Дмитрий Шпаро: «Путешествие – это тоже творчество»

Такого собеседника у меня еще ни разу не было: он отвечал на вопросы, словно проходил детектор лжи – думая над каждым словом, иногда выдерживая поистине гамлетовские паузы. Я подумала, что он общается с людьми так же, как живет, по-максимуму честно, так честно, что становится даже неудобно. Очевидно, все 70 лет своей жизни. После недавнего юбилея мы и встретились, чтобы поговорить о главном, с Дмитрием ШПАРО, легендарным полярным путешественником, математиком, преподавателем, директором и душой благотворительного фонда Клуб «Приключение», давним другом «Учительской газеты».

– Дмитрий Игоревич, в одном интервью вы сказали, что еще в студенческих походах на мехмате МГУ вас зацепила необычная красота Севера. Какие еще сильные ощущения врезались в вашу память?

– Самое яркое впечатление – заросшая коричневыми кустами тундра, там могут быть или не быть птицы, а шаг в сторону – и уже начинается лед. Льды – это тоже чрезвычайно красиво, они не однотонные, а многоцветные. Их вид сильно зависит от освещенности. Еще есть впечатление, которое у меня навечно осталось, это было на Кольском полуострове: там можно почувствовать очень большую прозрачность воздуха, благодаря чему воспринимаешь краски совсем по-другому, видишь те цвета, которые больше нигде не увидишь. Это касается и радуги, и зари, и захода. Обаяние Севера действует, наверное, на всех, не только на меня или моих товарищей. Но в том, что мы выбрали Север для своих все более сложных путешествий, красота Севера сыграла очень большую роль.

– Дмитрий Игоревич, на путешественников ведь не учат, нет и такой записи в трудовой книжке. Вот у вас в трудовой что значится?

– Первая запись там появилась у меня, когда я учился в аспирантуре: я устроился на полставки на кафедре океанологии на географическом факультете МГУ. Потом целых 20 лет работал в Институте стали и сплавов на кафедре математики ассистентом, затем доцентом. В Институте считали, что я самый строгий из всех математиков. Я довольно беспощадно ставил двойки. Помню, как-то пришел 2 января принимать экзамен по теории вероятностей, была не моя группа, может быть, мне не повезло, но я понял, что отвечающие вообще ничего не знают! И я поставил подряд шесть двоек, и тут другой лектор, который читал этот курс, предложил мне пойти отдохнуть, мол, он сам дальше примет экзамены – видимо, я исчерпал весь лимит двоек (улыбается). Но мне казалось, здесь надо проявлять честность.

У меня вообще были хорошие отношения со студентами, мне казалось, они меня уважают. Они вообще чувствуют, кто справедливый, а кто нет. У нас был на кафедре, как говорили, один преподаватель, который брал взятки. Я не знал, так это или нет, но испытывал к нему внутреннее омерзение. Сейчас это чуть ли не законно в коммерческих вузах, они построены на том, что студенты платят за получение образования, за пересдачу зачетов и экзаменов, по-моему, это ужасно и один из больших минусов нынешней системы образования. Мне кажется, что частные школы и вузы должны быть сведены к минимуму и их аттестация должна быть жестче, чем государственных.

– А что посоветовать мальчикам и девочкам, мечтающим стать путешественниками? Как у вас это получилось?

– У меня получилось просто и гармонично. На мехмате было много путешественников, художников, людей, которые разбирались в поэзии и слушали музыку. Я перечисляю это в одном ряду, хотя считается, что путешествие больше связано со спортом, с оздоровлением, но мне казалось, что путешествия, так же, как сама математика, – из области прекрасного. Что они  затягивают какой-то своей необычностью, первозданностью, здесь очень сильный элемент познания. Как мы говорили когда-то давно: если ты отправляешься на Север, то будешь последним дураком, если не прочтешь какие-нибудь книги об этом месте.

Был интересный случай, который проиллюстрирует то, что я хочу сказать. В 1973 году мы – участники полярной экспедиции «Комсомольской правды» впервые собирались пойти на лыжах к Северному полюсу. Но тут выяснилось, что это очень опасное путешествие, мы в нейтральных водах, над нами будут летать американцы, под нами – плавать их подводные лодки. И нам не дали разрешение, все это отложилось еще на пять лет – в итоге мы пошли в 1979-м. Надо сказать, что все мои путешествия до 1979 года происходили в мои длинные преподавательские отпуска (а каждое лето мы проводили на Севере – испытывали снаряжение, радиостанции, участвовали в научных программах). Но в 73-м мы были настолько уверены в себе, что сдуру купили огромное количество продуктов – на сто дней. А еще у нас был очень верный коллектив, преданный идее идти к Северному полюсу. Надо было его сохранить и куда-то девать продукты, и мы пошли в том же году в полярное путешествие, искать следы русских первопроходцев на Таймыре и островах Карского моря.

Вернувшись в Москву, я взял, опираясь на свои интуитивные ощущения из детства, роман Каверина «Два капитана», перечитал и нашел много пересечений: мы искали следы экспедиции Владимира Александровича Русанова, которая пропала в Карском море в 1912 году, и хотя фамилия капитана у Каверина другая, я был абсолютно убежден, что писатель опирался на документальные материалы, связанные с Русановым. Я довольно легко нашел телефон Каверина, объяснил все и спросил, нельзя ли к нему подъехать. Я приехал к нему в Переделкино, мы попили чаю, поговорили, и он рассказал, что пользовался совершенно другими источниками и про Русанова вообще ничего не знает. А совпадения случились потому, что им руководила определенная, можно сказать – арктическая, логика поиска. Зато так мы с Вениамином Александровичем стали хорошими товарищами…

Как стать путешественником? 22 года назад, когда мы создавали Клуб «Приключение», при Клубе существовала Географическая школа, в которую мог придти любой ребенок. Там читали лекции и, кроме того, дети ходили по субботам и воскресеньям в походы. Поход – это всегда трудности и, может быть, непривычная самостоятельность, возможность проявить инициативу. Когда мы с детьми начинали ходить в поход в сентябре-октябре-ноябре, то каждый следующий поход становится сложнее предыдущего – то дождь пойдет, то под палаткой будет сыро, то снегом завалит. Так вот, есть люди, которым это нравится, и те, кому нет.

Мне и Матвею это нравилось. В первое сложное путешествие он пошел с ребятами из Географической школы, когда ему было 13 лет, по реке Лая в Архангельской области. Мороз был минус сорок, одна девочка себе даже пальчик приморозила, мы ее отправили в Москву, все обошлось, но было достаточно сурово. Кстати, с нами был тогда ровесник Матвея, сын моего товарища из Клуба «Приключение». Отец о нем постоянно заботился – например, помогал ему переодевать носки на привале. Я Матвея никогда так не опекал, он был достаточно самостоятельным, и я думаю, это ему пошло на пользу. Мне кажется, чрезмерная опека взрослых по отношению к детям вообще вредна.

– Вы не подсчитывали, сколько дней в году вы проводили вне дома? И как родилась идея создать Клуб «Приключение»?

– Проводил раньше. Сейчас, может быть, 350 дней в году я провожу в Фонде. Прихожу в 8 и ухожу в 8. Мы много чего делаем такого, что не по силам любому другому. Это дела нашего Фонда «Клуб «Приключение» и новой «Лаборатории путешествий» – учреждения дополнительного образования в Москве, директором которого является Матвей. Все эти дела требуют постоянной организационной работы, но я не жалуюсь – мне все это нравится.

В 1988 году у нас был феерический переход на лыжах, советско-канадская экспедиция «Полярный мост» : СССР – Северный полюс – Канада. В 1989 году была еще одна советско – американская экспедиция на собаках «Берингов мост» по Чукотке и по Аляске. После этого я свою работу в Институте стали и сплавов закончил. Потому что мой зав. кафедрой меня упрекал, что я отдаю работе только 30 процентов своего времени. «Вы понимаете, что когда вы уезжаете на 3 месяца, вашим коллегам приходится вас заменять», – говорил он мне. Было горько, но это было на самом деле так, и надо было как-то менять свою жизнь. И тут главное было даже не в укорах совести, а в том, что за эти годы путешествий я отошел от настоящей математики. Я понимал, что если как-то отдавать людям то, что ты приобрел, то большую пользу я буду представлять как профессиональный путешественник, нежели математик.

И мы открыли профессиональный Клуб «Приключение», с самого начала решив, что одна часть программ будет посвящена детям, а другая большая часть – инвалидам, потому что они – это 10 процентов от населения земного шара. Мы организовывали потрясающие путешествия с участием инвалидов, и приобрели колоссальный опыт для их реабилитации и интеграции в общество.

– Меня поразили ваши слова о том, что завидуете тем ощущениям, которые испытал Матвей во время тысячекилометрового путешествия полярной ночью…

– Разумеется, это не буквальная зависть – нет людей, которым бы я завидовал. Это скорее восхищение, восторг. В свое время мы с товарищами тоже мечтали о путешествии полярной ночью, даже разработали его схему. В 1986 году мы прошли со станции СП-26 («Северный полюс-26») до СП-27 полярной ночью, две недели были в абсолютной темноте, так что все, что увидели Матвей и Борис Смолин (второй участник экспедиции – Т.Е.), я через себя пропустил. Но, конечно, их путешествие было несравнимо с нашим: они тащили нарты по 160 кг,  кроме того, мы начали в центре Северного Ледовитого океана – кругом были крепкие, надежные льды, а они стартовали от берега по тонюсенькому льду и каждый их следующий шаг как бы приближал их к смерти. Чтобы им как-то помочь, мы договорились с российской компанией СканЭкс, которая закупала у канадцев очень дорогие спутниковые снимки (с единственного спутника, который может делать радарные снимки льда полярной ночью) и передавала нам. Мы их анализировали и по спутниковому телефону диктовали ребятам, в каком направлении они должны пройти еще сколько-то метров, чтобы не оказаться в совсем безнадежной ситуации.

Но когда они стартовали, я им завидовал. А как можно не позавидовать всего двум людям, которым во время пути открылась неведомая никому часть планеты. Которую вообще никто не видел?! Дрейфующие льды занимают 4 процента Земли. На Северном полюсе полгода день и полгода ночь. Борис и Матвей прошли 1000 км, пришли на полюс 14 марта, за неделю до появления солнца. Я горжусь тем, что это сделал мой сын Матвей, но Борис вызывает у меня такую же гордость.

Вообще мое отношение к Матвею как к сыну в тот момент нивелировалось. Если бы он погиб, конечно, ощущение, что погиб твой сын, неизбежно возникло бы. Но я думаю, что для меня было гораздо страшнее, если бы они погибли оба.

– Такое спокойное отношение к смерти всегда заложено в опасных путешествиях?

– Наверное, да. Однажды Матвей собрался совершить вместе с инвалидами восхождение на гору Мак-Кинли – вершину Северной Америки на Аляске (это путешествие успешно прошло в 2002 году – Т.Е.), и все было уже хорошо подготовлено, он поднимался на вершину во время тренировок и в мае они должны были идти. И вдруг, в феврале, он ко мне подходит и говорит: я думаю, что нам нужно провести еще одну тренировку без инвалидов, мы хотим подняться на пик Ленина. А надо сказать, что за всю историю в зимнее время туда поднялось не более 10 человек. Считается, что в феврале подниматься туда точно не следует, слишком велик риск. Матвей – не альпинист и не хочет установить альпинистский рекорд, но хочет потренироваться в феврале. Спрашивается, какого дьявола? Меня взяла дрожь, но я не стал его отговаривать и сказал «давай как можно лучше все подготовим». Я решил, что если опытные альпинисты – а в составе экспедиции были очень сильные альпинисты из Киргызстана – решили, что это можно и нужно, то пусть они это делают. И они пошли. Кто-то еще внизу сломал ключицу, упав в трещину, два человека дошли только до высоты 5 тысяч метров, и только пятеро поднялось на вершину. Но это были уже мелочи, важно было то, что психологически они поверили в себя, а Матвей поверил в себя как руководитель, и на Мак-Кинли им было гораздо легче. Я думаю, в том, что я поддержал экспедицию на пик Ленина, был мой вклад в успех этого восхождения.

– Кажется, вы больше переживаете за Матвея и других, чем за себя…

– Когда ты попадаешь в опасную ситуацию, у тебя нет времени размышлять. Я думаю, что Фритьоф Нансен был прав, когда говорил, что нужно сжигать за собой мосты. Если ты принял решение, значит, нужно его выполнять, а не размышлять, есть ли путь назад. Ты должен идти только вперед.

– Похоже на кодекс самурая по отношению к жизни и смерти…

– Хотя я люблю Японию, я бы не хотел быть самураем: мне не нравится такое пренебрежение к жизни во время общественных идеалов. Мне кажется, фанатизм не лучшее проявление сильных человеческих возможностей. У меня нет пренебрежения к жизни (смеется). Отдать жизнь за другого человека – это мне импонирует, но не во имя идеологии.

– Что такое счастье для вас лично? Когда вы чувствуете себя счастливым?

– Когда я был маленький, я ездил с бабушкой в Канев – это город на Днепре (улыбается). На другой стороне Днепра есть деревня Леплява, где убили писателя Аркадия Гайдара. В Каневе в большом саду, рядом с храмом, над обрывом была могила, окруженная деревянной оградой. Говорили, что это могила Гайдара. На ней лежал большой камень, на котором были выбиты строчки из «Чука и Гека»: «Что такое счастье, это каждый понимал по-своему. Но  все вместе люди знали и  понимали,  что надо честно жить,  много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной». Мне нравились эти слова, особенно запевка: каждый понимает счастье по-своему. Есть еще стихотворение Василия Казанцева на эту тему, по-моему, замечательное:

–  Главное – встать во весь рост над землею,

Над молчаливой, застывшей землею,

Будто мы вместе с самою землею,

В миг, когда встать не посмеет никто.

Главное – это. Не главное – то,

Что вдалеке, за глухими лесами,

Кто-то скорбеть будет молча ночами,

Кто-то любить будет молча веками,

Память твою не предаст ни за что.

–  Главное – кто-то вдали, за лесами,

Будет скорбеть ледяными ночами,

Будет любить огневыми веками.

Главное – это. Неглавное – то.

Я думаю, что разобраться, что в жизни главное, крайне сложно. Но если говорить о более простых вещах, нельзя отделять твое творчество от того, что происходит с твоей семьей. Мы с ребятами по экспедиции «КП» часто спорили на эту тему. Наш хирург Вадим Давыдов говорил мне: главное для меня семья, потом работа, потом наша экспедиция. Думаю, что и для других ребят тоже семья была на первом месте семья. Я всегда, как начальник экспедиции сильно по этому поводу злился (смеется). Я считал, что на первом месте должна быть экспедиция, а никак не семья. Ведь ты только и делаешь, что пренебрегаешь своими семейными обязанностями – бесконечные тренировки, длительные поездки в Арктику, все отпуска на Севере… Для меня семья никогда на первом месте не стояла. Я так думаю, но может быть, я ошибаюсь…

Наверное, счастливым может назвать себя тот человек, у которого есть какое-то любящее существо, к которому ты стремишься вернуться. Любовь – это главное. Если это понимать так, то я абсолютно счастливый человек. А еще я счастлив, потому что каждый день иду на работу в Клуб с большой радостью. В путешествиях я тоже чувствовал себя счастливым, хотя и в другом плане, потому что то, к чему я стремился, осуществлялось. Я могу только сказать, что никогда не назову как отдельный элемент счастья для себя что-то материально значимое, например, деньги.

– Как вы ощущаете свой возраст? Что вам ближе – высказывание Фаины Раневской «Старость – это свинство Бога» или Виктории Токаревой о том, что это гармоничное время, когда тебя не мучают страсти и ты собираешь плоды своей жизни?

– В афоризмах не силен. Кажется, оба определения мне не нравятся. По-моему, Толстой говорил, что в старости открываются такие кругозоры, которых раньше не было. Но старость плоха тем, что ты ощущаешь, что жизнь имеет свои пределы, ты как-то ускоряешься, появляются новые для тебя слова «надо успеть». А еще неудобно ухаживать за молодыми девушками, потому что уже неэтично.

Кроме того, я люблю детей. Но если человеку 60-70 лет, то рожать детей вроде бы поздновато. Ведь их надо не только родить, но и воспитать. Получается, что такое счастье уже недоступно. Конечно, можно сказать: у тебя же тоже были маленькие дети, ты читал им книжки, они сидели на твоих коленях. Ну, может быть, не одновременно – мой первый сын Никита старше Матвея на 7,5 лет. Но это уже не то, и возникает досада на себя за то, что ты уже такой старый!

Ну, а так, чего жаловаться? Я думаю, что когда говорят, что душой человек не стареет, это очень точные слова. Действительно, либо человек стареет и черствеет душой, либо нет. Мне кажется, но это надо видеть со стороны, что я не старею и не черствею. Я остаюсь таким же эмоциональным и  восприимчивым.

Понимаешь, гармония, когда тебя не мучат страсти, это очень опасное состояние души. Пусть лучше страсти мучат тебя всегда! Какую гармонию обрел Лев Толстой на старости лет? Мне кажется, важно, чтобы человек всегда был естественным, был самим собой.

Человек настолько глубок и непознаваем, что говорить о нем трудно. Когда читаешь или смотришь или слушаешь некое роскошное произведение искусства, понимаешь, что в творце есть что-то самое главное, что позволило ему это создать. Может быть, Бориса и Матвея нельзя сравнить с великими художниками или писателями, но, так или иначе, их путешествие к Северному полюсу полярной ночью – некий шедевр.

– Но в вашей жизни ведь тоже были шедевры…

– Да, были. Путешествие – это тоже творчество.

Мало кто знает Дмитрия Шпаро лучше сына Матвея. Мы также расспросили его об отце.

– Вы понимали в детстве, что ваш отец – знаменитый путешественник? Как это на вас повлияло?

– Конечно, тем более, что мне в школе, поскольку я был ленивым, часто говорили: надо же, у такого великого отца такой непонятный сын растет! Меня стали брать в походы с 4-5 лет: у отца были постоянные тренировки в Подмосковье, у них с товарищами был такой стандартный маршрут из Опалихи в Подрезково 20 км, и меня брали сначала, наверное, в качестве дополнительного груза. А когда стал повзрослее, лет в 13-15, мы стали ходить в более серьезные походы – водные, лыжные, и он, что умел, мне передавал. Я к отцу отношусь даже не как к великому путешественнику, а как к великому педагогу. Потому чтобы воспитать меня, когда я был подростком, было крайне сложной задачей: я тогда стремился к самостоятельности и свободе, у меня был очень мощный и агрессивный протест против правил и обязанностей, и только отец смог со мной справиться. Простой пример: я поступил, благодаря репетиторам и определенным усилиям отца, в МГИМО на престижный факультет международно-экономических отношений, но я тогда мало что понимал, проучился полтора месяца и ушел, даже не сдав первой сессии. Было начало 90-х, вокруг было много наркотиков, в вузе мне мало нравилось. Любой отец на его месте отругал бы и наказал, но вместо этого Дмитрий Игоревич отправил меня в большую российско-канадскую экспедицию на снегоходах: по Чукотке тысяча километров и столько же по Аляске.

Сейчас я понимаю, что для человека, любящего путешествия, это не наказание, а большая награда. И это его решение, наверное, определило всю мою жизнь. Потому что когда ты в 18 лет проходишь две тысячи километров на снегоходе и от тебя зависит, сломается твой «Буран» или нет, замерзнешь ты или нет, когда о тебе пишут в газетах, твое самоощущение меняется. На меня свалилась огромная ответственность, и огромное количество обязанностей, которые были восприняты мной уже не из-под палки, а по внутреннему желанию. С этого все началось и маховик этот все раскручивается и раскручивается с нарастанием уже 20 лет.

Сейчас мы вместе работаем в Фонде «Клуб «Приключение», и нет такого человека, который бы так меня поддерживал, как он, ну, и я по мере сил стараюсь ему помогать.

– Дмитрий Игоревич признавался, что завидует тем ощущениям, которые вы испытали в тысячекилометровом походе полярной ночью. А есть что-то, в чем вы завидуете отцу?

– Да, есть, хотя это не зависть, это другое чувство. Мне кажется, что хотя 70-80-е годы прошлого века были в чем-то трудными для нашей страны, мой отец все-таки испытывал огромное удовлетворение от того, что живет и может добиваться свершений в эту эпоху. И этому я немного завидую: сейчас другое время, которому не нужны такие поступки, не нужны герои. Труднее найти себе соратников.

Фото с сайта www.rgo.ru