На чтение: ≈ 10 мин.Пока мы раздевались в передней и спутник мой передавал цветы одному из вышедших нам навстречу, а я отдавал торт другому и его несли на кухню, мой взгляд проник в единственную комнату, где хозяйка квартиры сидела к нам спиной и, согнувшись над круглым столом, что-то писала.
– Анастасия Ивановна, к вам пришли!..
Маленького роста, коротко стриженная, лицо изборождено морщинами… Она подала нам по очереди худую легкую руку, которую мой спутник поцеловал, согнувшись почти вдвое, а я осторожно пожал. «Похожа ли она на сестру?» – подумал я. Но последняя фотография Марины Цветаевой запечатлела ее в возрасте до пятидесяти лет. Анастасия же Ивановна перешагнула в ту пору девятый десяток. За сорок лет фамильные черты неумолимо изменились. Конечно, я не узнал бы ее, случись мне встретиться с ней в молочном магазине или в поезде, идущем, скажем, в Крым, в Коктебель…
Анастасия Ивановна была приветлива, подвижна, и общение с ней не представляло трудности. Мы попросили ее надписать книгу «Воспоминания».
– У вас какие экземпляры? – спросила она. – А, эти я люблю. – Она взяла в руку, словно бы взвешивая, светло-серый том. – В дополнительном тираже обложка вышла в другом цвете, книга кажется на треть тоньше, но по весу сущий кирпич: если дать им по голове – убить можно…
Анастасия Ивановна стала писать нам автографы, а мое внимание привлекла фотография худого и длинноволосого мужчины, висящая рядом с известными фото Марины Цветаевой, Мандельштама, Пастернака. Я спросил шепотом: «Ходасевич?» И тотчас пожалел, что поторопился с предположением. Я мог бы и не ошибиться, надо было еще подумать, припомнить. Я уже видел раньше фото Евгения Ланна, переводчика с английского, автора книг «Диккенс» и «Старая Англия».
Поэтому, когда книги были надписаны и Анастасия Ивановна протянула мне фотографию женщины с широко раскрытыми глазами, я воспринял происходящее как повторение уже бывшего со мной.
– Правда, красивая?
– Может быть…
– А вы знаете, кто это?
– Переводчица Кривцова, жена Ланна.
– Правильно, – Анастасия Ивановна, похоже, немного удивилась. – А откуда вам это известно?
– Я бывал в свое время у вдовы поэта Шенгели Нины Леонтьевны Манухиной, она рассказывала мне о Ланнах.
– Ах вот в чем дело! Ну еще бы, Шенгели и Ланны дружили. Тогда вы, конечно, знаете ужасную историю их смерти? – Я кивнул. – Но другие, быть может, не слышали?..
И так как все промолчали, Анастасия Ивановна продолжала:
– Они поклялись, что если один из них смертельно заболеет, то второй тоже покончит с собой. Об этом все знали. Своих детей у них не было. И вот врач обследовал жаловавшуюся на боли в животе Кривцову и нашел у нее рак. Тогда оба решили отравиться. Морфием в вену – вот так… Кривцова умерла сразу, а на Ланна морфий почему-то не подействовал. Пришедший утром врач нашел остывшую Кривцову и в беспамятстве Ланна. В больнице Ланн пришел в себя и просил не возвращать его к жизни. «Я все равно уйду, это мое единственное желание», – говорил он. Он сильно мучился, пока наконец умер. Но главное, что при вскрытии никакого рака у Кривцовой не нашли…
– Да, – сказал один из нас, – теперь таких романтических клятв никто не дает. А если и даст, то разве выполнит?..
Поговорили еще какое-то время о Ланнах. В трудные годы Евгений Ланн неукоснительно помогал Цветаевым.
– Анастасия Ивановна, кого вы имели в виду в ваших воспоминаниях под словом «друг»?
– Совершенно замечательного человека – Зубакина! Горький писал в одном из своих писем, что ему посчастливилось встретить в жизни трех гениальных людей: Льва Толстого, Ленина и Бориса Зубакина. Я своими глазами видела это письмо.
– А кто он?
– Он был уникум: поэт, живописец. Превосходно образованный человек.
Свой род вел от волжского ушкуйника, мать его была ирландка…
На фото Борис Зубакин походил, по-моему, на молодого Пирогова: выразительное лицо, шкиперская борода.
– Собирались издать переписку Горького и Зубакина. Потом кто-то сказал, что письма Алексея Максимовича короткие и, в общем, ординарные. Не то у Бориса.
– Ну, это понятно. У Горького была большая переписка. А Зубакин, конечно, понимал, кому пишет.
– А книги у него выходили? – спросил мой спутник.
– Только одна: «Медведь на бульваре», в конце двадцатых. У меня она есть, где-то в шкафу.
Я пошутил:
– Медведя на бульваре я не встречал, то ли дело «Ихтиозавр на проспекте! Ихтиозавр в цилиндре!» Помните, у Вадима Шершеневича?
Анастасия Ивановна улыбнулась.
– Талант Зубакина нагляднее всего раскрывался в импровизациях. Он сочинял стихи на заданные слова и покорял даже недружественно настроенные к нему аудитории. Его выступления покрывались громом аплодисментов!.. А в 1929 году его сослали в Архангельск. Этот яркий, талантливый человек не мог не вызвать неправедного гнева на свою голову. Я ездила к нему в ссылку. Он снимал в Архангельске комнату, много писал. Кое-какие историко-этнографические очерки из жизни Севера, принадлежащие перу Зубакина, публиковались в периодике тех лет… Погиб он позднее, уже в тридцатых. Как – никто не ведает. У меня остался портрет Петра его кисти. Вот он…
Сбоку от книжного шкафа висел потемневший от времени портрет, выполненный в традиционной манере. Незаметно разговор перешел в иную колею.
– Люди много врут, – сказала Анастасия Ивановна. – Иной раз такого понасочиняют… Ко мне вдруг явилась одна бойкая особа из Казани. «Анастасия Ивановна, – говорит, – я все узнала! Марина Ивановна совсем не повесилась в Елабуге, все было совсем не так!..» На сумасшедшую не похожа, но что она говорила… «Марина Ивановна с Маргаритой Алигер ехали в автомобиле и попали под бомбежку. Алигер отшвырнуло взрывной волной, а Марину Ивановну убило насмерть». Я еле выслушала этот бред и говорю: «А теперь идемте чай пить…»
– Ну, Анастасия Ивановна, вы ее пожалели.
– Что же делать.
О трудностях возраста Анастасия Ивановна говорила с юмором.
– У меня стал ухудшаться слух. Но кричать мне не надо. Говорите внятно и не быстро, я пойму. Вообще, не слышать лишних слов – благо!.. Летом я уезжаю в Эстонию. Живу на хуторе вблизи Пюхтицкого монастыря у художницы Бржеской. Там хорошо! Эстонцы, как птички, чирикают по-своему, я, конечно, ничего не понимаю. Однако если ко мне обратятся по-русски, все слышу.
Пора было уходить. Мы встали.
– Знаете, что означает Сретенье? – спросила Анастасия Ивановна. – Ведь сегодня Сретенье. Это встреча старца Симеона с младенцем Иисусом. После наступило отпущение: «Ныне отпущаеши раба Твоего…».
– Как бесподобно поет это Шаляпин, – сказал я. И тут я увидел, как глаза Анастасии Ивановны блеснули огнем, но она молвила только: «О!..»
Она повела нас к иконам, которые висели не в правом углу, как это предписывается, а слева от дверей, скрытые от глаз чем-то вроде ширмы. На одной из икон белобородый старец в длиннополом хитоне принимал из рук девы Марии младенца с нимбом над головой.
На прощание Анастасия Ивановна осведомилась: где мы живем и как будем добираться до дому. Потом перекрестила каждого «на дорогу», и мы вышли, держа шапки в руках, в подъезд.
Мы шли по белому снегу мимо высотных белых домов к кинотеатру «Перекоп», и я припоминал стихи Марины Цветаевой:
В мире ревущем:
– Слава Грядущим!
Что во мне шепчет:
– Слава прошедшим
……………………………………..
До последнего часа
Обращенным к звезде –
Уходящая раса,
Спасибо тебе!
Выбор читателей
Комментарии