Человек среди людей

Литература станет для нашего ученика чем-то важным и значимым только в том случае, если в книге, написанной давно, он увидит что-то ему сегодня близкое, важное и дорогое, если она станет для него не только и не столько учебным заданием, а частичкой его собственной жизни. Это основное положение методики преподавания литературы в школе, о чем так точно сказал Тютчев: «Как слово наше отзовется».

Не могу не привести выписку из книги Игоря Виноградова «Духовные искания русской литературы»: «Считается, что дело историка и теоретика – не плакать, не смеяться, понимать – описывать,  объяснять и выявлять закономерности. Но – сказать ли по секрету, читатель? – я сильно подозреваю, что в нашей схеме больше цеховой открытости, чем истины, и она удобна лишь тем, кто хотел бы забыть, что искусство вообще и литература в частности – предмет очень специ­фический: плохо поддается научным методам познания и обработки. Ибо главная трудность этого «предмета» состоит в том, что душа его всегда живая, и эта живая его душа раскрывается перед нами только в живом общении с нею, а никак не через обмеры, описания и всякую регистрацию ее оболочек. Нет этого живого отношения – а лишь «предмет литературоведения», не живой, дышащий истинный портрет ее, а анатомический атлас или посмертная маска».
Виноградов пишет о литературоведении. Но еще важнее – все сказанное им относится к преподаванию литературы в школе, его невзгодам и его главному пути.
«Как живой с живыми говоря». Сколько раз цитировали мы эти слова Маяковского! И все равно лучше и точнее не скажешь. В словах этих делается акцент на первом живом: живой поэт, живой писатель приходит к будущим живым читателям. Но не менее важное и второе: живой, он разговаривает в школе, на уроках литературы, с живыми людьми, а не безликими учениками.
Рассказывая о том, как она вела уроки литературы в школе Беслана после Беслана, Эльвира Горюхина хорошо сформулировала идею своего подхода к изучению литературы, особенно русской классики: «момент сопряжения вечного с неповторимой жизнью отдельного человека».
Между тем сегодня, этого нельзя не видеть, вопросы технологии, естественно, важные и сами по себе, отодвинули на второй и даже третий план проблемы содержания образования. Современные технологии становятся самоценными и самоцельными сами по себе, а не как инструмент постижения науки, искусства, жизни.
Полностью согласен в этом отношении с Александром Асмоловым: «Нам нужны гипертексты, нужна совершенно другая смысловая педагогика. Какие они будут, если опять мы, как рабы, будем призывать к старому контексту? Этим решением мы всех обрекаем на неуспех. Потому что все будут заинтересованы в том, чтобы стандарт делался под учебник, а не учебник под стандарт. И тогда лучше тиражировать старые товары, чем тратить ресурсы на поиск и создание новых. Заложен механизм блокировки генерации нового контента. По сути дела, принята особая стратегия реализации этого механизма – стратегия неуспеха».
Остановимся на одном показательном примере. На сайте «Мел» замглавы Рособрнадзора Анзор Музаев рассказывает о работе своего ведомства, о вопросах крайне важных, нужных и во многом ведомством решенных. Но вот ему предлагают вопрос, который чаще всего задают: «Отменят ли когда-нибудь ЕГЭ?» И вот ответ: «Когда кто-нибудь предложит красивую, идеальную модель экзамена, я уверен, что руководство страны скажет: «Да, теперь экзамен будет проходить в такой форме». За те годы, что я слышу предложение срочно отменить ЕГЭ, мне никто не предложил ничего взамен». Как видим, исходные понятия – модель и форма. А ведь ЕГЭ по литературе критикуют прежде всего за его содержание, которое в литературе убивает литературу. Ведь характерно, что даже многие, хорошо сдавшие этот экзамен, не читали, как выяснилось, произведения, входящие в школьную программу.
Головокружение от новых технологий привело, по сути, к катастрофе экзамена по литературе. Не берусь судить о том, в чем не являюсь специалистом.
Об одной из самых содержательных проблем курса русской литературы мы будем говорить. При этом я буду широко использовать и работы учеников, написанные очень давно: меня интересует движение времени.
В самом начале романа Достоевского «Преступление и наказание» о Раскольникове, пришедшем к старухе-процентщице, сказано, что ему «идти больше некуда». Потом Раскольников услышит страшный вопрос Мармеладова: «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». И Катерина Ивановна пошла за Мармеладова. «Плача и рыдая, и руки ломая – пошла! Ибо некуда было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» Это некуда и есть художественное пространство романа. Действие его происходит в большом городе, а идти некуда. «…дойдешь до такой черты, – скажет Раскольников, – что не перешагнешь ее – несчастна будешь, а перешагнешь – может, еще несчастнее будешь». Все эти цитаты мы записываем в тетрадь по литературе. Вырваться из этого некуда, из этой безнадежности, избавиться от всех этих углов стремится Раскольников. И само по себе это стремление понятно и не может быть не оправдано.
Человек должен быть свободным. В этом у Достоевского не было сомнений. Но его пугала опасность своеволия и вседозволенности. С одной стороны, человек, которому некуда пойти. С другой – «настоящий властелин», которому все разрешается. Некуда или все – такова трагическая альтернатива романа. Страшно, когда человеку некуда пойти, и страшно, когда он может пойти куда только захочет. Ужасно, когда человеку ничего не позволено, но ужасно, когда позволено все… Об этом хорошо написано в книге Д.Мережковского «Толстой и Достоевский: вечные спутники»: «На опыте желает он узнать, «испробовать» последнюю сущность того, что люди называют «злом» и «добром», желает узнать последние пределы человеческой свободы. И он узнал их. Но выводы опыта превзошли его ожидания: он думал, что человек свободен; но все-таки не думал, что человек до такой степени свободен (курсив мой. – Л.А.). Этой-то беспредельности свободы и не вынес он: она раздавила его больше, чем вся тяжесть карающего закона».
Читаю написанное писателем о снах, которые мучили Раскольникова на каторге, когда он лежал в жару и бреду: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве. <…> Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. <…> Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. <…> Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало».
Спрашиваю, в чем смысл этих снов. Что видит Раскольников? Почему сны эти так мучительны для Раскольникова в его воспоминаниях? Раскольников видит мир, в котором каждый, как и он, каждый – Раскольников. Работая над спектаклем по роману Достоевского (спектакль называется «Петербургские сновидения»), Ю.А.Завадский говорил актерам: «Раскольников видит жуткую картину расслоения человеческого общества: каждый носитель истины, каждый – Раскольников. И герой в ужасе от этой последней границы, куда привела его приверженность ложной идее, ему становится страшно».
Потом на уроке, посвященном исканиям Пьера Безухова, читаю внутренний монолог Пьера на почтовой станции в Торжке, где он оказывается по дороге в Петербург после дуэли с Долоховым и разрыва с женой.
«Дурно ли это было, или хорошо? – спрашивал себя Пьер. – Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» – спрашивал он себя». Подобные мысли уже мучили Пьера перед тем, как он уехал из Москвы: «Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы со своей точки зрения, так же как и правы те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто».
Спрашиваю учеников: «Как связаны размышления Пьера, дуэль с Долоховым, смотритель, офицер, который прибил его, и Людовик XVI? И при чем тут Робеспьер? И какое все это имеет отношение к мыслям о жизни и смерти?»
Не все, разумеется, могут ответить на эти вопросы с ходу, нелегкие вопросы. Но постепенно мы приходим к пониманию того, что все это связано как раз с отсутствием разумной связи. Мир предстает перед Пьером как торжество хаоса и бессмыслицы. В нем нет цельности и единства, общих критериев добра и зла. «Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь», – цитирует роман одна из учениц. «В нем самом и вокруг него все представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным», – ссылается на роман другой ученик.
Действительно, по словам С.Бочарова, «картина жизни в сознании Пьера в этот момент рассыпается на изолированные факты: каждый прав для себя, смотритель, что обманывал офицера, а офицер, что прибил смотрителя, – но нет ответа на общий вопрос: кто прав, кто виноват? В том, как связаны между собой явления жизни, нет целесообразности, нет смысла, а есть абсурд. В рассуждении Пьера все звенья связаны по логике абсурда, нагнетением противительного союза «а», который только разъединяет и словно отталкивает одно звено от другого: «а офицер прибил за то… а я стрелял в Долохова… а Людовика XVI казнили за то… а через год убили тех…»
Вспомним последние сны Раскольникова (при этом еще раз говорю, что оба романа создавались почти в одно и то же время). Ведь там звучит та же самая истина: «…всякий думал, что в нем в одном и заключается истина… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром». «Что дурно? Что хорошо?» – спрашивает себя Пьер.
Пьеру предстоит еще раз пережить это катастрофическое восприятие мира, который распался, рухнул, лишенный смысла и единства. Произойдет это после расстрела «поджигателей». «С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была эта пружина, на которой все держалось и представлялось живым (сравним: «Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь». – Л.А.), и все завалилось в кучу бессмысленного сора».