Дина РУБИНА:

Уже давно я влияю на время, а не наоборот!

Одна из самых известных российских писательниц Дина Рубина выросла в семье художника и учительницы истории. Ее первую литературную работу – рассказ «Беспокойная натура» – опубликовали в журнале «Юность». Действие книги происходит в школе, на уроке истории. Уже тогда, в 16 лет, сложную проблему противостояния мира ребенка миру взрослых автор подняла с иронией, чем сразу пленила своих читателей. После 50 лет успешной писательской карьеры Дина Рубина по-прежнему завоевывает аудиторию своим талантом писать о сложном одновременно с юмором и глубиной. И новый роман «Ангельский рожок» – еще одно тому подтверждение. В эксклюзивном интервью писательница рассказала о маминых уроках, отношении к жизни и новом романе.

– Ваша новая книга «Ангельский рожок», завершающая трилогию «Наполеонов обоз», вышла в конце прошлого года. Успели ли вы за прошедшие недели пожить нормальной жизнью, как и мечтали?
– Нормальная жизнь – это мираж в пустыне, она тоже имеет обыкновение отодвигаться к горизонту. Встанешь утром: вот, кажется, просторный свободный день, весь в твоем распоряжении. Открываешь почту, а там ваше письмо с просьбой ответить на вопросы. А ведь это даже при хорошем раскладе целый день сидения за компьютером. И так далее… Нет, нормальная жизнь писателя изначально прицеплена к компу, этому агрегату по производству текстов, намертво прикована, как ядро к ноге каторжника. Но мы с мужем успели побывать в рождественском Мюнхене (а в Германии Рождество веселое, вкусное, сияющее огнями, бурлящее ярмарками)… оттуда уехали в свою любимую Чехию, в старинный Мариенбад, где Достоевский проигрывал в казино последние деньги, где Гончаров писал своего «Обломова», Вагнер обдумывал эти невыносимые, гремящие фанфарами оперы, а Гете вздыхал о нежной и недостижимой Ульрике… Куда, наконец, слетелись встретить Новый год Юлий Черсанович Ким с супругой Лидой и Татьяна и Сергей Никитины… Гитара, как вы понимаете, присутствовала. Это были чудесные застолья в волшебной Богемии!

– Во время работы над трилогией вы посетили города серединной России. Какое впечатление на вас производит современная русская глубинка? Верите ли вы в то, что все эти милые домики с наличниками когда-нибудь будут отреставрированы, что и в этих городах будут жизнь, молодежь, будущее?
– Что вы называете глубинкой – Боровск? Или Владимир? Или Суздаль? Все это самое сердце России, в двух шагах, можно сказать, от «государства Москва». А как же быть с Барнаулом, например, где пару лет назад я выступала в филармонии, только что отремонтированной, блещущей позолотой лож и вишневым бархатом кресел? Как быть с портом Ванино, куда я поеду в августе выступать перед тамошними жителями? Порт Ванино, последний на пути легендарного БАМа, – вот это уже глубинка? Или, учитывая его местоположение (напротив Японии), может, это форпост России? Помню, когда моя сестра Вера несколько лет жила в Новой Зеландии и моя мама, заядлая путешественница, трижды летала к ней через Бангкок, через Австралию, я только ахала: «Это же конец света! Это так далеко…» Моя сестра неизменно спрашивала: «От чего далеко?» Русская глубинка – это, скорее всего, деревеньки, от которых действительно мало что остается. Но этот процесс, увы, происходит сейчас во всем мире, в больших странах с протяженными расстояниями. А молодежь, она всегда и всюду стремится в метрополию: там жизнь, там движуха, там возможности проявить себя. Талантливый человек всегда рвется из провинциальных городков в столицы. Проследите всю историю русской культуры – русской литературы, живописи, музыки, сколько там таких «провинциалов», которые, явившись в столицы, их покоряли. Вспомните Ломоносова хотя бы. Что касается реставрации «милых домиков», ну, это не ко мне, а к отделу городской застройки и реставрации старины, или как там это называется. Это к местным властям. Тут уже в дело должны вступить неравнодушное общественное мнение, борьба за историю родного города… ну и прочее. То, что недавно происходило в Боровске, где местные краеведы отбили у властей замечательные фрески на стенах домов.

– Один из главных персонажей трилогии – Изюм Давлетов – очень русский человек, не лишенный чудачества. Такой тип людей вызывает у вас скорее положительные эмоции или отрицательные? Почему?
– Абсолютно все, что выпадает из ряда обыденных явлений и радует (или огорчает) глаз стороннего наблюдателя, вызывает во мне умиление, любование и порой даже восторг. Писателя не интересуют заурядные человеческие типажи. Писатель охотится именно за чудинкой, за странностью, за яркостью, будь то манера выражаться или диковатые поступки. Это все наш писательский хлеб, наши книги, наши герои. Изюм, правильно, очень русский человек, как и два других главных героя моей трилогии – Аристарх и Надежда. Это три характера, как три коренника в упряжке русского национального типажа.

– Главное впечатление последней книги трилогии, пожалуй, тюремный мир, в который попадаешь вместе с доктором Бугровым. Знаю, что один из ваших читателей 15 лет лечил террористов и подробно рассказывал вам о своем опыте. Какую еще работу вам пришлось провести, чтобы создать эту часть повествования?
– Много месяцев я переписывалась с этим своим «тюремным помощником», потому что задача была не из легких. Понимаете, тюремные и каторжные страницы русской литературы изобилуют записками заключенных, есть уже и взгляд охранника (в довлатовской «Зоне») – новая нота, новый взгляд. Мне предстоял довольно широкий обзор персонажей от лица моего героя – доктора, человека, обязанного лечить того, кто с легкостью взорвал, например, школьный автобус. Я должна была ознакомить читателей с психологией этой части тюремного населения. Ну и главное: работа Красного Креста, организации, о которой в любой прессе принято отзываться с уважением и даже восхищением, в моем романе представлена с иной точки обзора. Разумеется, вся подготовка к этим страницам романа нуждалась в серьезной работе, перечислять здесь источники скучновато: это, конечно, и результаты исследований, и материалы прессы, и просто заметки из новостной ленты. Как всегда, с бору по сосенке – те неожиданные и не обязательные на первый взгляд детали, что обычно и дают довольно широкую панораму темы.

– Изюм Давлетов любит русские песни, а как вы относитесь к народной музыке, близка ли она вам?
– О, я часто распеваю именно народные песни, особенно когда мою посуду или занимаюсь расчисткой домашней кладовки. Учтите, что все годы учебы в спецмузшколе и консерватории я пела в хоре в группе альтов. «Степь да степь кругом…» – эх, я бы сейчас вам спела, это мой конек. Романсы опять же… «Ночевала тучка золотая». Да, мы не бедные, тем более что так называемая израильская народная музыка отлично переварила и адаптировала и «Синенький скромный платочек», и «Катюшу», много чего из советского добра. Вот недавно мне какой-то таксист доказывал, что «Катьюша» – это израильская народная старинная песня.

– Все ваши книги очень кинематографичны, это сознательный расчет или влияние времени?
– Послушайте. Я пишу и публикую свои тексты 50 лет. Могу уже позволить себе плевать и на расчет, и на влияние времени. Это уже я влияю на время, а не наоборот. К тому же у меня дурной характер, я крепкий орешек и делаю обычно то, что считаю нужным делать, как вообще в жизни, так и за своим письменным столом. Просто важнейшая составляющая так называемой писательской работы – умение хорошо рассказывать – всегда являлась довольно яркой компонентой моего стиля. А стиль писателя – он как походка: ее не исправишь, не вытравишь, пластической операцией не изменишь. И никакой сознательный расчет тут не поможет. Уверяю вас, 98 процентов пишущих людей могут с утра сознательно рассчитать, что ныне выгодно писать кинематографично, а покупать и читать книги и снимать фильмы по этим книгам будут лишь у двух оставшихся процентов писателей, стиль которых включает в себя умение увлекательно рассказать историю.

– В одном из своих интервью вы сказали, что ваша родина – это русский язык. В чем уникальность современной русской литературы?
– Ни в чем. Я убеждена, что подобные вопросы задают французские интервьюеры французским писателям, английские – английским и так далее. В истории любой литературы, в том числе и современной русской, работали и работают самые разные литераторы самых разных направлений, самых разных стилей и в самых разных жанрах. Спустя лет 30-50 мы начинаем понимать, в чем была уникальность этого периода времени и его культурной ауры. Начинаем писать об этом времени, анализировать… Причем все эти процессы проходят во всех без исключения культурах и языках. И если сейчас кто-то возьмется рассказать вам, в чем уникальность и так далее, разложить по полочкам, назвать по направлениям и значимости… Знайте, что это болтовня и шарлатанство. Вблизи ни черта не понятно и не видно ни черта.

– Если посмотреть видео с вашей записью аудиоверсий ваших книг, то создается впечатление, что видишь перед собой не писателя и даже не артиста, а музыканта, который дирижирует сам себе, правильно берет дыхание, расставляет паузы и умело пользуется оттенками голоса. Вы также говорили в интервью, что благодаря музыкальному образованию вы легко чувствуете форму книги. Не возникало ли у вас когда-либо желания написать музыку к своим книгам?
– Спасибо, вы подметили очень важную вещь: я действительно непроизвольно дирижирую интонацией, действительно грамотно беру дыхание и отношусь к записи литературного текста во многом как к записи музыкального материала. Вообще считаю, что литературная интонация должна стремиться к интонации музыкальной. Когда-то Юрий Коваль, один из блистательных русских стилистов, говорил мне: «Пластика фразы, Дина! Пластика фразы!»

Но… музыку к своим текстам?! Это же не либретто. К тому же есть много замечательных композиторов, если вдруг мои аудиопродюсеры решат, что тексты моих книг должна сопровождать музыка. Но они так не считают. Они фанаты чистоты жанра и считают, что прочитанный актером или автором (что бывает гораздо реже) текст книги должен звучать аутентично, его ни затушевывать, ни подпирать, ни «обогащать эмоционально» ничем не нужно.

– Ваша мама – учительница, какие главные уроки она вам преподнесла?
– Спасибо, что спрашиваете! Я даже прослезилась… От мамы у меня самый важный урок: умение восхищаться жизнью в каждом ее проявлении. Моя мама по характеру типичный сангвиник: все окружающие у нее всегда были милейшими людьми, любая затея – прекрасная мысль, любое, самое провальное дело всегда имело свои положительные стороны. К тому же, унаследовав толику цыганских генов своей бабки, мама готова была в любую минуту сорваться и нестись… куда-нибудь, куда угодно, желательно подальше. Например, живя в Ташкенте, трижды за мое детство и отрочество мы летом отправлялись на поезде в Сибирь: ехали четверо суток, выскакивая на перрон купить вареной картошки, арбуз или семечки. Физиономии наши с сестрой очень быстро становились черными от паровозного дыма, после Семипалатинска в окна ломилась хвойными ветвями тайга… Мама ликовала! Помню, однажды ночью она меня растолкала. Поезд стоял на забытом Богом полустанке где-то на пути к Семипалатинску. В свете единственного желтого фонаря проступали очертания полуразрушенного глинобитного сарая, над дырявой крышей которого был растянут кумачовый транспарант «Ленин жив!». «Ты только глянь!» – восторженно воскликнула мама. «Чего? На что глянуть…» – пробурчала я. «Глянь, какая невероятная луна!» – тем же ликующим голосом выпалила мама. Я протерла глаза: над тем самым идиотским транспарантом и вправду висела гигантская и завораживающая дымчатая луна, какой я больше никогда нигде не встречала… Сама я, к сожалению, иного кроя человек, но в трудные или противные моменты жизни всегда оглядываюсь: где-то тут, надо всем идиотством должна сиять потрясающая луна!

– Кого из своих героев вы бы взяли на необитаемый остров?
– А зачем? Все они уже давно выпущены мною в жизнь, все привыкли обходиться без меня. На необитаемом острове я бы наверняка создала кого-нибудь новенького, иного, чем прежние герои, более подходящего к ситуации подобного отстранения от мира.

– Писатели тоже боятся старости?
– Еще как! Возможно, даже более, чем остальные люди. Вот смерти они не так сильно боятся, ибо в тексты их книг, как в лабораторные пробирки (или в чем там хранится биологический материал), перекачивается личность человека: его мысли, принципы, черты характера, склонности и привычки; его манера двигаться и смотреть, интонация голоса, мелодика речи… Для писателя смерти не существует. Раскроешь книгу – и вот он, поговори с ним, поспорь. А вот старость, да еще не первая, а последняя старость, да, это скверная, жалкая штука, и выдюжить, сохранить, пронести сквозь нее свою личность неизуродованной – это труд, иногда удача, иногда провал. «Давайте пока будем жить весело!» – как восклицала моя мама, когда собеседники затевали какой-нибудь занудный разговор на особо унылую тему.

Ирина КОРЕЦКАЯ