На чтение: ≈ 22 мин.Наш собеседник – Павел Бологов, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник Научного центра психического здоровья Российской академии медицинских наук.
– Павел Владимирович, есть утверждение, что в стабильные времена в вечной «конкуренции» педагогики и психологии лидирует педагогика, а в смутные, переходные, – психология. Вот мы и видим сейчас расцвет психологии, психотерапии и не только в школьном деле. Но ваш любимый Чехов, которому будет посвящена сегодня наша беседа, утверждал, что писателю для понимания людей необходимо изучать психиатрию. Стало быть, эта «дисциплина» нужна и педагогу?
– Не в столь широком объеме, как психология, но некие азы, основы знать надо непременно. И для более адекватного понимания детей, ведь граница между болезнью, когда уже необходима помощь специалиста, и так называемой нормой часто весьма условна, имеет переходный характер. Вот, к примеру, ту же направленность ребенка на суицид, на уход в депрессию педагог должен уметь распознать и потом уже предотвратить с помощью специалистов. (На ранних стадиях можно обойтись и без стационара.) Считаю, что и изучение личности писателей, исторических деятелей возможно, а то и необходимо, в том числе и на нашем «поле».
– Вспомнилась работа известного генетика Эфроимсона, скрупулезно проанализировавшего биографии множества великих писателей и поэтов, звезд первой величины и доказавшего, в частности, наличие у них МДП (маниакально-депрессивный психоз, ныне именуемый биполярным аффективным расстройством личности, т.е. мучительное чередование периодов депрессии – и бурного подъема). У Пушкина, к примеру, который действительно «наше все», помним: «Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не комары да мухи…» В том-то и дело, что лето у Александра Сергеевича, как правило, было депрессивным, а осенью – взлет творчества, душевного подъема, на вашем языке – «продуктивная мания». Не говоря уж о Лермонтове, а тем более Гоголе…
– Мне ближе классическое исследование Ламброзо о безумии и таланте. Между ними хоть и не знак равенства, но вполне жесткая корреляция, то есть соотнесенность.
– То есть если талант, одаренность, даже гениальность – это дар, то за него нужно платить душевной, психической мукой?
– Выходит, так.
– Но почему для своего исследования вы выбрали Чехова – казалось бы, сам идеал здравости, уравновешенности, душевного здоровья?
– Во-первых, он очень значим лично для меня, как зеркало, в которое я постоянно смотрюсь.
– Перебью: ведь и вся наша цивилизация, все российское общество в него сейчас пристально «смотрится», вспомните хотя бы безумное количество «Вишневых садов», «Трех сестер» и «Чаек» в театрах…
– …А во-вторых, он мне интересен и важен как специалисту. С 1995 года в московском Музее Чехова почти ежегодно проходят конференции, посвященные творчеству писателя, которые собирают не только искусствоведов и филологов, но и психиатров и психотерапевтов. Темы конференций звучали соответствующе: «Чехов и медицина», «Черный монах» глазами врачей и филологов», такие же разборы, касающиеся произведений «Степь», «О любви», «Палата №6», «О природе комического и характере смеха в творчестве Чехова-юмориста» и т.д.
Интерес медиков к личности и творчеству Чехова нельзя объяснить лишь его врачебной профессией. В начале 1890-х годов писатель сблизился с выдающимся русским психиатром В.И.Яковенко, когда работал над двумя своими знаменитыми повестями о душевнобольных: «Палатой №6» и «Черным монахом». Собратья-врачи на упомянутых конференциях шокировали гуманитарную общественность тем, что самому Чехову-человеку поставили диагноз, звучащий для непосвященных весьма угрожающе: психастенический психопат. И хотя врачи, пытаясь смягчить впечатление, объясняли, что психопатия не болезнь, а определенного рода болезненный характер, что ни в коем случае не отменяет способности к творчеству, и что Чехов, обладая некоторыми яркими чертами психастеника, как личность не может быть лишь к ним сведен и исчерпан, все же «переварить» и принять такой сугубо медицинский взгляд на Чехова было отнюдь не просто. Да, этот угол зрения по-своему узок, но с тем же успехом и на том же основании в корпоративной узости можно упрекнуть и филологический взгляд на вещи.
– А ведь учитель литературы, на мой взгляд, и должен как раз интегрировать самые разные «углы зрения», если он, конечно, не сухой урокодатель, если сам не «обуживает» себя рамками программы и учебника от сих до сих. В чем же суть «психиатрического» образа Чехова?
– Вначале – о самом «диагнозе». Прихастеник – это особый клинико-психологический тип личности, впервые описанный французским психиатром П.Жане, он характеризуется заметным преобладанием тревожных умственных сомнений над живой конкретностью чувства, эмоционального переживания. Мучительную неуверенность в своих чувствах психастеник компенсирует беспокойной деятельностью ума, напряженно анализирующего непонятную для него ситуацию, при этом, как правило, только еще более запутывая ее. Но ум психастеника остается полностью реалистичным: всегда привязанным к этой действительности, он не может найти успокоения, как, к примеру, ум шизоида-аутиста, уходящий в свою особую воображаемую субъективную реальность. Этим,очевидно, объясняется отсутствие у психастеника глубокого религиозного чувства, поскольку оно заменено исключительно реалистической рефлексией с болезненными нравственно-этическими переживаниями. По этой причине психастеник часто намного острее других чувствует неизбежность смерти, своей или своих близких, по поводу чего неизменно тревожится. Педантично требовательный к себе, к другим он проявляет, наоборот, повышенную дефензивность (качество, противоположное агрессивности). В то же время он постоянно защищает свой внутренний мир, действительно очень хрупкий, тонкий, болезненно чувствительный, от всевозможных вторжений извне, которые кажутся ему слишком грубыми и вульгарными. Случается, психастеник тянется к веселым, шумным компаниям, но быстро устает и начинает тосковать по одиночеству, столь благотворному для него, особенно если он творческая личность. Типичны для психастеника также разного рода соматические недуги, которыми он может мучиться всю жизнь, часто ипохондрически преувеличивая их опасность для своего здоровья.
– После этого прискорбного «ликбеза» давайте все же обратимся к самому писателю – еще и затем, чтоб уметь по-человечески посочувствовать тому, кого мы привыкли лишь «изучать» и восхищаться им.
– В том-то и дело, что названных свойств психастеника более чем достаточно, чтоб убедиться в диагностической проницательности врачей-психиатров. Те, кто знает жизнь Чехова-человека не по официальным версиям и парадным биографиям, не могут не заметить, что предлагаемое описание является и точным, и удачным, хотя несколько заостренным житейским портретом Чехова. Тут и чеховское раздражение на бесчисленных гостей, многих из которых он накануне радушно приглашал к себе («Моя усадьба стоит как раз на Каширском тракте, – пишет он А.С.Суворину из Мелихова, – и всякий проезжий интеллигент считает должным и нужным заехать ко мне и погреться, а иногда даже и ночевать остаться. Одних докторов целый легион!»). И его упорное нежелание участвовать в торжественных мероприятиях, где требовалось публично произносить речи. Что касается частых упоминаний в письмах о своем нездоровье, они оказываются свидетельствами типичных для психастении ипохондрических и сомавегетативных расстройств, появившихся у Чехова задолго до чахотки, как утверждает известный психотерапевт М.Е.Бурно в статье «О психастеническом мироощущении А.П.Чехо ва (в связи с рассказом «Черный монах»)».
«Кажется, я психически здоров, – писал Чехов в письме другу. – Правда, нет особенного желания жить, но это пока не болезнь в настоящем смысле, а нечто, вероятно, переходное и житейски естественное». В этом высказывании – абсолютно трезвый и лишенный всякой патетики взгляд Чехова на самого себя. Признавая, что писателю для понимания людей надо изучать психиатрию, он и к самому себе относился в качестве исследователя и наблюдателя, четко определяя свое психическое состояние как «переходное», что в современном клиническом понимании соответствует «пограничному расстройству личности». Во многих письмах Чехова рассыпаны характерные психастенические жалобы: «безличное и безвольное состояние», «у меня не характер, а мочалка», «противная физическая и мозговая вялость», «нервы скверные до гнусности», «смертная тоска по одиночеству», «отвратительное психопатическое настроение». И еще: «От жизни сей надлежит ожидать одного только дурного – ошибок, потерь, болезней, слабости и всяких пакостей…», «Я встаю рано и пишу. Утром мне хорошо, день проходит в еде, в слушании глупостей, вечером киснешь и хочешь одного – поскорее бы остаться solo», «…Смерть – жестокая, отвратительная казнь. Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь с вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже этой цели не знаю. Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас»…
Из другой статьи М.Е.Бурно «О теплой иронии Чехова» мы узнаем, что из психастенического характера писателя, из стремления охранить свой душевный мир, где он только и чувствовал себя самим собой, вытекал и его страх перед женитьбой, и отношения с влюбленными в него женщинами, которых он «измучивал», ведя двойную игру и всегда смешно уходя от прямых ответов. Яркий образец иронии Чехова в письме к любимой женщине: «Я буду в восторге, если Вы приедете ко мне, но боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, так что я теперь уже не способен любить».
– А применим ли ваш подход к пониманию мировоззрения, мироощущения писателя?
– Сфера мировоззрения Чехова, его самобытной философии продолжает оставаться загадочной. Но если взглянуть сквозь «психастеничную призму», то обнаружится, что и постоянное колебание чеховского ума между «есть Бог» и «нет Бога», и обостренное чувство ускользающей жизни, и концептуально-смысловая незавершенность чеховских текстов, то есть все то, что считается аксиомами философского адогматизма, – может быть истолковано ведь и в качестве объективации распадающихся составных «частей» тревожной души. Бессильной, несмотря на отчаянные попытки волевого самоурегулирования, собрать их в цельный узел.
И Чехов не любил ни «мировоззрений», ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Когда при нем кто-то пожаловался: «Рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ответил: «А Вы водки меньше пейте». Да, Чехов всегда писал простым языком о самых простых вещах, но его творчество при этом – все те же вечные проблемы, вне приближения к которым не существует подлинного искусства.
– Ясно, что писатель, художник, вообще творец пишет (рисует, сочиняет музыку и т.д.) всем собою. Стало быть, особенности душевного склада Антона Павловича не могли не отразиться на характере его героев?
– Да, под углом зрения психиатрии в ином свете предстает и сложнейшая проблема автобиографизма в творчестве, в данном случае – чеховских произведений. Конечно, психиатров можно упрекнуть в том, что они, игнорируя азы филологического анализа, не различают автора и героя и, подобно неискушенным школярам, приписывают свойства последнего первому и наоборот. Но убежден: закон разделения автора и героя имеет границы своего применения. В противном случае мы неизбежно превращаем автора в носителя некоего высшего знания о мире, пусть даже и адогматического, как у Чехова, которое должно качественно превосходить ограниченные разумения его героев. Но в таком случае игнорируется универсальная психологическая истина, согласно которой уже сам выбор героев и сюжетов производится автором исходя из особенностей его душевной организации: он никуда не может от нее уйти, она диктует ему характер этого отбора, делая, иногда вопреки его собственным намерениям, многих его героев психологически точными копиями авторского «я». Выраженными психастеническими чертами характера, подобно самому Чехову, обладают многие его герои: Володя из одноименного рассказа, Иванов из одноименной пьесы, Огнев из рассказа «Верочка», мальчик Егорушка из «Степи», студент Васильев из рассказа «Припадок», профессор из «Скучной истории», Войницкий из «Дяди Вани» и даже несчастный Червяков из хрестоматийной «Смерти чиновника». Добрый, человечный чеховский анализ исключает деление героев на абсолютно положительных и отрицательных: в описании симпатичных персонажей присутствует ирония, а для скверных героев автор все же находит крупицу сочувствия. Также не абсолютизированы комическое и трагическое: в одном неизбежно присутствует другое.
Подобная манера письма из современных авторов наиболее характерна для С.Довлатова (который не скрывал своего желания быть похожим на Чехова), с той лишь разницей, что проза Довлатова насквозь автобиографична и требует присутствия автора в канве повествования, тогда как Чехов – наблюдатель. То, что описывает Чехов, не похоже на чудовищный бред гениального Гоголя. Это также не Иван Карамазов со слезинкой ребенка, не князь Андрей на Аустерлицком поле. У Чехова все гораздо проще, прозаичнее, это обыкновенная жизнь обыкновенных людей. Но все исполнено печалью либо прямо пессимистично, как письмо Ваньки Жукова «на деревню дедушке». Только в отличие от мальчика, Чехов знает, что никакое обращение ничему не поможет и никого не спасет.
Столь же безрадостна, печальна и его собственная биография: глушь южной России, город Таганрог, отец – владелец лавочки, убежденный в коротком наборе «истин»: надо бояться Бога, семью содержать в строгости, детей пороть; братья (двое впоследствии станут хроническими алкоголиками), сестра, мать, убожество провинциального мещанства, среднее учебное заведение, уроки в старших классах, отъезд в Москву, университет, бедность, короткие юмористические рассказы в плохих журналах, докторский диплом, потом литературная известность и материальная обеспеченность, короткий расцвет, поездка на Сахалин, затем начало болезни, Мелихово, Ялта, медленное умирание, женитьба на О.Л.Книппер за четыре года до кончины, Германия, Баденвейлер, «Ich Sterbe», смерть.
Ни биография Чехова, ни его врачебная деятельность, ни психастения не объясняют сколь-нибудь полно его творчество. И если надо оставаться в рамках схемы «жизнь и творчество», то более правдоподобным кажется утверждение, что не жизнь Чехова определила его творчество, а его творчество определило его жизнь. «Работая, я всегда бываю в хорошем настроении», – писал он. Он ушел, не оставив в том, что он написал, никаких иллюзий, надежд, обещаний лучшего будущего. Лишь убежденность в том, что «В человеке все должно быть прекрасно».
– …И все же, боюсь, часть наших читателей будет шокирована вашим психиатрическим вторжением на их «территорию». Хотя мне лично сей факт кажется отрадным, ведь, согласитесь, психиатрия – предельно закрытая от широкого общества область, а психиатры – нечто вроде замкнутой «касты жрецов».
– Психиатрия, психиатры лишь выполняли с самого зарождения профессии некую оградительную социальную функцию. Если в древности, в античности безумцев почитали как людей с особым даром и миссией, то в новейшей истории, в современной нам цивилизации общество стало их панически бояться и тщательно изолировать под присмотром «охранников» – психиатров…
Замкнутость «касты жрецов», как вы говорите, объяснялась еще и установкой не навредить пациенту во враждебном к нему социуме, скрыть под кодовым названием даже сам диагноз. Но еще в связи с возникновением в Советском Союзе «репрессивной психиатрии» мы в глазах общества стали еще и «кастой изгоев». На западе аналогичное враждебное отношение к психиатрам широко проявилось после выхода фильма «Пролетая над гнездом кукушки»… После всех этих болезненных явлений именно сейчас, мне кажется, появляется, наконец, возможность прямого, без идеологических шор, диалога психиатрии с обществом, с культурой в целом.
Выбор читателей
Комментарии