Девочка из шара

На первый в ее жизни Новый год Элине ничего не подарили. Может, оттого что от роду ей минуло всего два дня. Или потому, что по земле все еще катилась война. Зато ровно через год Элина получила в подарок огромный елочный шар цвета ночного неба с россыпью крошечных серебристых звездочек. То ли трофейный, то ли времен республики – сколько она потом ни расспрашивала, отец так и не сознался, где и как раздобыл в полуразрушенном городе эту диковину. Мама, не дыша, повесила шар на елку и застыла в немом восхищении: «Многих тебе Новых годов, девочка моя…»

Элина всегда знала, что шар этот только ее и больше ничей. Каждый раз, когда под вой крещенской вьюги в дымовой трубе шар прятали на антресоли, для надежности укутав в пожелтевшую и от времени слежавшуюся вату, она плакала навзрыд. Казалось, что вместе с любимой игрушкой в пыльный сумрак уходят вся радость, все обещанное счастье. В какой-то момент родители сдались и по окончании новогодних праздников шар не «сослали», а оставили висеть на потемневшей, местами растрескавшейся раме старого тусклого зеркала.

Каждое утро, шлепая сонными пятками по уютно поскрипывавшим на разные голоса доскам пола и стараясь из суеверия не наступать на проплешины облупившейся масляной краски, Элина отправлялась навестить своего дорогого друга. Сдувала с него невидимые пылинки. И, когда не видела мама, показывала язык той странной девочке, что обитала внутри шара. У нее тоже были растрепанные рыжеватые косички, только, если смотреть издалека, девочка казалась худющей, как кочерга. Когда же Элина подходила ближе, мордашка незнакомой девочки расплывалась в большой масленичный блин. На прощание Элина девочке всегда подмигивала – левым глазом получалось ловко, а правым пока не очень. Девочка из шара, наоборот, здорово жмурила правый глаз, а левым только моргала – смешно и вроде бы немного грустно. Белые звезды на темном стеклянном небе светили ровно и ярко, предвещая новый день, полный больших забот, которыми наполнена любая маленькая жизнь.

Когда Элине исполнилось семь, мама с папой принесли из магазина маленького Андрюшу. Ну то есть это они так сказали, что из магазина, а Элина сделала вид, что поверила, хотя была уже взрослая и прекрасно знала, что младенцев выдают вовсе не в булочной и не в овощном на углу, а в больнице. Соседская Мильви говорила, что записываться в очередь за младенцами надо чуть ли не за год, потому что они хотя и не такие дефицитные, как, допустим, кожаные туфли с пряжками или отрез цветастого крепдешина на платье, но хорошеньких малышей всегда быстро расхватывают. Нежно поглаживая сдобные Андрюшины щечки, Элина с ужасом думала о том, что в шумной толчее маму с папой могли обмануть и подсунуть им какого-то другого мальчика, не такого розового и сладкого. Не разобравшись в суматохе, они принесли бы его домой, а сдать назад постеснялись бы. Потому что, во-первых, были очень скромными. А во-вторых, обменивать и возвращать детей наверняка не положено. Иначе почему тогда тетя Вирве и дядя Цезарь из третьей квартиры не обменяли своего Антса – хулигана и двоечника – на ребенка поприличнее.

Несмотря на то что с появлением Андрюши забот прибавилось и времени на игры стало куда меньше – нужно было помогать маме, ведь теперь одна она точно не управится, Элина не забывала свою волшебную подружку. И даже немного жалела, потому что у нее, Элины, был младший брат, а у девочки – нет. Хотя случалось, что в глубине души и завидовала. Самую капельку, конечно. И только тогда, когда наставало время кипятить пеленки. В распахнутое настежь кухонное окно врывался шум летнего двора, где Урмас, Матти и Марика, с хохотом взбивая пыль, носились взапуски, а Элина обливалась потом у раскаленной дровяной плиты, глотая слезы обиды, мешавшиеся с густым влажным паром. Стеклянную девочку, небось, никто не заставляет кипятить эти противные пеленки. И в своем мире она, свободная как ветер, никому и ничем не обязанная, сейчас играет во дворе с друзьями. Но уже в следующее мгновение Элина себя строго одергивала: у стеклянной девочки других друзей, кроме нее, нет и быть не может. Она одинока и очень несчастна. А ей, без пяти минут первокласснице, стыдно так раскисать из-за каких-то там пеленок. Вот маме с папой, может, тоже хочется бросить все и попрыгать в классики (она никогда не видела, чтобы родители прыгали в классики или хотя бы просто так, но какой нормальный человек, случись у него такая возможность, откажется от такого развлечения?). А они не хнычут и даже вида не подают, что чем-то в этой жизни недовольны. И уже в следующее мгновение Элина решительно смахивала слезы – не дай Бог, кто увидит, что она тут нюни распустила, да разнесет по всей округе, а ее потом в октябрята не примут. Потому что плакс в октябрята не принимают…

А затем наступила осень. И Элину, конечно же, приняли в октябрята. И девочку из шара тоже приняли, хотя ее красная звездочка мутно двоилась и плыла в синем небе стекла, Элинина же горела на груди гордо, ярко, по-настоящему. И вновь Элину кольнула острая и вместе с тем какая-то сладкая жалость, будто кто-то невидимый пристегнул октябрятский значок не к белоснежному волану ее парадного фартука, а прямо к самому сердцу.

Время бежало, и мама уже трижды надставляла рукава синего школьного платья, притворно негодуя, что это не Элина растет, а форма становится все меньше и меньше, скоро будет впору разве что только кукле. Элина хихикала. У нее была всего одна кукла, негритенок Джо с фарфоровой головой, и вряд ли он согласился бы сменить свой лихой матросский костюмчик на скучную школьную шерсть.

И вот наконец настал тот самый день, ради которого, как считала Элина, она и родилась: ее приняли в пионеры! Она гордо шагала по улице, расстегнув пальто и не обращая внимания на все еще зябкий апрельский ветер. Концы алого галстука победным знаменем бились у ее лица. И все вокруг ей улыбались – и постовой на перекрестке, и водители трамваев, и старушки, выгуливающие на бульваре внуков и собак, и спешащие по своим делам хмурые прохожие. Улыбались и, кажется, перешептывались: «Смотрите, смотрите, вот идет настоящая пионерка!» В кармане мелодично позвякивали монетки, которые с утра украдкой сунул ей папа: такой день обязательно надо отметить. Вот сейчас она быстро забросит домой портфель, и они с одноклассницами побегут в Старый город – в лучшее кафе-мороженое, где похожая на кинозвезду официантка в белоснежной кружевной наколке принесет им высокие металлические креманки с пломбиром – сливочным, шоколадным и фруктовым. А нарисованные на потолке кудрявые купидоны будут во весь голос распевать слышное только им, пионеркам, «Взвейтесь кострами, синие ночи». (Учительница в школе однажды сказала, что все эти амурчики и ангелочки – пошлость и буржуазное мещанство, но Элина была уверена, что купидоны из кафе-мороженого вовсе не такие, а настоящие, правильные, советские.)

В дверях квартиры Элина столкнулась с мамой. Она была в пальто и уже натягивала узкие перчатки. Даже когда мама сильно волновалась, например, так, как сейчас, она не позволяла себе выйти из дома без перчаток.

– Милая, прости, мне нужно бежать. От Феликса телеграмма пришла, представляешь? Он сорок минут будет в порту, а потом сразу на поезд – в Ленинград. Побудь, пожалуйста, с Андрюшей и не забудь дать ему лекарство, – последние слова донеслись уже с лестницы.

– Но мама! – закричала ей вслед Элина. – Мы с девочками договорились пойти есть мороженое. Мы же теперь пионерки! – ответом ей был стук захлопнувшейся двери в подъезде.

Элина стояла посреди коридора, и предательские, недостойные пионерки слезы капали на новенький галстук. Феликс был каким-то маминым родственником. До недавнего времени о нем говорили лишь шепотом, когда думали, что дети не слышат. Перед самой войной он уехал за границу («Очень вовремя, еще чуть-чуть – и отправился бы совсем в другую сторону. И это в лучшем случае», – при этих словах взрослые зачем-то многозначительно вскидывали брови). И потом долгие годы от него не было ни слуху ни духу, все считали его давно погибшим, и только мама почему-то была уверена, что однажды он непременно вернется. И, как всегда, оказалась права! Но почему же ему приспичило объявиться именно сегодня, нельзя было сделать это вчера, а еще лучше – через неделю?! Шмыгая носом, Элина поплелась в комнату, где ее уже поджидала грустная стеклянная девочка. Такая же грустная, как и сама Элина. Она тоже шмыгала носом и размазывала слезы по лицу, вот только… Нет, этого не может быть… Элина сильно ущипнула себя за запястье, зажмурилась и резко открыла глаза. Но ничего не изменилось, и морок не прошел: на девочке не было красного галстука! Новенький, шелковый, он по-прежнему рдел на ее шее, но в стекле елочного шара не отражался.

– Или-и-на, застегни мне чулок, пожалуйста, – Элина резко обернулась. За ее спиной стоял Андрюша. Сонный, в детском бумазейном лифчике, к которому пристегивались резинки хлопковых чулок. С одним он как-то справился сам, другой сполз и сиротливо болтался на коленке.

– Отстань от меня! – взвизгнула Элина. – Это все из-за тебя! Если бы не ты, я бы пошла с девочками мороженое есть. И у меня был бы настоящий праздник! Я так ждала его, так мечтала, а ты, как всегда, все испортил. Лучше бы тебя вообще не было!

От ужаса и обиды – за его недолгую, но такую теплую и уютную жизнь с Андрюшей никто никогда так не разговаривал – мальчик застыл. Его глаза-блюдца (и без того огромные для такого маленького личика) округлились еще больше. Он разинул рот и завыл пожарной сиреной. В то же мгновение что-то тихо звякнуло: висевший на зеркале елочный шар раскачивался на сквозняке, словно гигантский маятник, все быстрее и быстрее. Элина подлетела к нему, чтобы унять это пугающее движение. В стеклянной глубине белело знакомое лицо. Девочка из шара серьезно и вместе с тем печально качала головой. Губы ее истончились в тонкую строгую ниточку. Она подняла правую руку, словно хотела дотронуться до Элининого лица, но вместо этого лишь прощально махнула и… исчезла. Стекло цвета ночного неба внезапно потемнело, крошечные серебристые звездочки разом полыхнули ледяным огнем и мгновенно угасли, оставив после себя лишь полустертую россыпь светлых пятен краски. Элина схватила в охапку все еще всхлипывающего Андрюшу, стремглав выскочила в коридор и заперла дверь на ключ. Когда вечером родители вернулись домой, дети спали, накрепко свившись в один тугой клубок. Жар, мучивший Андрюшу всю минувшую неделю, прошел без следа, а вот Элина пылала, как огонь в печи.

– Наверное, опять пальто не застегнула, – покачала головой мама, положив прохладную руку на обжигающий лоб дочери.

Элина проболела до середины мая. А когда пришла в себя, шара на зеркале не было. Мама сказала, что он разбился. Элина пожала плечами, и больше они к этому не возвращались.

…Это был уже не первый Новый год, который Элина Николаевна встречала одна. Дети давным-давно разъехались. И внуки росли без нее, где-то далеко. Утром заехал Андрей. Привез каких-то нехитрых подарков. От чая отказался, как всегда, куда-то спешил. Вот, собственно, и все гости. Дом она уже давно к празднику не украшала. Для кого? Но ближе к вечеру все же решила достать старинный подсвечник. В шкафу его не оказалось, хотя она точно знала, что всегда клала его в одно и то же место. Для всего в этой жизни у нее было свое место – и для вещей, и для чувств, и для воспоминаний. На всякий случай решила все же проверить антресоли. Там подсвечника тоже не было, зато в темной глубине обнаружился старый отцовский чемодан, о котором она уже полвека как позабыла. Было не ко времени и не по силам, но она зачем-то стянула его вниз. На пол посыпались выцветшие фотографии, письма, несколько пар маминых перчаток. А в углу, укутанный в пожелтевшую и от времени слежавшуюся вату, матово поблескивал елочный шар цвета ночного неба с россыпью крошечных серебристых звездочек. И из его стеклянной глубины на Элину Николаевну, улыбаясь, смотрела маленькая девочка с растрепанными рыжеватыми косичками.