Денис ДРАГУНСКИЙ: Школьный учитель и ученик не равны по определению

В Редакции Елены Шубиной издательства «АСТ» вышел новый сборник известного писателя Дениса Драгунского «Обманщики». Книгу уже окрестили «собранием неожиданностей», а кто-то считает, что «в этих рассказах все как в жизни: начинается с очевидного, а заканчивается невероятным. И нам остается, смеясь, качать головой: неужели и такое бывает, причем с самыми обычными людьми?». В эксклюзивном интервью «УГ» Денис Викторович рассказал о новой книге, об отношении к нынешней политической обстановке и к психологам, а также о том, почему дружба между учителем и учеником – нечто исключительное.

– Денис Викторович, расскажите, пожалуйста, о вышедшем сборнике.

– Моя новая книга называется «Обманщики». Это собрание рассказов, несколько эссе о литературе плюс две маленькие повести, ну или очень длинные рассказы, что для меня не совсем привычно, я специалист по сверхкратким новеллам. Но, честно говоря, от книги к книге мои рассказы делаются все длиннее, я позволяю себе более свободное дыхание. Для меня как для автора особенно интересна маленькая повесть «Крашеный снег» – она не только о невероятной любовной истории, рассказанной с двух точек зрения (у «него» своя правда и свои подробности, у «нее» – свои), но прежде всего эта повесть о борьбе с самоцензурой. Текст повести в книге напечатан четырьмя разными шрифтами, так я показал слои «самоцензурных» изъятий – лишние подробности, открытая эротика, непристойный социальный снобизм – и обычным шрифтом то, что остается.

– В одном из рассказов вы говорите: «Писатель может завидовать собрату-писателю или хоть покойному классику (как сказал у Булгакова поэт Рюхин про Пушкина: «Стрелял в него этот белогвардеец, и убил, и обеспечил бессмертие»). Это нормально». А кому завидуете вы, когда речь идет о малой прозе?

– Не скажу ничего оригинального – Чехову, отчасти Мопассану. Потому что это волшебные писатели, непонятно, как им удавалось писать, превращая свои слова и фразы как бы в прозрачное стекло, сквозь которое видны живые люди со своими страстями и радостями. Но самого стекла не видно. Загадка! А вот при всей моей любви к Бунину и Хемингуэю, к Бабелю и Шервуду Андерсону, ко многим другим великим рассказчикам – в них загадки нет, мне понятно, как это сделано.

– Одна из тем ваших произведений – советское прошлое. В рассказе «Обычная нормальная жизнь» вы пишете о жизни советского академика: «Выступить против линии партии – нельзя. Переехать в Америку – нельзя. Просто бросить работу, досрочно уйти на пенсию – ни в коем случае нельзя. Можно удобно жить, вкусно есть и безнаказанно изменять жене, точка…» Какова была она, эта жизнь человека, делающего научную карьеру в СССР? И чего больше в ваших размышлениях – иронии или сочувствия?

– Этот рассказ не столько об академике, сколько о журналисте, которого академик пригласил в свои биографы, рассказ о неимоверной социальной пропасти, которая в конце 1950-х разделяла элиту и народ, и о простом и честном выходе, который нашел для себя молодой журналист. Научная карьера всегда трудна, всегда сопровождается не только счастьем открытий, но и трудными компромиссами тем сильнее, чем выше забирается ученый по лестнице званий, наград и руководящих должностей. Полагаю, так обстоят дела не только в СССР, но и во всем мире. И чем болезненнее эти компромиссы, чем туже режимы секретности и т. п., тем сильнее желание отомстить судьбе, выгородить себе узенький пятачок, на котором ты сам себе хозяин. Иронии и сочувствия тут пополам. Кстати, в маленькой повести «Мощные методы» рассказано о драме заурядного, среднего ученого, рядом с которым вдруг расцветает выдающийся научный талант, повесть о любви и зависти.

– Кстати, противоречиями вообще наполнена ваша проза. И это делает ее интересной. Герой другого рассказа вступает в конфликт с родителями, при этом не находит понимания и с психологом, который дает ему банальный совет: «Собственно, что нужно вашим родителям, да и вам тоже? Немного тепла». Сейчас часто говорят, что ходить к психоаналитику – это все равно что чистить зубы: элементарная гигиена. Какой позиции придерживаетесь вы?

– Я бы хотел защитить психолога, он прекрасно понимает, что не всегда надо укладывать пациента на кушетку и в течение пяти лет вынимать из его бессознательного некую неясную травму, а потом еще пять лет прорабатывать ее. Иногда лучше посоветовать: «Ведите себя прилично. Регулярно навещайте своих родителей, разговаривайте с ними об их и о своей жизни, и будет вам счастье». Я вместе с врачами-кардиологами считаю, что в случае легкого сердечного недомогания не обязательно срочно делать аортокоронарное шунтирование. Здоровый образ жизни, нежирная еда и пешие прогулки будут куда полезнее. То же и про душевный дискомфорт. Психоанализ – это, как говорил один знаменитый аналитик, «дорого, долго и с неизвестным результатом». Нужен серьезный повод. Да и то в результате психоанализа человек может вдруг развестись, бросить работу, уехать в другую страну. То есть резко переменить, а то и сломать свою судьбу. А какая-нибудь, к примеру, прокрастинация или страх перед кошками – из-за чего он пошел к аналитику – так и останутся при нем, как были. Зубная щетка может оказаться непомерно дорогой.

– А если вспоминать ваших родителей, как бы вы отреагировали на подобный совет психолога? Или советы специалиста не понадобились бы – и без того все было гармонично?

– Я бы легко обошелся без советов специалиста, потому что привык – родители, кстати, приучили – справляться со своими проблемами самостоятельно. Да и сами проблемы были не столь тяжелы, чтобы бросаться к доктору. Хотя совет «дарите тепло», полагаю, правильный.

– Тогда, если не возражаете, еще о родителях. В ваших словах о работе филолога Марины Щукиной над комментированной биографией Виктора Драгунского звучит печальная интонация: «Вся его недолгая, но очень шумная, полная людей и событий жизнь так и осталась для меня закрытой. Едва сохранившись в вымокших почти нечитаемых письмах, клочках бумаги с неразборчиво написанными фамилиями, в концертных программках и фотографиях незнакомых мужчин и женщин. Вот и получилось, что биографию своего отца я читаю, открывая имена и происшествия, о которых ничего не знал. Стыдно». Что принципиально новое вы открыли, читая эту работу о вашем отце?

– Принципиально нового ничего. Кроме того, что мой прадедушка – отец папиной мамы – был не только социал-демократом, но и в каком-то смысле детским писателем: переводил рассказы для детей с итальянского на идиш в Америке в 1920-х. Вот такая, что ли, наследственность… А остальное – мелкие, но такие дорогие подробности папиной жизни, имена и фамилии его друзей, какие-то забавные истории… Жаль, что я не услышал об этом от него самого. Я был типичным подростком: обожал общаться с папой, часами, сутками рассказывал папе о своих делах, друзьях, встречах, увлечениях, но почти ничего не спрашивал у него о его жизни, о его детстве, о его работе на заводе, на ипподроме, в театре и на эстраде. Пожалуй, только под конец своей недолгой творческой жизни он рассказал мне о своих замыслах, которые, увы, не исполнились.

– Меня очень зацепил ваш рассказ про полоску света, о которой вы говорите как о педагогическом приеме: «Некий человек, добившийся в своей жизни успеха и признания, рассказывает: «Меня никто специально не воспитывал. Но ребенком, идя спать, я всякий раз видел полоску света под дверью кабинета отца. Отец работал за своим письменным столом до поздней ночи. И вот эта полоска света меня воспитывала». То есть воспитала во мне упорство и трудолюбие, преданность своему делу и т. д., и т. п.». А была ли в вашей жизни такая полоска света?

– Пожалуй, да. Но не трудолюбие, а скромность, сдержанность в потребностях. В 1960 году мы переехали из подвальной коммуналки в хорошую кооперативную квартиру. Трехкомнатную! Там были моя комната, спальня мамы с папой и большая общая комната вроде гостиной, и вот там к окну был приткнут папин письменный стол. Короче говоря, у моего отца – известного, а под конец жизни даже знаменитого писателя – не было своего кабинета. Чтобы закрыта дверь, чтобы «папа работает», чтобы все ходили на цыпочках. Этот факт крепко впечатался в мою память. Наверное, поэтому мне для работы не нужны какие-то особые условия, комфорт и тишина. Некоторые свои рассказы я написал в метро на экране айфона.

– Не знаю, где – в метро или в других условиях – написан один из автобиографических очерков о дружбе, завершающих книгу. Но он для меня один из самых пронзительных. «Все мои прежние любови и дружбы никуда не исчезают. Они со мной. Я пишу только о них». А возможно ли в принципе такое понятие, как дружба школьного учителя и ученика? Если да, что вы в него вкладываете?

– Хочется ответить словами из старого советского анекдота: «В принципе в Москве все можно купить!» Наверное, в принципе возможна и такая дружба, но ясно, что это нечто исключительное, необыкновенное. Ведь дружба – это прежде всего равные отношения друзей, а школьный учитель и ученик не равны по определению, как архимандрит и послушник, профессор и аспирант, генерал и сержант. Дружба – это откровенные разговоры, это возможность позвонить в полночь и забежать повидаться. «Василий Степанович, это Сережа, я тут рядом с вашим домом, я зайду на полчасика, есть разговор…» или «Наташа, это Марья Сергеевна, вый­ди во двор, меня только что бросил директор школы, мне надо выплакаться». Представляю себе реакцию жены Василия Степановича или родителей Наташи…

– В заметках «Альтернативная история литературы» и «Литература как цирк» вы пишете: «Писатель для читателя – гладиатор, который должен красиво мучиться на арене, а читатель будет любоваться его страданиями в форме стихов или прозы». О схожем – оправданности мучений – не так давно был спор Дмитрия Быкова и Михаила Эпштейна. Первый считает: «Первосортная диктатура потому и плодит великие поколения, что абсолютное зло действительно благотворно в нравственном отношении: оно вызывает желание бороться, желание бескомпромиссное, отважное и страстное». Второй придерживается гуманистической точки зрения и в качестве аргумента приводит то, что в советское время просто невозможны были бы произведения Быкова, Шаргунова и прочих нынешних защитников советского строя. На чьей стороне вы?

– Если писатель хочет принести свою собственную жизнь в жертву литературе – это его личное решение. Пусть его! Но вряд ли стоит оправдывать ужасы ХХ века великой литературой. Это касается как СССР, так и Европы. Что мы получили такого литературно великого в результате Первой мировой войны? Ремарка? Селина? Ей-богу, обошлись бы. А Кафка и Томас Манн, Пруст и Хемингуэй не так уж связаны с военно-репрессивными ужасами. Во всяком случае не обусловлены ими. Что касается СССР, то ничего прямо уж этакого, так сказать, глобально конкурентоспособного, кроме Шолохова, советская литература не произвела. Все весьма локально и регионально, почти провинциально. Ради того чтобы прочитать «Котлован» и «Чевенгур» Платонова, загонять народ в котлованы и чевенгуры? Я никогда с этим не соглашусь. Терпеть не могу это странное «зато». «А зато мы дали миру Достоевского!» Во-первых, кто эти «вы», которые «дали»? Вы что, папа с мамой Достоевскому? Или его мастера в литературной студии? А во-вторых, странно возлагать на одну чашу весов миллионы человеческих жизней и судеб, а на другую – всего лишь книгу, пусть даже очень хорошую. Тем более что литература, как на собственном опыте понял и нам рассказал Варлам Шаламов, не способна улучшить мир и исправить человека. Какая странная риторика по поводу «зато»! Кстати, совсем по Достоевскому: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Миллионам людей прозябать в нищете и страданиях, гибнуть в войнах и лагерях, а мне чтобы всегда хорошую книжку читать…

– «Вдруг может наступить момент, когда горделивое «я занимаюсь литературой» будет слишком похоже на простонародное «а мы че? а мы ниче» и даже на ледяное «я выполнял приказ», – пишете вы. Такой прогноз пугает. Неужели к этому располагает нынешняя политическая обстановка?

– Нынешняя политическая обстановка сильнее всего располагает к уходу из политики. Но в любом случае надо быть честным: если нет возможностей для свободного политического высказывания, лучше молчать.

– Вы, к счастью, явно не намерены молчать. О чем будете писать дальше?

– О том же, о чем всегда, – о себе. Ибо пока еще «тема не раскрыта».