ЧП на пароходе

Они терпеть не могли друг друга: князь Петр Андреевич Вяземский и писатель Иван Сергеевич Тургенев. Выученик Карамзина, обладатель острого независимого ума и разнообразных талантов, князь являл собой яркий пример русского аристократа-патриота. Переболев в молодости вольтерьянством, он не мог принять западных революционно-либеральных веяний, подтачивающих фундамент Российской империи. Будучи старше Тургенева на четверть века, много знающий и переживший, он видел в младшем современнике проводника гибельных идей, создающего образы могильщиков Святой Руси – нигилистов. Казалось бы, Тургенев, принадлежа к дворянству, должен разделять общие взгляды Вяземского, но он созрел как личность совсем в иную эпоху, в 40-х годах XIX века. Убежденный противник крепостничества и консерватизма, Тургенев жаждал преобразования России. Прошедшая через революционные испытания Европа могла предложить свои образцы конституционных достижений и прогрессивных устройств.

Михаил ШАПОВАЛОВ,сотрудник Государственного музея-усадьбы «Остафьево – Русский Парнас»

Они были лично знакомы с 1850-х годов. Вяземский занимал тогда пост товарища министра народного просвещения, а в 1856 году возглавил Главное управление цензуры. Должно отметить, при Вяземском получил разрешение на выход в свет ряд журналов. Шире стали издаваться произведения Жуковского, Пушкина, Грибоедова, Гоголя. Главный цензор не притеснял молодых авторов, незамедлительно поступали в лавки свежие тиражи книг: «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» Аксакова, «Севастопольские рассказы» Толстого, «Старые годы» Мельникова-Печерского, «Тысяча душ» Писемского, пьесы Сухово-Кобылина, сборники стихотворений Фета, Никитина, Плещеева. И вот что интересно: при всем консерватизме Вяземский не запретил «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина и диссертацию Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» – вещи по сути взрывные. Не запретил и роман Тургенева «Рудин». Герой его, как мы помним, погибает на баррикадах в Париже, и это обстоятельство, вне сомнений, вызвало недовольство. В связи с романом (и не только) Тургенев и нанес деловые визиты Вяземскому.

Кто из них первый объявил словесную войну, сказать с уверенностью трудно. Но похоже, Тургенев. Прочитав в «Русском вестнике» за август 1861 года «Заметки» Вяземского, он в письме Достоевскому восклицает: «Экая мерзость!» Гнев Тургенева вызвала сатирическая направленность «Заметок», разоблачающих либеральную и радикальную журналистику. С той поры на страницах тургеневских романов мелькает упоминание о некоем князе Ковришкине, плохом стихотворце и ренегате. Фамилия говорящая, так Вяземского в печати называли враждебные ему журналисты (прозвище по смыслу связано с известными вяземскими пряниками). Испытанный полемист, Вяземский отбивался эпиграммами. По случаю выхода романа «Дым» он напишет:

И дым отечества нам сладок и

приятен! –

Нам век минувший говорит.

Век нынешний и в солнце ищет

пятен,

И смрадным «Дымом» он отечество

коптит.

В своем лучшем романе «Отцы и дети» Тургенев вывел тип «нового человека», разночинца Базарова. Критика обвиняла Тургенева в том, что он дал читателям не образ, а карикатуру. Уязвленный непониманием, писатель уехал из России.

Во Франции он сблизился с семейством певицы Виардо, стал своего рода полномочным послом Русской Литературы на Западе. Его охотно переводили на французский и немецкий языки. Но шли годы, и Тургенев почувствовал неизбежное: в письме Юлии Вревской (1875 г.) писатель сообщает о приближающейся старости, физической и умственной, и тут же запальчиво прибавляет: «А легкомысленности престарелого лакея кн. Вяземского мне природа, к сожалению, не дала!»

Похоже, до Тургенева дошли острые «шпильки» Вяземского в его адрес, а также «итоговая» эпиграмма:

Талант он свой зарыл в «Дворянское

гнездо»,

С тех пор бездарности на нем

оттенок жалкий,

И падший сей талант томится

приживалкой

У спадшей с голоса певицы Виардо.

Такая эпиграмма бьет больно. На первые две строчки еще можно было бы не обижаться. Обвинения в бездарности в литературной среде – обычное дело. Но две последние строчки!.. И Тургенев «не остался в долгу». Положительный герой Нежданов в романе «Новь», отвечая на слова реакционера Каломейцева, сославшегося на авторитет Ковришкина, пожимает плечами: «Хороша рекомендация: князь Ковришкин – этот лакей-энтузиаст…»

Узнав о кончине Вяземского, Тургенев не сумел смолчать. В письме Павлу Анненкову (1878 г.) он желчно комментирует: «Тут особенно, кажется, жалеть нечего. Прихвостень Пушкинской эпохи, прихвостень и при дворе, таким он и останется в памяти потомства, если оно только будет помнить о нем». Этот пассаж не делает чести писателю, он забыл правило «de mortius aut bene, aut nihil» (о мертвых следует говорить хорошее или ничего не говорить).

Заушательство Тургенева получило развитие в советском литературоведении. О Вяземском писали, что он «предал заветы молодости», «перешел в стан реакции», «ступил на путь примирения с самодержавием». Подобная вульгарная оценка не имеет под собой никакой почвы, достаточно обратиться к биографии и сочинениям Вяземского.

Скажут, быть может, вражда двух классиков отечественной литературы, по большому счету – слова, слова, слова. Однако есть исторический факт, в свете которого позиции обоих становятся понятны.

* * *

В мае 1838 года из Петербурга в Любек вышел в очередной рейс пароход «Николай I». На его борту находился 231 пассажир, в их числе 20 детей и 38 человек команды. Вяземский ехал в Европу, чтобы показать себя врачам. Оплакав гибель Пушкина тяжелыми слезами, он чувствовал на берегах Невы горькое одиночество и потерянность. Сговорился с Жуковским встретиться в Берлине, тот уезжал ранее в свите цесаревича. Балтийское море штормило, и качка давала о себе знать. Болела голова, и беспокоил глаз. В ночь с 18-го на 19-е на пароходе вспыхнул пожар, началась паника. И тут недуги отступили перед общей опасностью. Вяземский повел себя хладнокровно: прежде чем позаботиться о себе, помогал женщинам сесть в шлюпку. В дыму на палубе среди мелькающих панических фигур князь невольно отметил одного юношу. Он громко взывал:

– Боже мой! Боже милосердный! Умереть таким молодым! Умереть, не успев создать ничего…

Тщетно, потеряв над собой контроль, этот пассажир пытался задержать пробегавшего мимо матроса:

– Спасите меня, я единственный сын у матери!..

Юноша спасся, как спаслось большинство благодаря мужеству капитана, но стыд за недостойное поведение на борту «Николая I» не мог позабыть до конца своих дней. Звали его… Иван Сергеевич Тургенев, ему суждено было обрести всемирную славу. К концу жизни он поссорился со всеми друзьями: Николаем Некрасовым, Афанасием Фетом, Львом Толстым и другими. При такой нетерпимости характера свидетель его позора в ту ночь, озаряемую пламенем тонущего судна, автоматически стал врагом. История с «Николаем I» освещалась в прессе, а устные рассказы очевидцев добавляли к ней всякого рода подробности в лицах.

Очерк «Пожар на море» Тургенев продиктовал Полине Виардо в июне 1883 года. За три недели до кончины Тургенев ознакомился с его переводом на русский и одобрил его. Цель очерка – преподнести читателям свою версию случившегося. Это оправдательный взгляд через десятилетия.

Когда читаешь «Пожар на море», невольно отмечаешь тональность: былую трагедию (восемь смертей) писатель вспоминает с комизмом. Вот как, по Тургеневу, разворачивались события. Весть о пожаре застала его за карточным столом, когда ему, как новичку, отчаянно везло. В это веришь. «Два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха…» Это видишь. Далее Тургенев низводит людей, испытывающих страх, до пациентов клиники: помещик ползает по палубе и бьет поклоны, генерал требует послать курьера к государю, барин зонтиком тычет в чей-то портрет со словами: «К чему все это теперь?» В действиях последнего персонажа читается некая «философия»: мол, искусство в жизни бесполезно. «Но были, однако, мужчины, которые выказали бесстрашие, – пишет Тургенев. И приводит пример довольно странный: – Я особенно помню одного, г. Д-ва, нашего бывшего русского посланника в Копенгагене: он скинул сапоги, галстук и сюртук, который завязал рукавами на груди, и, сидя на толстом натянутом канате, болтал ногами, спокойно куря свою сигару и оглядывая каждого из нас по очереди с видом насмешливого сожаления». Почему г. Д-ов не принял участия в спасательных операциях? Это не бесстрашие, а поза. Кажется, участника событий здесь подменил беллетрист, подаривший «бывшему посланнику» совсем неподходящую по ситуации сигару.

Поведение главного героя очерка (девятнадцатилетнего Тургенева) исполнено какой-то неприятной игривости. Он разыгрывает «театр для себя» перед старушкой кухаркой: притворяется, что хочет покончить с собой, нырнув в штормящее море. И проделывает это не раз. Старушка, будучи христианкой, умоляет его не совершать греха. Читая, хочется сказать: «Прекратите, Иван Сергеевич! Не смешно». Далее следует эксцентричная сценка. «Один господин, вероятно, одуревший с перепугу, – пишет Тургенев, – едва не убил одну из этих несчастных (женщин. – М.Ш.), бросив тяжелую шкатулку, которая разбилась, падая в нашу лодку, и оказалась довольно дорогим несессером. Не спрашивая себя, имею ли я право распоряжаться ею, я тотчас подарил ее двум матросам…» То есть «подарил» чужое. Остается только руками развести: ну и ну!

Уже на берегу Тургенев смотрит на останки парохода. «Теперь это не более, как широко пылающее пятно, недвижимое на море, изборожденное черными контурами труб и мачт и вокруг которого тяжелым и равнодушным полетом сновали чайки – потом большой сноп золы, испещренный мелкими искрами и рассыпавшийся широкими кривыми линиями уже по менее беспокойным волнам. И только – подумал я: и вся наша жизнь разве только щепотка золы, которая разносится по ветру?» Абзац выпадает из общего текста. Это зрелый Тургенев приписывает себе, молодому, зрелый философский вопрос.

Очерк «Пожар на море» не изменил мнения современников о проступке молодого Тургенева. Апокриф из жизни писателя дошел и до наших дней. Со своей стороны Вяземский упомянул о пережитом ЧП на пароходе в стихах:

Я на море горел,

И сквозь ночную тьму

(Не мне бы тут стоять,

А Данте самому),

Не сонный, наяву,

Я зрел две смерти рядом,

И каждую с своим

Широкозевным адом:

Один весь огненный

И пышущий, другой –

Холодный, сумрачный,

Бездонный и сырой;

И оставалось мне

На выбор произвольный

Быть гусем жареным

Иль рыбой малосольной.

(«Русские проселки», 1841 г.).

В стихах и пафос (пережитое достойно трагедийного пера Данте), и улыбка при воспоминании о том, какой пассажиру выбор предлагали обстоятельства.

Вяземскому не надо было оправдываться за рейс «Николая I».