Дети услышат мою дудочку и уйдут за мной… Татьяна МОСКВИНА

Татьяна Москвина принадлежит к небольшому кругу современных литераторов, называющих черное черным, а белое белым. Последняя из вышедших ее книг «Позор и чистота» о том, как массмедиа уродуют души людей, причем всех: и тех, кто готовит эфирную продукцию, и тех, кто ее потребляет. Один из самых значимых героев нового романа Москвиной – школьная учительница из Петербурга. Это не случайно. Именно ей автор доверяет свое самое сокровенное высказывание о дне сегодняшнем.

Четкие нравственные критерии не очень востребованы в век политкорректности и конформизма. «Как живется писателю и публицисту, имеющему такую твердую позицию?» – этот вопрос я задала Татьяне Москвиной.

– Мы, русские, конечно, одна нация, но пород в ней несколько. Одна порода готова принять любую форму, приспособиться к любому климату, служить любой власти, а другая порода никогда, ни при каких обстоятельствах не будет ни к чему приспосабливаться. И мы видим этих людей: это те, кто пошел в раскол, люди, которые себя сжигали, которые жили в скитах, те, кто уходил в подполье. Это и племя революционеров (я имею в виду не сомнительную верхушку, а преданных революции рядовых бойцов). Эти люди уходили из семьи сражаться за свою правду. Их могли повесить, расстрелять, но свою правду они не предавали. Сложились два сорта русских. И я, видимо, из породы непримиримых.

– Тем не менее вы не отошли от существующего, во многом не устраивающего вас порядка…

– А вовсе не обязательно быть отшельником. Это крайний вариант. Она и в миру живет – эта порода людей. Вы их встречаете на каждом шагу. Здесь ведь и не нужны какие-то специальные усилия, ты просто должен оставаться верен себе. Помните, во время церковных реформ старообрядцев агитировали за новую веру? Так они, ничего не говоря, высылали старцев, те выходили, говорили «не приемлем», поворачивались и уходили. Вот если это «не приемлю» в натуре человека есть, то он и будет борцом.

– Верите ли вы, что на человека можно влиять в том числе средствами искусства, литературы и публицистики в частности?

– В России, думаю, да. У нас люди перенастраиваются. Они смотрят на авторитетное мнение, причем не на государственное, ориентируются на некие маяки. Так, очень много сделали в этом смысле Лев Толстой, Антон Чехов. Были сотни, тысячи людей, которые перенастраивались благодаря их жизненному примеру. Даже более мелкие величины имели влияние. Потому суммарное энергетическое влияние было очень сильно. Кардинальное влияние невозможно. Мир совсем не переменится, но в общественном мнении, в оценке событий и поступков влияние возможно. Я верю в силу личного примера – он очень важен в России. Какое-то право, безликий закон у нас не прививаются, а личность, которая что-то осуществляет, имеет значение. Но тем страшнее и ответственнее. А вдруг, как говорил один герой – мальчик в чудесной повести моего детства, «я не замечу, как стану негодяем?». А если буду транслировать не высокие этические нормы, а ошибки, заблуждения? Это останавливает. Хотя литератор перед этим не должен останавливаться. Им обычно руководит какой-то опасный виток идей и образов, и он обязан осуществить акт их обнародования просто потому, что все должно воплотиться. Его роль – воплотить и нести потом за это ответственность.

– Значит, поэтизация зла, демонизма, эстетизация порока имеют право на воплощение?

– Если это не игра, не поза, то да. Если автор не выдумывает, если эти идеи им владеют, если его это обуревает, то он, как правило, ничего не может с собой поделать. Он, как чувствующий орган, как некая прореха в материи, улавливает идею и обязан ее транслировать. Не зря же некоторые уходят из жизни или сходят с ума в ужасе от того, что ими владеет. Многие не выдерживают. Вопрос о вине автора и его ответственности очень запутанный. Как быть, если он только инструмент?

– Может ли писатель сдерживать себя и не быть проводником зла?

– Настоящий не может. Самое большее, что в его силах, – замолчать. Пример тому Блок, который замолчал, поскольку был в ужасе от того, что он транслирует. Он ведь реально этим мучился, не придумывал. Потому его смерть страшна. Выхода два: замолчать, себя замучить или радостно (ведь ощущение творчества неземное, оно выше, чем мелочи и быт) в страшном полете это продолжать. Повторю, если писатель не самозванец, не конъюнктурщик…

– Есть среди современников яркие личности, способные влиять силой личного примера?

– Для меня таким человеком был Сергей Аверинцев. Филолог, литератор. Сейчас вышло его собрание сочинений, это огромные тома. Личность Аверинцева всегда мне казалась высокой, светлой и более того – слишком беспримесной. Как к запаху газа что-то примешивают, чтобы утечка его чувствовалась, так и в личности должно быть что-то примешано: какие-нибудь несовершенства, соринки, шероховатости, потому что слишком чистая, незаземленная личность как-то струится мимо и не задевает. Это мешает ее восприятию и снижает влияние на людей. Скажем, во Льве Толстом его самодурство, упрямство, гневливость и еще много чисто человеческих свойств делали его понятным и близким. В этом смысле из современников мне интересен Никита Михалков как двойственное явление: он человек очень русский, поскольку воплощает крайности. Он делает массу ошибок, глупостей. И вместе с тем очень высокий. Он действительно многим помогает.

– Вы очень плодовитый литератор, автор публицистических статей, театральных и кинорецензий, автор художественных и драматических произведений. Как вы все успеваете?

– У меня какое-то длинное время. Ощущение времени ведь у всех индивидуальное. Когда люди говорят «время летит» или жалуются на то, «как быстро все прошло», я не понимаю, о чем они говорят. У меня все тянется. Для меня неделя – это очень долго. Если мне говорят: «На той неделе уже. Это так скоро!», я думаю: как это «скоро»? Неделя – это ведь целые дни. Думаю, это связано со скоростью внутренней жизни. Я очень быстро думаю, очень быстро читаю и пишу с такой быстротой, что в день мой вмещается очень много всего. Мне кажется, что я так живу очень давно.

– Кто вам интересен среди современников?

– Судьбы, которые меня потрясают, люди, которые меня восхищают, вовсе не из литераторов. Мне гораздо больше нравятся врачи, военные, учителя – словом, представители других профессий. В литераторах много показного. О них так много написано, они так превознесены! Мне очень нравятся люди, несущие культуру, причем не в столице, а в провинции. Скромные люди, в своих скромных пиджачках… Недавно я увидела пожилого человека в метро. Я сначала на руки его внимание обратила, потому что у моего учителя были такие руки. С такими набухшими жилочками, выразительные руки, но видно, что уже пожившие. А потом я посмотрела на лицо этого человека. Он был похож на моего институтского учителя Евгения Соломоновича Колмановского. В простом пальтишке, в беретке, в руках потертый портфель. Я помню, посмотрела на него и подумала: я его знаю. Это учитель. Не важно, из школы, техникума или университета. Все равно учитель. И образ этот знакомый нельзя было спутать ни с чем. Он достал из портфеля какую-то книжку, по-моему, посвященную композитору. Не бульварный роман, а почтенную книжку. Я посмотрела на него и чуть не заплакала. До боли он мне знаком, этот человек с этим портфельчиком, в этом пальтишке. Он всегда будет, во всех городах. Где он так же едет в школу, где кому-то будет что-то втолковывать, объяснять. Кому-то помогать. На него будут смотреть с пренебрежением: вон, мол, учитель идет, в жизни никак не устроился. А он и не может устроиться в жизни. Это очень русская фигура. И что в сравнении с ним все нобелевские лауреаты? Что павлиньи перья в сравнении с таким упорством минеральным, с такой убежденностью? Работа с детьми намного интереснее и важнее, пусть не сразу видна отдача.

Когда мне говорят: «Это такие драконы, ты борешься с превосходящими величинами…», я отвечаю: «Ничего! Я уведу их детей». Помните, как в сказке Крысолов уводит детей? Пусть драконы живут своей драконьей жизнью – пусть воруют, кошельки набивают. Их дети будут другими, они пойдут за мной, когда услышат мою дудочку – их еще не успели испортить, и я их уведу.