Кто в ком черпает материал, позволяющий приобретать особенности, свойственные Петербургу и петербуржцам?

Та, к кому я обращаюсь с просьбой поделиться своими размышлениями, глядит внимательно и улыбается. Как могут улыбаться обитатели старейшей Петроградской стороны: открыто и лукаво одновременно.

– А вам не кажется, что это – процесс взаимный: формирование друг друга? – у Людмилы Алексеевны Вербицкой, ректора Санкт-Петербургского государственного университета, мало времени, но разговор о городе она поддерживает охотно. – Воспитывая себя в духе лучших петербургских традиций, мы неизбежно становимся носителями его культуры, в свою очередь влияя на появление новых, присущих только городу на Неве черт «характера». Если вы зададите мне вопрос, а вы его обязательно зададите! – каков облик современного петербуржца, то я отвечу убежденно и пылко: по-прежнему прекрасный. Я, как замечательно однажды выразился директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, петербургский шовинист, и никто не сумеет мне доказать, что есть где-то город столь же уникальной истории и «человеческого содержания», как Петербург. Совершенно естественным в нем выглядит присутствие нашего университета, дух которого можно охарактеризовать как «интеллигентный», и совершенно естественно, выпускники СПбГУ во многом определяют дальнейшее развитие города. Ну согласитесь, только из стен нашего вуза мог выйти человек глубочайшей культуры, порядочности, ума необыкновенного и всепоглощающей любви к России – Дмитрий Сергеевич Лихачев!

У меня нет и легкой тени желания возражать Людмиле Алексеевне, а она, проникнув в суть темы, задумчиво продолжает:

– Я много лет уже, увы, не гуляю бесцельно по улицам Петербурга, но в те минуты, когда за окном машины текут неспешно переулки и набережные, прихожу к выводу: архитектура города – особая. Может быть, именно ей принадлежит определяющая роль в судьбе Петербурга? Судьбе неповторимой и многострадальной. Может быть, в домах, устремленных носами к воде, и проспектах, секущих друг друга параллелями, есть какое-то тайное предначертание?

– Нам не дано его прочитать?

– Не знаю. Иногда мне чудится, что оно известно только основателю города – Петру. Помните, у Валерия Брюсова:

Но северный город – как призрак

туманный,

Мы, люди, проходим, как тени

во сне.

Лишь ты сквозь века неизменный,

венчанный,

С рукою простертой летишь

на коне…

Многострадальность судьбы, она ведь не проходит бесследно. Ложится отпечатком на взаимоотношения людей, на сам стиль поведения. Наверное, только в Ленинграде в блокаду могли случаться такие вещи, как помощь голодных людей девочке, уронившей с санок буханки хлеба. Никто не забирал тот рассыпанный хлеб. Люди, которые страдали от дистрофии, складывали ей на санки выпавшие буханки и расходились по своим дорогам. Они понимали, что этот хлеб – целый день жизни для тех, кто будет брать его по карточкам в магазине. У нас в университете довольно много очевидцев подобных историй.

Ленинградец, петербуржец – это принадлежность к всей высокой культуре города, знание ее. Когда-то существовал и первый признак интеллигентного жителя – наличие домашней библиотеки. Книга была настолько необходима, что в ней нуждались не меньше, чем в блокадной печке-буржуйке. До середины 60-х годов были живы великолепные «развалы», хозяева которых знали буквально все о каждой книге, хотя вид у продавцов по большей части был затрапезный. Впрочем, духовности во все времена не хватало денег на одежду.

– Вот посмотрите, еще одна отличительная особенность петербуржца, – передохнув, спохватывается Людмила Алексеевна, – интеллигентное оформление речи. Подъемы и спады, как правило, отсутствуют, речь мелодична и снабжена большим количеством любезных форм обращения: «будьте добры», «пожалуйста», «не затруднит ли вас» и так далее. И хотя сейчас потомственных жителей города осталось не более 10%, это вытравить невозможно. Это – на всю жизнь.

Мы говорим с моей собеседницей еще о том, что у города много разных обличий и всякий литературный гений видит в нем иное отражение, чем у предшественника или даже современника. Что и сегодня в нем сосуществуют с непостижимой близостью блеск и нищета, невежество и высокообразованность.

По Университетской набережной в это время летят автомобили, автобусы, толпятся у парапетов юноши и девушки. Их макушки золотит скупое петербургское солнце, окунается их смех в тяжелые воды Невы.

– А все-таки Петербург хорошеет! – восклицает Людмила Алексеевна. – Постепенно возрождаются хорошие традиции, а потому постепенно, но появляется надежда, что лучшее не исчезает, а только дремлет, чтобы проснуться в юных.

Я согласно киваю головой, однако всю дорогу домой меня не покидает ощущение «многоточия». Сгущаются мягкие весенние сумерки, и в отражение трамвайного окна проникают незнакомые лица. Час возвращения с работы. Одна нечаянная остановка затягивается на сорок минут. Кто-то собирается ворчать, кто-то достает газету, кто-то утомленно смыкает глаза. И вдруг, сквозь разнообразные пассажирские шорохи, в маршруте №43 начинают звучать… стихи. Анны Андреевны Ахматовой. Женский, немного хрипловатый голос старательно выводит:

Ведь где-то есть простая жизнь

и свет,

Прозрачный, теплый и веселый…

Там с девушкой через забор сосед

Под вечер говорит, и слышат

только пчелы

Нежнейшую из всех бесед.

А мы живем торжественно и трудно

И чтим обряды наших горьких

встреч,

Когда с налету ветер безрассудный

Чуть начатую обрывает речь, –

Но ни на что не променяем пышный

Гранитный город славы и беды,

Широких рек сияющие льды,

Бессолнечные, мрачные сады

И голос Музы еле слышный.

На мгновение замолкает водительский микрофон, и вновь струится в спертом воздухе вагона ахматовская лирика. Я замечаю, как закрывается зевающий рот и как с измотанного лица седого мужчины смывает напряжение.

– Спасибо за внимание, – произносит благодарно вагоновожатая. – Ток дали. Следующая остановка: Набережная Обводного канала.

Мы едем дальше, покачиваясь и улыбаясь. И я наконец могу поставить в нашей беседе с Людмилой Алексеевной точку. Мы простим этому городу все наводнения и штормы, плодовитость на крыс и слякоть. Нам важно, чтобы его воздух всегда был полон исторических намеков и полуразмытых символов. Нам важно читать в его бледных летописях свои и чужие судьбы и верить, что они – преемницы своих удивительных предшественниц. Потому что мы – петербуржцы.