Человек среди людей

Большинство десятиклассников в своих сочинениях говорили о драматизме решения Левинсона как страшного, но единственно возможного. «Это была вынужденная необходимость», «Левинсон из двух зол выбирает меньшее». «Он облегчил участь отряда и участь Фролова». «Левинсон и Сташинский приняли на себя муки этого решения во имя максимальной пользы для отряда». «Левинсон и Сташинский взяли на себя эту страшную задачу, не обманывая себя и глядя правде в глаза. Но сделано это в гуманных целях». «Слабость состояла бы в том, чтобы взять Фролова с собой: совесть чиста, но Левинсон не берет в расчет чистоту собственных рук. Он отрекается от собственного спокойствия во имя отряда, во имя дела». Подобные размышления преобладали.

Прежде чем идти дальше, хочу кратко сказать о двух вещах. Формула «для пользы дела» стала очень распространенной в нашей жизни. Она помогала и помогает оправдать все и вся. Напомню в этой связи о рассказе Александра Солженицына «Для пользы дела». Рассказ этот был напечатан в 7‑м номере журнала «Новый мир» за 1963 год. Редактор журнала Александр Твардовский тогда записал в своей рабочей тетради: «Новый рассказ Солженицына – сила». А Варлам Шаламов особо подчеркнул, что «автор рассказа отвечает на вопросы, которые вовсе не исчерпывают содержание рассказа». Это действительно так. И формула (точнее, фразеологизм) «для пользы дела» стала советским аналогом того, что мы потом услышим в фильме «Крестный отец»: «Ничего личного, только бизнес». У них «только бизнес», у нас – «для пользы дела». Мои ученики, естественно, рассказа этого не читали. Они писали сочинения через десять лет после него. Но слова эти стали уже широко известными.
В годы ЕГЭ мне самому администрация предложила сократить часы на уроки литературы и освободившееся время использовать для подготовки к ЕГЭ по русскому языку. Когда у нас в школе открыли медицинские классы, в которых готовили к поступлению в медицинские вузы, я убедил предыдущего директора школы в том, что для будущего врача литература – профильный предмет, и мне добавили по одному уроку на литературу. Новое время – новое дело. Литература в копилку учеников и в копилку школы не давала ничего. За все эти годы ни один мой ученик не выбрал литературу для экзаменов. Они выбирали химию и биологию, итоги по которым много весили при поступлении в медицинский. А экзамен по русскому языку сдавали все, и, что особо важно, при поступлении в вуз это был единственный экзамен, который засчитывался во всех институтах. Потом я прочту в статье тогдашнего министра образования и науки, что подобное использование часов на литературу получило широкое распространение. Сам я ни разу не слышал, чтобы при этом ученики и их родители в таком случае протестовали. Как же, как же – все для пользы дела. О том же, что для подготовки к ЕГЭ по русскому языку добавляли часы – порой бесплатно, порой платно, иногда по 4‑5 уроков в неделю – сам я хорошо знал.
И еще. Я часто встречался с тем, что автор книги подчинял себе юного читателя, убеждал его в своей правоте. В советское время правота эта поддерживалась учебником и учителем. Как ни стыдно мне об этом вспоминать, но и сам я говорил на уроках по «Поднятой целине» о необходимости раскулачивания, хотя в этом романе раскулачивание показано достаточно честно. К тому же время постоянно вносит свои коррективы в трактовку и понимание написанных давно книг. И, к примеру, Катерина из «Грозы» трактуется уже давно не по Добролюбову, хотя в его статье есть очень точные наблюдения над пьесой и многое очень хорошо написано о Катерине. Все это нужно учитывать на своих уроках.
Но вернемся к сочинениям учеников 70‑х годов.
Для других и драматизма здесь никакого нет. Хорошо помню, как жутко, не по себе мне стало, когда в одном из классов, притом гуманитарном, я прочитал сочинение, автор которого даже не понял самого вопроса: «О чем тут может быть речь? Фролов – обуза, это лишний рот, а зачем отряду обуза и лишний, не приносящий пользы человек?» И только некоторые (единицы) – а было такое, что и ни одного вовсе не было, который так думал, – не могли принять и оправдать командира отряда Левинсона. «Я считаю, что можно было постараться выйти из положения как-нибудь по-другому. Яд можно дать, по-моему, в том случае, если умирающий сам этого хочет». «Сейчас все присутствующие здесь будут оправдывать поступок Левинсона, но для меня жизнь человека все. Никто не имеет права лишать человека жизни, обречь его на смерть. Вопрос, жить или не жить, может решать лишь сам человек. И не хотела бы, чтобы за меня кто-то решал, жить или умереть мне».
В 1948 году в журнале «Литература в школе» была помещена статья, которой рассказывалось о срезе знаний по литературе в школах Ленинграда. Там, в частности, приводились высказывания выпускников школы, которые в полном соответствии с канонами писали о том, что «Левинсон по-настоящему гуманен, он понимает, что нужно пожертвовать жизнью Фролова ради спасения отряда. Это жесткое решение, но Левинсон берет на себя ответственность за это по-настоящему гуманное решение». Кто постарше, помнит, что все остальное трактовалось у нас как буржуазный, абстрактный гуманизм.
Я уже приводил цитату из стихотворения Эдуарда Багрицкого «ТВС». Сверяя сейчас текст с авторитетным изданием, я взял в библиотеке том Багрицкого в серии «Библиотека поэта». И вот что я прочел во вступительной статье к нему в книге 1964 года издания:
«Эти слова произносит великий гуманист революции – Феликс Дзержинский. Железный человек, он был рыцарем революции, как называла его народная молва. Дзержинского всегда отличала нежная, даже трогательная любовь к революции. О ней напомнили дневники Дзержинского, опубликованные вскоре после его смерти. «Если бы человечеству… не светила звезда социализма, – писал Дзержинский, – звезда будущего, не стоило бы жить, ибо нельзя жить, не заключая в себе своего остального мира людей…» Страстность революционера, его мужественный гуманизм позволяют Дзержинскому безбоязненно поставить себя в пример герою:
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я…»
Еще и еще раз повторяю слова Александра Твардовского: «Тут ни убавить, ни прибавить, – так это было на земле».
Сказанное относится и ко мне самому. В 8‑м номере журнала «Знамя» за 2014 год в статье «О себе и о нас» (номер журнала есть в Интернете) я рассказал о том, как я в десятом классе написал не по заданию учителя, а по собственной воле сочинение на 57 страницах, в котором, опираясь на поддержку товарища Жданова, изничтожал творчество Зощенко. Сочинение это сохранилось у меня, как и все мои школьные сочинения. Я рассказал в журнале, что я пережил, перечитав его через 66 лет.
Но когда я проводил сочинения по «Разгрому», я уже многое понимал по-другому. Вернемся к этим сочинениям.
Прошло 20 лет, и в феврале 1994 года я предложил это задание трем своим теперь уже одиннадцатым классам.
Все до одного писали о том, как трудно дается Левинсону это решение: «Левинсон тяжело опустился на траву, Мечик прямо перед собой увидел его бледный профиль… Левинсон запнулся и смолк, сурово стиснув челюсти… Левинсон хотел было назвать одним словом то единственное, что оставалось им, но, видно, слово это было настолько трудным, что он не смог его выговорить. Он невольно искал поддержки у человека, которого он сам хотел поддержать».
К этим строкам романа в той или иной мере обращались все во всех трех классах.
При этом большинство писавших принимают выбор Левинсона и доктора Сташинского:
«Левинсон понимал, что то, что он должен сделать, противоречит нравственным нормам, но он должен отравить Фролова для пользы общего дела, чтобы спасти жизнь других людей».
«Будучи врачом, человеком, который возвращает людей к жизни, он должен эту жизнь отнять, он переступил через свою душевную слабость и ради отряда пошел на это страшное преступление».
Мы еще не говорили о Мечике. Так вот, он «в который раз проявляет слабость своего характера. Для него просто нет слова надо, у него свои чувства, свои переживания перевесили судьбу отряда». «Мечик, сталкиваясь с человеческими страданиями и со смертью, ставит себя в положение безнадежного Фролова». «Для него отнять жизнь у человека – это ужасно. Мне кажется, что Мечик очень слабовольный, трусливый человек». «В этом эпизоде он раскрывается как человек большого сердца, чувства и души, но по молодости лет он не осознает, что за этим актом стоит большая важность спасения отряда». «Для него не существует общего дела. Он руководствуется одними чувствами».
Потом, анализируя написанные работы, я вспоминаю поэму Блока «Двенадцать»:
– Что, товарищ, ты не весел?
– Что, дружок, оторопел?
– Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?..
<…>
– Ишь, стервец, завел шарманку,
Что ты, Петька, баба, что ль?
– Верно душу наизнанку
Вздумал вывернуть? Изволь!
– Поддержи свою осанку!
– Над собой держи контроль!

– Не такое нынче время,
Чтобы нянчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!..
<…>
…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

Под поэмой написано: январь, 1918 г.
Вернемся к сочинениям. 14 человек (7 девушек и 7 юношей), 14 из 49, а это меньше 30%, позицию автора не принимают.
Прошел год, и я вновь предлагаю эту же работу. Ее пишут на фоне начавшейся в Чечне войны. Но результаты все те же. 21 февраля 1996 года я вновь повторяю эту же работу в трех своих классах. Идет второй год чеченской войны. Из 60 написавших лишь 6 (3 девушки и 3 юношей) с Фадеевым не согласны. Это 10 процентов.
Никогда я так не волновался, как в том году. Один класс из этих трех был с медицинской ориентацией: учеников готовили к поступлению в медицинский институт. 17 из бывших в тот день в школе 19 решение доктора Сташинского одобрили. «Я понимаю, что Мечик не способен убить человека. Но ведь это даже нельзя назвать убийством, так это только на благо». «Надо иметь сильную волю, которая победила бы сердце, сопротивляющееся этому ужасному решению».
В последний раз я проводил эту работу в 1999 году только в медицинском классе. Чуть больше половины одиннадцатиклассников согласились с решением Левинсона и Сташинского. Ограничусь тремя краткими цитатами. «Левинсон и Сташинский – смелые, мужественные люди – сделали то, что и должно было сделать». «Мечик не в силах осознавать необходимость смерти Фролова». «Я отношусь к этому убийству положительно, они преступили, но преступили ради».
Мы уже говорили об аргументе «для пользы дела». Это, конечно, не советское изобретение. Вот что по этому поводу писал в своем «Дневнике писателя» Достоевский. Речь там идет о сдирании кожи с живого человека: «…утверждаю, что если его нет на Невском, то разве «случайно, по не зависящим от нас обстоятельствам» и, главное, потому что пока еще запрещено, а кто за нами, может быть… так просто боятся какого-то обычая, какого-то принятого на веру правила, почти что предрассудка; но если б чуть-чуть «доказал» кто-нибудь из людей «компетентных», что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то все же «цель оправдывает средства», – если б и заговорил кто-нибудь в этом смысле, компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых». Вспоминал ли Солженицын это место из «Дневника писателя», когда писал свой рассказ «Для пользы дела»?
Но не могу не привести одно из сочинений того года, в медицинском классе написанное:
«Я понимаю, что командир и доктор жили в те времена, у них были другие ценности. Но, в чем бы эти ценности ни заключались, Левинсон и Сташинский сознательно лишили невинного человека жизни. Они совершили преступление. О себе могу сказать с уверенностью, что даже в труднейшей ситуации не поступила бы так, тем более будучи в белом халате. Поступок Сташинского просто поверг меня в шок. Мне кажется, что если в нашем классе есть люди, оправдывающие его действия, они выбрали не ту профессию. Для этой работы подходят только очень гуманные, дорожащие каждой жизнью, каждым дыханием.
Если переиграть эту ситуацию на наше время, то что же, нам нужно отравить тех детей-инвалидов, немощных стариков или безнадежных больных? Не нужна нам «скорая помощь»! Зачем? А вдруг не довезет человека до больницы, не успеет? Он умрет, а для чего же тратить бензин, средства? Зачем нужны старики и инвалиды?
Мы же платим налоги, уходящие на пенсии и пособия. Для чего помогать больным, когда без этого здоровые люди могли бы жить лучше? Ведь здоровых больше, чем больных и беспомощных. Так оценивают наше время Левинсоны и Сташинские.
Реакция Мечика на убийство Фролова – единственная реакция нормального человека. Ведь убийство, ради чего бы оно ни было, это все равно убийство. Мечик прекрасно понимает эту истину, его сердце не очерствело, не поддалось влиянию войны и идей того времени, в котором он живет».
Анализируя сочинения, я напомню, что в романе писатель все эти чувствования и переживания перечеркивает, когда отряд попадает в засаду и Мечик бежит. И это не только компрометирует самого Мечика, но бросает тень и на характер всех его переживаний, которым автор отказывает как раз именно в высокой человечности. Но у читателя есть право своего прочтения романа.
Кроме первых нескольких лет преподавания в школе, ученические сочинения были для меня огромной информационной поддержкой в работе. Я узнавал не только о том, что знают и умеют ученики, но и о них самих, их мирочувствовании, о том, что происходит в мире, в котором они живут. Все это постоянно корректировало мои уроки. За десять лет работы в институте усовершенствования учителей я смог подобные сочинения предлагать уже сотням учеников Москвы, а однажды – даже более чем тысяче.
Роман Фадеева «Разгром» вышел в 1926 году. Через три года, в 1929 году, был опубликован роман Ремарка «На Западном фронте без перемен». Юный новобранец смертельно ранен. Его товарищи понимают, что ему не выжить, и ждут его муки агонии. И они решают избавить своего товарища от мук и страданий. Поможет револьвер. Легко увидеть и то, что объединяет этот эпизод с тем, что в романе Фадеева, и то, что их абсолютно разъединяет.