Четверть века прошло, а стыдно. Взрослые часто не заслуживают того уважения, которого требуют

…Дверь троллейбуса захлопнулась перед самым носом мальчишки. Водителя упрекнули:- Подождал бы пацана. Он с квартал за тобой бежал… – Обойдется, – буркнул водила. – Подождет… Сопляк еще… И дал газ.

Я вспомнил, как много лет назад таким же пацаном спешил в больницу к другу, и перед моим носом водитель автобуса захлопнул дверь. Ничего не изменилось за полвека? «Старый» так и не научился уважать «малого»?Когда мой сын был подростком, он привел домой рыжую колли. Ухоженную. С богатым ошейником. Благородный пес потерялся в большом городском парке. Сын набрел на него… Он так мечтал о собаке! Но под моим нажимом сам под копирку отпечатал на машинке с десяток объявлений: «Кто потерял рыжую колли… просим обратиться по телефону…» Со слезами на глазах (это не дань литературному штампу) развешивал объявления на соседних домах, столбах, остановках, заборах. Неделю наш телефон молчал. Сын не отходил от собаки. Дал ей кличку Джоник (что-то среднее между Джонсон и Бобик; первое, вероятно, казалось сыну по-заморски солидным, а второе – в доску свойским), и собака уже на нее отзывалась. Ела из рук Глеба. Они много и дружно гуляли, возвращались счастливыми… Через неделю нам позвонили. Мужской голос с точностью до последней царапины описал ошейник «Джоника» (не говоря уже об инициалах на нем), перечислил, где и какие серо-черные подпалины есть на рыжей шерсти собаки… Хамоватый голос назначил место и время встречи. Сын, захлебываясь слезами (все-таки он был еще мал для такого испытания), повел возвращать собаку… Он вернулся вскоре. С красными от обиды глазами. Хозяин колли (рослый, солидного вида мужик в дубленке) даже не подошел к Глебу. Завидев свою собаку издалека, мужик громко позвал ее: «Крисс, ко мне!» – и та, утопая в сугробах, напролом помчалась к хозяину. Мужичонка в дубленке оказался жлобом, но сын намотал на ус: взрослые часто не заслуживают того уважения, которого требуют. Через год я купил сыну собаку. Рыжую колли. Крисс (в ее собачьем паспорте было записано Кристмасс) прожил счастливый, отведенный собакам век… Дети часто тоньше в поведении и поступках, чем мы, взрослые. Мой давний красноярский приятель-журналист рассказал историю из собственной журналистской практики. Перескажу ее, как запомнил. Тогда, с четверть века назад, о Миньке писать не разрешили. Судите сами. Мальчишка 14 лет попал в бригаду взрослых, в срочном порядке собранных для тушения лесного пожара. Как попал? Ведь всеми правилами и инструкциями это запрещено – брать в самое пекло мальчишку, почти ребенка. А Минька попал. В самый центр очага. (Оказалось, он был сыном лесника.) Но начальство запретило рассказывать подробности о Миньке в газете, хотя и наградило его именными часами. Пожар в тайге равнозначен стихийному бедствию. Неделю двадцатка отважных рубила лес, заслоняя путь огню. И он отступил. Минька сражался вместе со всеми, презрев снисхождение. Но самое трудное (оказалось) было впереди. Еще три дня люди ждали в тайге вертолеты, а те не спешили. Кончились концентраты. Накопилась усталость. Тошнило от смрада и пыли. Комары и слепни, напуганные стихией, вернулись вновь, чтобы с новой силой взяться за дело… Такую ситуацию называют экстремальной. Многие помрачнели и заскучали. И только Минька был весел и бодр. Он вырос в деревне, тайгу и ее капризы знал лучше, чем собственную ладонь. Уходил в глубину леса и приносил грибы, ягоды, орехи… Он мог бы сам съедать эти дары леса, один, но он делился со всеми. В подкладке старой пилотки, с которой летом не расставался, нашел два забытых крючка. Срезал удилища. Распотрошил канат и достал из него шелковую нить. Остатками перловки «прикормил место» в тихом таежном пруду… Бригада ела уху, приготовленную Минькой. И каждый в душе молился на этого парня. Он был младше всех и слабее. И он был сильнее всех. Вертолеты опоздали на три дня, и не время было разбираться, почему так случилось. Не время и не место. Обида и злость были забыты, как только показалась в небе тяжелая урчащая «стрекоза». Один вертолет загрузился и улетел. Загрузился второй… Бешено месят воздух и гарь винты, дрожит корпус машины, но… Не хочет, не может подняться старушка. Не по силам ей, изношенной, истерзанной долгими годами работы, этот груз. Давно не ремонтировали ее уставшее, надорванное сердце. – Троим надо остаться… – говорит командир. – Машина не потянет… Заберу следующим рейсом. Он сказал и опустил глаза, не уверенный в том, что сказал правду. И вот здесь, с этой секунды началось главное испытание для десяти настоящих мужчин. Пожар в тайге и десять дней изоляции – немало для того, чтобы понять, кто есть кто.- Троим надо остаться, – повторил вертолетчик. – Кто? Мужчины молчали. У каждого дома были дела и дети. Кто-то вслух мечтал о баньке и отгулах. Кто-то уже «раскидал» в уме немалую премию, положенную за таежный десант. Кто-то… Да что там! Нет такого суда на земле, который мог бы осудить за трусость или слабость хоть одного из тех, кто сидел в урчащем чреве «стрекозы», готовой унести тебя от этого адского места. Мужики сделали дело – честно и до конца. И даже больше, чем требовалось. Они имели право на понимание, снисхождение, уют, покой… Первым вышел Минька. Не вышел – прыгнул на черный мягкий пепел. За ним прыгнул один из пожарных. Потом еще один. Этого оказалось достаточно для того, чтобы вертолет поднялся в небо. «А я, – сказал мой многоопытный коллега, – я остался сидеть в машине… Четверть века прошло, а стыдно».