Что мы знаем о Великой Отечественной?

Человека, который лично и непосредственно наблюдал какое-либо событие, а то и участвовал в нём, по праву можно считать свидетелем первого уровня. А того, кому он потом поведал об увиденном и пережитом – свидетелем второго уровня. И далее по нисходящей. На мой взгляд, в плане эмоциональности и достоверности рассказы ветеранов Великой Отечественной, равно как воспоминания тех, кто пережил немецкий плен или оккупацию, гораздо более ценны, чем пафосные романы или псевдодокументальные повести людей, узнавших обо всём этом из газет, книг и фильмов. По крайней мере, лично у меня самые яркие и сильные впечатления о войне остались от рассказов моих близких родственников, которые я слышал с раннего детства. Ведь они всё видели собственными глазами, прочувствовали на себе, в их жизни война оставила глубокий шрам. При этом, странное дело, слова бабушек и дедушек, дядей и тётей – свидетелей первого уровня, я всегда воспринимал как реальность, параллельную с той, что была знакома мне из официального курса истории…

Баба Зина:

– На краю деревни, за Морозкиными, было пулемётное гнездо. Наши наступали аккурат по Фросиной дорожке, через поле. Только подбегут, как их тут же покосят всех. А командир всё кричит: “Вперёд! За Родину!” И снова поднимаются, и опять тра-та-та! Так им и не удалось взять деревню с этого конца. Уже потом, когда поняли, что бесполезно, отступили, и решили идти в обход, по Зверевскому оврагу. Только тогда и смогли выбить немцев. Но потом те опять нажали. И так Вышегород переходил из рук в руки несколько раз. Дядя Олег: – Наш дед Иван вырыл на огороде щель, чтобы прятаться с женой и детьми от пуль и осколков. Как обстрел начинается – они всей семьёй туда. Почему в подпол не лезли? Потому что загорится дом – тут всем и крышка, понимать надо. Так вот, когда наших в очередной раз выбили, вижу, какой-то командир бежит к этой яме и кричит бабке Матрёне: “Мать, спрячь меня!” А дед Иван не пускает, говорит, не могу, иначе всю семью расстреляют, да и места тут нет! И ведь расстреляли бы, абсолютно точно, за укрывательство. Командиру тому всё-таки удалось убежать. А потом, когда деревню опять освободили, он пришёл расстреливать деда как труса и предателя… Тётя Клава: – Вышегород в очень удобном месте расположен, мимо него не пройдёшь. Поэтому у нас тут в древние времена городище-крепость построили, и много разных сражений было – с литовцами, поляками, французами, немцами. Вот и в этот раз бились за него страшно, ужас, сколько людей побили. Вон тот овражек, у Логиновых, помнишь? Он ведь до краёв был трупами наполнен. Не разберёшь, наши, не наши, военные, гражданские, бойцы, эвакуированные… Мы в школе прятались, она в старом барском доме была, а там подвалы большие, каменные. Наверх высунешься – только грохот и свист, страшно! А внизу, у реки, в доме Любимовых, наши раненые лежали. Немцы его подожгли, а тех, кто пытался выползти, постреляли… Дядя Ян: – Да, с солдатиками не церемонились. В избе у нас несколько человек лежало, у одного лёгкие простреленные, как вздохнёт, так из обоих боков кровь фонтаном. Всё повторял: “Меня зовут Павел Самгин, я из Ростова! Запомни – Павел Самгин!” А тут вдруг крики, стрельба на улице, и немцы ломятся. Боец, который в руку был ранен, закричал, так пронзительно, и начал в них поленьями бросаться. Тут его и грохнули, прямо в избе. А Самгина выволокли на двор, и офицер из автомата прямо в голову, в упор. Через весь лоб – дырки… Дядя Олег: – Деда Ивана расстреляли бы, однозначно. Но тут вдруг выяснилось, что это именно он показал нашим дорогу через овраги в тыл фашистам. Как лесник, дед знал тут каждое дерево, а потому смог под носом у врага провести целый отряд красноармейцев. И за это его, было, хотели наградить. Но поскольку тут такое дело, то решили ни казнить, ни миловать. Баба Зина: – В нашем доме немцы остановились на постой. Пока у них всё хорошо складывалось, в плане войны, они к гражданским неплохо относились. Павлику тогда было чуть больше года, так его офицер на руки брал, говорил что-то, дескать, у самого дома киндеры есть. Он нам даже что-то из еды давал, ведь кругом голод, а у нас детей шесть человек. А Павлик возьми да и обделай его с ног до головы. Думала – всё, убьют! Нет, обошлось, добрый попался, посмеялся только. Дала ему чистую рубашку, которая от мужа осталась… [Примечание: бабушка овдовела перед самой войной – В.М..] Дядя Игорь: – Может, потому они дом и не сожгли, что сами тут жили. А вот соседям не повезло. Полуяновых, вон, спалили, вместе с ранеными. И за пособничество они сурово карали. Может, поэтому кое-кто из деревенских в полицаи подался, как наш учитель Слепцов. Его потом наши расстреляли, а дочку, Наталью, сослали. Наталья вместе с Асей Посконниковой дружила, хотя, на самом деле, они обе ходили вместе с фрицами под ручку, но Аля, говорят, укрывала нашего лётчика подстреленного, он вроде бы потом даже сюда приезжал. А может, это она сама выдумала… Дядя Олег: – Укрывала?! Я как сейчас помню: поднимаюсь от Ново-Борисовки, уже мороз был, а Ася стоит на горе с немецким офицером и на меня пальцем показывает. А тот вынимает пистолет и дыш, дыш! – только фонтанчики в сугробах. И слышу, как оба хохочут. Хорошо, что я спрыгнул в лощину, зарылся в снег и уполз. И после этого она – герой?! Но ведь никому ничего не докажешь… Баба Зина: – От отца у нас остался хороший баян. Немцы хотели его взять, чтобы поиграть на какой-то своей вечеринке. А Ян упёрся – и ни в какую, говорит, не отдам, это отцова память! И что ты думаешь? Они его так вместе с бояном и возили в Верею. То ли он сам им там играл, то ли рядом стоял, пока они играли, неизвестно, он никогда об этом не рассказывал. Но через два дня привезли и его и инструмент в целости и сохранности. А вот финны – финны злые. Помню, к нам один зашёл в школу, как начал всё швырять и опрокидывать – такой погром устроил! Это, наверное, он за Финскую мстил… Дядя Ян: – А вообще-то нам всем повезло, что целы остались, никого не убило, и даже дом не сгорел. Хотя сколько раз на волосок от смерти были. Мать, вон, вела корову под обстрелом по дороге, а потом оказалось, что там всё было заминировано. Я сам, помню, сижу в щели рядом с домом и смотрю, как в небе кружит самолёт, вдруг от него отделяется чёрная точка и летит прямёхонько в меня… Дядя Игорь: – Бомба угодила прямо в тополь, который стоял у дома, отломила здоровенный сук и упала у самой завалинки. Может, неисправная была, а может, благодаря этому суку и не взорвалась. Здоровенная, как поросёнок, килограмм сто. Она потом ещё долго там лежала. А мы на ней сидели и гвозди молотком выпрямляли. Нагреется на солнце – тёплая такая. Потом приехали сапёры и свезли в овраг, но взрывать не стали. До сих пор где-то там зарыта… Дядя Ян: – После того как линия фронта откатилась на запад, у нас в округе осталось огромное количество этого добра. На горе, у Кузьминых, стоял сарай, набитый снарядами и минами. Ребята, которые помоложе, лазали туда, воровали боеприпасы, а потом курочили их, доставая тол и порох. Зачем? А кто их знает! Одним для баловства, другим – чтобы рыбу глушить. Многие тогда пострадали от своей же глупости… Дядя Игорь: – Мы с моим двоюродным братом туда тоже ходили. Мины лежали в ящиках, но кое-какие валялись рядом с сараем. Васька сел на одну и давай там что-то копаться. Я уже собрался возвращаться, отошёл метров на двадцать, кричу ему, мол, хорош! А он мне: “Сейчас! Один проводок остался!” И тут как грохнуло! Как в замедленном кадре вижу – яркая вспышка и Васька летит, раскинув руки. Потом удар в живот… Баба Зина: – Я как услышала – сразу побежала туда. Смотрю – дедка Степан волочит за шиворот то, что осталось от внука, приговаривая: “Так и знал!.. Так и знал!..” А поодаль Игорёк валяется в снегу, весь в крови. Осколок ему пробил брюшину, хорошо, кишки не задел. Я его тут же домой, завернула в одеяло и потащила на руках в госпиталь, в Верее. А это 18 километров… Дядя Ян: – В тот момент я на другой стороне оврага был, фотографировал трупы немцев. Их там полно валялось, замёрзших, в разных позах. Мы с ребятами на них, как на санках, с горы катались. Так вот, рвануло сильно, я даже упал. Хорошо ещё, не сдетонировал весь склад, а то бы от деревни ничего не осталось. Только придя домой, узнал, что случилось. Слава богу, Игоря только ранило… Дядя Олег: – Да, обошлось. А других – кого на куски, кого изранило. Рогозин, вон, который почту носит, думаешь, почему такой страшный? Не тот запал вкрутил в гранату, вот и взорвалась в руках. Что же до трупов замороженных, то они только поначалу журтие, потом привыкаешь, ничего. Дедка Степан целую телегу шинелей, сапог и кителей с них понаснимал, потом на продукты обменивал… Мама: – А я, практически, ничего не сохранила в памяти. Что мне было-то тогда – всего четыре года. Разве только ощущение постоянного голода. Единственное яркое воспоминание – деревянное раскрашенное яйцо, с которым я игралась дома. И когда мамка нас увела в Дуброво, подальше от обстрела, мы сидели у кого-то на кровати. Так яйцо у меня из рук выскользнуло и закатилось под кровать! Помню, как очень хотела его оттуда вытащить, но боялась, потому что вокруг много незнакомого народу было. И больше я его не видела. А дом тот сгорел… …Всё это я знаю со слов моих родных. Давно уже нет в живых бабушки, умерли дядя Олег и дядя Ян. Всё меньше остаётся в живых людей, которые могли бы рассказать о том, через что им довелось пройти. Однако до сих пор на огороде я нахожу стреляные гильзы от немецкого карабина и винтовки Мосина, то и дело лопата натыкается на покрытые ржой, но всё ещё поразительно острые и тяжёлые осколки. До сих пор у соседа Володьки в загашнике валяется старый офицерский кинжал с витой рукояткой и серебряной свастикой, которым его дед колол свиней. Где-то на дне Протвы, затянутые слоем ила и песка, скрываются десятки тонн мин и снарядов из того самого злосчастного сарая – тогда их просто скинули в омут, вместе с собранным окрест оружием. И где-то, совсем рядом, в Пычинском овраге, лежат кости сотен, а может, тысяч русских и немецких солдат, погибших под Вышегородом осенью – зимою 1941-го. Что мы знаем о них? Практически, ничего…

Фото автора